Домовой

– Что, совсем забыла? Не мудрено, столько-то лет, – как только голос зазвучал, Мокша будто всё вспомнила – и тут же забыла.

– Ну что ты там прячешься, выходи, не бойся, никто тебя не обидит, – сказала женщина кому-то во тьму. Там зашуршало, затопало маленькими ножками, и из-за спины незнакомки осторожно выглянуло чумазое, испуганное детское личико. Девочка настороженно посмотрела на кикимору большущими глазами, улыбнулась застенчиво и опять спряталась.

– Это кто же ребенка так запугал?

– Покажи ей, – сказала незнакомка за спину.

Девочка медленно подошла к Мокше, взяла за руку – и все вокруг изменилось. Болотная нора поблекла, померкла и исчезла вовсе, вместе с незнакомкой и девочкой, только костер оставался гореть где-то там, в пустоте, будто маячок. К нему кикимора и направилась, боясь заблудиться и сгинуть в этом странном месте. А костер приближался, становился теплее, жарче, с каждым шагом все больше и выше. Выше Мокши, выше деревьев, которые появлялись из пустоты, выше взгляда. Огонь везде, огонь повсюду, огонь не помещался в глазах. Пожар! Огромный, страшный, жадный, а внутри него дом, одинокий, посреди леса. Кикимора стала вглядываться в знакомