Жизнь, которая словно навечно

– А-а-а, Катерина, – умиленная, протянула Карла. – Какая прелесть! Тебе бы в стрелковое войско: отлично бьешь прямо по слабостям противника.

Девушки засмеялись, и, когда гогот несколько поутих, Катерина нежно дотронулась к руке подруги.

– Прости меня, Карла. Я не хотела и не была вправе злиться.

– Все в порядке, – честно ответила Карла. Девушка славилась тем, что с одинаковой скоростью обижалась и прощалась с обидой. – Мои «срочные» новости вполне могли подождать твоего пробуждения.

Лицо Катерины заискрилось в сотый раз за день. Какой бы поверхностной ни казалась Карла, девушка все же ее обожала.

– Так значит, мы сейчас сидим в твоем будущем кофейном царстве? – напускала грандиозности на не особо почетную должность подруги Рудковски.

– Да-да, – согласилась, закивав, Армут. – Жаль, что в этом королевстве твоя подруга – простая Золушка. Прибирает за достопочтенными дамами и господами и подносит им закусь по случаю бала, – мечтательно объясняла Карла, и в самом деле желая плясать на балу.

– Да ладно тебе. «La clé» – замечательная кофейня, где, я уверена, с персоналом не обращаются, как с рабочим скотом. К тому же, следуя классике жанра, Золушки получают и принцев, и замки, и Бог весть что еще.

Карла исподлобья глянула на подругу, проверяя, верит та самой себе или нет.

– Спасибо, умеешь ты успокоить, – и вдруг Карла опомнилась: – Боже, какая я идиотка! Как прошло твое собеседование?

Катерина прихмыкнула. Она давно привыкла к забывчивости подруги. И хотя девушка знала: есть вещи, над которыми они не властны, эта черта являлась источником, бьющим ключом ее раздражения. Что еще больше выбешивало Катерину – само нежелание Карлы над этим работать. Впрочем, Рудковски давно перестала вносить сюда свою лепту: в случае с Армут любые советы были напрасны.

– Не переживай, я держалась отлично, – заверила Катерина. – Если только не утром, когда мне пришлось…

– Извините, что я вторгаюсь в вашу беседу, – вмешался Генри и с хитрой улыбкой уставился на Рудковски: – Я просто не слышал звона разбитых чашек и гневных проклятий по поводу кофе. Вот и решил узнать, жив ли его дегустатор.

Слова во всю мощь источали ароматы подтекста, распознать которые удалось даже непроницательной Карле. И пока Катерина силилась подавить улыбку прикусыванием губ, подруга сыпала многозначительным взглядом.

– Простите, я не представился. Генри, – протянул руку парень и, не давая Рудковски избавиться от смущения, вновь стребовал ответ: – Так как Вам наш кофе?

Катерина усилием воли собралась и сдержанно произнесла:

– Не беспокойтесь, отравления не случилось.

Карла теперь озадачили целых две вещи. Во-первых, самой ситуацией: Армут катастрофически несимпатичны были обстоятельства, в которой секреты прятали от нее. А во-вторых, только сейчас ей замеченным престранным выбором напитка: Катерина пила исключительно чай и взрывалась от предложения разделить с кем-то чашечку кофе. Тотально сбитая с толку, Карла начала с малого:

– Минутку. Катерина, напомни, пожалуйста, в какой момент своей жизни ты вдруг заделалась кофеманкой?

Катерина хитро посмотрела на Карлу, затем на Генри, а после взгляд ее снова коснулся недоуменного лица подруги. Оказавшись в тот миг на допросе с пристрастием, девушка даже слегка растерялась и начала колебаться между вариантами: ответить правду, пустить в ход сарказм или сменить щекотливую тему на более ей терпимую.

Однако как бы Рудковски ни возмущалась, когда речь ее перебивали, сегодня все это шло ей на руку. А потому, стоило Генри вступиться, она с благодарностью выдохнула.

– Дамы, с удовольствием побеседовал бы с вами еще минуту-другую, но, боюсь, за дезертирство меня не похвалят. Позволите? – обратился он к Катерине с тем, чтобы забрать пустую чашку. Вопрос был встречен кивком и улыбкой. – Рад знакомству, – парень снова повернулся в сторону Карлы, а затем пустился в чинное плавание до, хотя слово казалось ему оскорбительным, барной стойки.

С уходом Генри Катерина вдруг ощутила такую степень беспомощности, что сравнила себя с последним воином, имеющим силу и храбрость стоять на ногах перед рвом так и не захваченной крепости. Крепости, стены которой кишат острыми стрелами лучников, а их острые наконечники смотрят лишь на него – последнего выжившего.

– Значит, по ледяной стене неприступности пошли первые трещины.

Тон и взгляд Карлы казались такими жгучими, что Катерина уже не могла увильнуть от ответа, но тем не менее попыталась:

– Что? Ты о чем?

Девушка знала: перехитрить Карлу проще, чем найти на небе Большую Медведицу – единственное созвездие, которое легко поддавалось глазу Рудковски. Однако на этот раз поверхностность Карлы как будто забыла пробудиться.

– О-о-о, Катерина, не смей! Сколько лет ты прикидывалась невинной монашкой и носила апостольник недотроги? Ты можешь дурачить кого угодно, но я-то знаю: эта твоя напускная задумчивость прячет лишь заячью пугливость!

Катерина хотела обидеться, но вовремя вспомнила: на правду не обижаются. Она пообещала подруге рассказать обо всем по пути домой, и Карла, довольная таким исходом, резво поднялась.

Рудковски, растягивая драгоценное время в кофейне, принялась не спеша устранять со стола следы присутствия. После того, как в нем стало видно свое отражение, а глаза Карлы уже побаливали от их закатываний, девушки взялись за руки и побрели к вешалке – та сторожила их наряды.

Армут покинула кофейню первой, и Катерина, лишившись надзора подруги, бросила прощальный взгляд в сторону Генри. Попав в занятого делом бариста, тот не был встречен взаимностью, и Катерину кольнул факт их неизвестного будущего: они не то чтобы не договаривались о последующих встречах – «знакомцы» не обменялись даже контактами, чтобы договоренности эти стали возможными.

Глава 10. Небосвод, какой он есть после грозы

С многообещающих событий прошло две недели, и Катерина, со временем отпустив ситуацию, сейчас беспечно напевала, помогая отцу делать переучет снастей в его рыболовном магазине.

– Значит, снова на вольных хлебах? – подытожил мистер Рудковски после рассказа дочери о работе.

– Свобода. Самодостаточность. Независимость, – деловито напомнила свои мироустои девушка, расставляя по полкам товары последней партии.

– Мда, вы, молодежь, сегодня все охвачены одним недугом, – осуждающе произнес Рудковски. – Хлебом вас не корми, рветесь скорее назваться самостоятельными. Заработав копейку, утолив расходы на жрачку и спячку, вам обязательно встретиться с мозгоправом, – так Джозеф высказывался о психологах. – Какой черт дернул вас по ним шататься? Вот мы обходились без всяких ваших психологов, и посмотри: нормальными выросли.

Катерина устало выслушала эти нравоучения, и отец, кинув философское: «Что вы за поколение?», вышел на склад.

Девушка не утруждала себя в такие моменты тем, чтобы перечить отцу: ни один из них не мог склонить другого на сторону своих взглядов. Однако всякий раз, включи мистер Рудковски шарманку о потраченном поколении, что-то в душе девушки искренне возмущалось.

Сама Катерина видела в сверстниках большую надежду на будущее. То были люди, по большей части нацеленные на пожизненное обучение новому, глобальное достигаторство, на то, чтобы в отличие от предшественников искать проблемы не в окружении да неисправности мира, – симптомах болезни – но в себе, собственных неучтенных погрешностях – давно проросших глубоко внутрь корнях.

Катерина закончила свою часть еще до того, как отец вернулся со склада. Она частенько помогала Джозефу, когда Шмальц под неубедительным – так девушке виделось – предлогом не мог явиться на место их с Рудковски детища. И хотя мужчина смущался просить дочь о содействии в «не женском деле» и всегда предлагал награду за «выручательство», Катерина отказывалась брать с отца даже малую сумму.

– Разрешите доложить? – обратилась девушка к Джозефу. – Спиннинги разложены, ценники приложены, коробки уничтожены.

Катерина приняла стойку солдата, и зрелище, дополненное армейским тоном, развеселило отца. Он рассмеялся, если за смех можно было считать его зловещий рогот, и, как обычно, покрылся краской спелого помидора.

– Вольно, – едва успокоившись, вытолкал из себя Джозеф. – Домой побежишь? – нежность, когда таковая звучала в словах Рудковски, могла хорошенько огреть наблюдателя по голове: меньше всего ожидаешь заботу от почти стокилограммового амбала. И единственным человеком, к проявлениям этой теплоты приспособленным, числилась Катерина.

– Ох, если бы! – мечтательно оперлась головой на стенку девушка. – Дела-заботы…

Дела ее заключались последние две недели в выискивании донжуана, влюбляющего с первой чашечки кофе. И если второе девушка ненавидела до сих пор, по первому она мучительно тосковала.

После несуразного перформанса их трио в «La clé» Катерина и Генри не то чтобы не вступили в контакт, они ни разу даже случайным образом, как у них было принято, не пересеклась. Не появлялся парень и в самом кафе, и теперь, часами бродя по улицам Энгебурга, не верующая в Господа Катерина пошла на крайние меры – стала молиться о встречах. Свидание непременно должно состояться: они не прощались.

– Ну, не буду задерживать, – развел руками, намекая на пламенные объятья, мистер Рудковски.

Катерина печально глянула на отца, подошла к нему, поцеловала в покрытую щетиной щеку и, кивнув головой, побрела на поиски счастья.

За время ее безуспешных попыток нечаянно отыскать Генри – заявиться ради него в кафе не позволяла гордыня – Катерина придумала и развила теории исчезновения парня. Впрочем, все они в конечном итоге казались настолько глупыми, что девушка даже ругала себя за богатство воображения и бедность здравого смысла.

Тогда же Рудковски сделала вывод: Генри пугает, но одновременно манит ее азартную душу своей непостоянностью. Уходя, он всегда покидает за собой тревогу, – вдруг больше не встретятся? – появляясь, несет угрозу непредсказуемого будущего.

Так, размышления о Генри занимали теперь все свободное время и пространство девушки. Они не покидали Рудковски, ни когда она отправлялась за продуктами, ни когда вела со знакомыми ни к чему не обязывающие беседы. И тем более сильно они наседали, запрись Катерина наедине с ними в своей комнатушке.

Только время от времени девушка забывала прокручивать в голове последовательность этих дум. Она словно осторожно привязывала их к забору у входа в здание, – так оставляют с опаской новенький велосипед – а по завершении дел спешно за ними бежала – как бы чего не случилось в ее отсутствие.

Ах, если бы Катерина могла только знать, где находился в тот момент Генри! Тогда она непременно отправила ему трогательное послание, которое разорвало бы сердце юноши, и он отправил вторую его половину ответным письмом. Катерина звонила бы и поддерживала парня, она не стала бы клясть его за «беспричинное отсутствие». Наконец, она наверняка бы вошла в положение Генри и не требовала от неотложного его присутствия. Впрочем, условие не соблюдалось – она не знала.

Генри же прямо в этот момент покидал здание суда, где пять минут назад прозвучал смертный приговор браку его родителей. Первоначально отказав отцу в его просьбе – задержать падение шансов на то, чтобы тот заделался мэром – парень не забыл об условиях, поставленных Голдманом, и тех последствиях, которые Генри собственноручно навлек бы и на себя, и на мать.

Одиннадцать дней провел парень, рисуя в голове схемы и обходные пути. На утро двенадцатого – Генри, к своему глубочайшему сожалению, осознал: как бы он ни изощрился, за отцом по-прежнему оставались безбрежные преимущества в лице влиятельных связей и болевых рычагов давления.

Парня не особенно волновало собственное наследство: челобитье перед отцом виделось ему унижением гораздо более постыдным, а карой более суровой. Однако перспектива оставить без денег и крова родную мать, в чьих действиях всю жизнь читались лишь искренняя любовь и вера, живьем закапывала Генри в могилу повиновения перед деспотом.

Представляя картину трагического будущего Алисии, парень стал ненавидеть отца настолько, словно тот отнимал у них с матерью право на воздух. Но облачившись в бесстрашие перед тираном, Генри принял бесповоротное и категорическое решение: пойти у него на поводу. Поступиться честью – вот та заоблачная цена, которую парню пришлось заплатить.

Тем не менее, как бы ни раздирало сейчас его душу, Генри оправдывался: мать его теперь не узнает нужды. И это сладостное утешение снимало горечь обиды – так полотенце, промокшее под холодной водой, снимает жар у бедняги, страдающего горячкой.

Другие размышления, что проедали изнемогающий разум парня, были связаны с будущим местом жительства матери. Останься она в родном крупном городе, даже работа, которой с момента вступления в брак у Алисии не имелось, не спасла бы женщину от одиночества. Оно безжалостно пожирает тех, кто особняком влачит существование в мегаполисах. А потому, еще находясь за трибуной в суде и переводя взгляд с лица Голдмана, пропитанного злорадством, на сияющее простодушием и невинностью личико матери, Генри принял решение: он вырвет эту безгрешную святость из лап рассадника пороков.

Выслушав мамины опасения – мол, присутствие ее в жизни сына будет лишь дополнительным грузом, ограничителем его свободы – Генри убедил женщину в понимании своих действий. Вместе они решили: по приезде и освоении на новом месте Алисия станет искать симпатичную должность, а как только окрепнет и зарекомендует себя в чужом обществе, переедет в отдельную комнату.

В отличие от беспокойств относительно смены места – женщина, как и Генри, всю жизнь прожила в мегаполисе – поиск вакансий Алисию не страшил. Столько лет без работы она провела не из лености и желания сидеть на шее. Стоило женщине вступить в брак с начинающим бизнесменом, молодая и перспективная, редактор модного журнала получила наказ покинуть карьерное поприще.

– Дрянные журналы потопят в тебе остатки твоего разума, – вынес приговор единственно подлинной страсти Алисии ее жених. Объясняя прихоть своим нежеланием видеть супругу за «отупляющим» делом, он вверил в обязанность женщины подношение дров в полыхающий семейный очаг.

Так мистер Голдман обезопасил себя от утраты красотки-супруги, чьей отрадой с тех пор и до рождения сына оставалось лишь ее приданое в виде золотых волос и жемчужных зубов. Сам супруг преступил клятву верности уже спустя год после появления Генри. При этом мужчина принудил Алисию окутывать его отсутствия завесой лжи, бахрома которой по мере взросления мальчика медленно распускалась.

Поредевшая семья Голдманов вернулась в Энгебург спустя еще две недели – дома у них оставались последние нерешенные дела. Все это время и несколько месяцев после прибытия Алисия сравнивала себя с елкой, какую выкопали на окраине леса и посадили в частном дворе, и гадала: примется ли она на новом месте?

Женщина остерегалась злых языков и всегда пробуждала симпатию каждого, кто мелькал на ее пути. Она не понаслышке знала: обоснован или бездоказателен людской треп, в человеческих судьбах ему отведена не последняя роль. Так, в первые годы после замужества недалекие люди твердили: «Простушка отхватила-таки короля». Совсем же безмозглые даже не утруждали себя заключениями. Они попросту вторили первым, и с того – с загнивающих полей презрения – и кормили червей, пожирающих их изнутри.

Вернувшись, Генри первым делом отправился забрать Найду. Как ни странно, в этом маленьком городке нашлись добрые люди, соорудившие на свои средства гостиницу для животных. Разлука стала для них самой длительной, первой, а также единственной за семь лет, проведенных бок о бок. Впрочем, иного выхода парень не видел. Взять Найду с собой Генри просто не мог: среди завихрений событий, происходивших до и после суда, юноша едва вряд ли бы смог одаривать пса вниманием и окружать его необходимой заботой.

Всегда послушная, Найда не капризничала и не сопротивлялась уготовленному испытанию. Покорившись судьбе, она терпеливо ждала и верила: разлука не продлится вечно. Со слов работников приюта Генри позже узнал, что весь месяц собака была грустна и спокойна. Она не выла на железные решетки – единственную ограду, не огрызалась на сотрудников – людей, проявивших к ней доброту и любовь, не отказывалась от еды – топлива, которое давало ей силы дожить до желанного воссоединения. С виду пес пережил расстояние мирно и холодно, но Генри чувствовал: поступком он нанес Найде немалую боль.

Помимо этого переживания парня терзало жгучее чувство вины перед Катериной. По непонятным причинам Генри видел себя в глазах девушки виноватым за то исчезновение, что он совершил без записок и оправдательных слов. А потому он решил как можно скорее с ней объясниться, надеясь на понимание и моля о еще одном великодушном прощении.

Заглянув в дом, где он встретил новогоднюю ночь и впервые разглядел в Катерине сочетание внешнего изящества и внутреннего великолепия, Генри позаимствовал у Элеоноры сведения о нахождении дочери. Следуя координатам, парень застал ее за работой в «Большой рыбе», в месте, где с пропажей Генри девушка появлялась гораздо чаще. Как будто компания ее отца берегла Катерину от надуманных страхов и переживаний.

Рудковски сидела за кассовым аппаратом, подперев голову двумя руками – жестом она делала попытки сдержать поток дум, хаотично разбросанных по ее черепной коробке. За шумом собственной головы Катерина не уловила входящих шагов. Увязнув во внутреннем мире, она беспокойно вздрогнула, когда до нее донеслось: «Извините, пожалуйста».

Девушка взглянула вверх и окаменела. С хладнокровием, о чем кричало его лицо, с опьяняющим коктейлем эмоций, о чем умалчивала его душа, Генри стоял перед ней в ожидании. Парень и сам не знал, ждал ли он, пока Катерина позволит ему говорить, или же он выдерживал паузу, чтобы позволить мыслям и чувствам принять очертания.

Обстоятельства запросили у парня безропотного терпения. Обученный его искусству, Генри стоял без единого звука и жеста. Не вправе требовать или пусть даже умолять об ответе, юноша тщетно высматривал в лице Рудковски намек – добро на то, чтобы гость выдал признание.

Застывшее лицо девушки не выражало посланий. И не в состоянии прочитать ненаписанное, Генри колебался. Колебался юноша и перед входом в магазин, и перед началом исповеди. Однако отперев первую дверь, неразумно держать закрытой вторую, ступающую за предыдущей.

– Дело в том, что мне… – едва первые слова парня сотрясли воздух помещения, Катерина резко подняла руку, приказывая преступнику, явившемуся с повинной, остановиться. Генри не противился и не возражал: не в его положении было диктовать правила.

Девушка медленно поднялась из-за кассы, помогая себе, оперевшись руками на поверхность витрины. Глядя на зрелище, Генри подумал: как жестоко подвергать это хрупкое тело любого рода мучениям и вместе с тем какая сила сокрыта в этом хранилище духа! Так находят в себе способность подняться те, за кем по пятам следует страшное горе.

Не ускоряясь, Катерина столь же неспешно обогнула прилавок. Взгляд ее устремился на отдельную плитку в полу, словно на ней прописали инструкцию действий, и девушка, скользя по руководству глазами, послушно ему подчинялась.

По-видимому, предписание, как и все на свете, имело конец, дойдя до которого Рудковски лениво подняла голову вверх. И когда взгляды их наконец встретились, Генри заметил: серо-голубые радужки Катерининых глаз омываются маленькими, кристально чистыми озерцами.

Расстояние между героями составляло теперь не более тридцати сантиметров. Такой же была разница в их росте, и это вынуждало девушку при упорном нежелании отводить глаза усиленно напрягать хрупкую шею.

Генри почти мог поклясться: он ожидал расчетливо-хладнокровного удара по лицу. Парень до того проникся этими представлениями, что уже явственно ощущал их на своей коже. Но Рудковски не двигалась.

Озвучь Катерина волнения, какие в последний месяц сдавливали ей грудь, Генри услышал бы откровенно интимную оду, посвященную мукам автора. Но Катерина молчала. В безмолвии плавал и парень. Диалог, где они выказывали порывы, о каких хотелось кричать, и выслушивали страсти, каким хотелось внимать, разворачивался в их мыслях.

Окажись виноватым не Генри, Катерина бы с радостью продолжала мучить его молчанием. Этим способом девушка истязала собственных жертв. В свою очередь, будь он повинен не перед Рудковски, Генри тут же признал бы вину и не стал выискивать оправдания, как не решился бы он на подбор наиболее смазанных выражений.

Однако события разворачивались именно так, как тому поспособствовали их виновники. И Катерине пришлось с неохотой признать: ее гробовое безмолвие заставляло изнывать и душу, и тело. Генри же тщетно искал в закромах закаленного разума комбинации слов – а те только и делали, что всплывали в рандомном порядке.

В тот момент, когда сносный предел терпения боли был превзойден, Катерина отвела в сторону стеклянный взгляд, а затем отвернула от Генри и голову – словом, приготовилась мысленно попрощаться.

Как ни странно, есть такие способы уходить, которые всей своей сущностью кричат о желании остаться. Осознание это ударом молнии бахнуло в Генри, и, несмотря на возможные риски, парень понимал: он один стоит за штурвалом. Юноша, пережив за мгновение весь доступный ему спектр чувств, решился на бесповоротное.

Генри схватил Катерину за худенькую белоснежную ручку, настойчиво, но с неутраченной нежностью развернул ее корпус к себе, и спустя пару секунд рассудки обоих сообщили хозяевам: их губы накрепко сомкнуты в исцеляющем поцелуе.

При всем желании ни Рудковски, ни Генри не смогли бы сказать, сколько времени отнял у них момент забвения. Об этом кричало нытье в ступнях девушки, вынужденной стоять на носочках, и оно же в не разгибающейся теперь шее юноши – разница в росте требовала жертв. Впрочем, на беду испытуемых, эксперимент по сближению их безжалостно прервал отец, чье вмешательство, не шуми он нарочно, они верно и не заметили бы.

Возможно ли вникнуть в волнения отца, чью принцессу – пусть на сегодняшний день ей и было ни много ни мало, но двадцать – на его же глазах перехватывает другой мужчина? Под строгим взглядом Джозефа Ромео с Джульеттой застыли, не смея позариться и на малейшей микродвижение.

Вместе с тем Генри готовился защищаться и защищать свое только приобретенное солнышко при едином возникновении туч. Катерина же, несмотря на способности воображения, и представить сейчас не могла, что разыгрывалось в закаленной строгостью жизни душе отца.

– Мамочки мои, я думал второе пришествие и то случится раньше, – пара застыла: поворота событий в сторону шутки не ожидал никто. – Ну что, когда в сваты идем?

Мистер Рудковски любил пошутить, но почти за каждым его подколом скрывалась серьезная мысль.

– Папа! – оправилась от шока девушка. Отец усмехнулся.

– Ну а что? Мои клиенты – видные женихи.

Катерина с ужасом расшифровала: отец не признал в лице похитителя ее сердца того самого гостя, которого, повинуясь року судьбы, уготовил им вечер Нового года. Генри, вероятно, лелея похожую мысль, поспешил заступиться.

– Мистер Рудковски, рад встрече, – шагнул он вперед, протянув мужчине руку. Выпученные глаза Рудковски напоминали два больших диско-шара.

– Ты? – голосом, напоминающим в большей степени рев, протянул Джозеф, на что Генри смело и утвердительно кивнул.

Катерина обеспокоенно переводила взгляд то на одного, то на другого. Девушка ждала и вместе с тем боялась ожидать возможных выходок любой из сторон: отца, потому что она слишком хорошо знала причуды его характера; Генри – оттого, что не знала его совсем.

Впрочем, волнения девушки выветрились и она облегченно выдохнула, когда отец, оценивая парня взглядом, протянул ему руку в ответ.

– Что ж, чем черт не шутит, – Рудковски сделал попытку улыбнуться и впер обе руки в то место, где у нормальных людей находится талия. – Ладно, молодежь, беседуйте. У меня дел на складе… непочатый край, – почти пропел мужчина, и Катерина отметила про себя: последнюю коробку с товаром она помогла разгрузить еще час тому назад.

– Рад был увидеть, – словно желая поскорее вытащить едва вскочившую занозу, попрощался с ним Генри. Джозеф лишь скупо кивнул, подошел к выходу и, задержавшись на долю секунды в проеме, удалился на склад.

Катерина смотрела на двери и после исчезновения за ними отца. Генри, не отрываясь, следил за движениями ее лица. Он не торопил девушку, стоически дожидаясь от нее действий.

Наконец Катерина вышла из оцепенения и смущенно и робко повернулась в сторону парня, не поднимая при этом светящихся, охваченных потрясением дня глаз. Генри, боясь нарушить спокойствие, осторожно взял одной рукой потерявшую волю кисть девушки; другой – с чарующей нежностью и отнюдь не ожидаемой легкостью приподнял, аккуратно придерживая, поникшую ее голову.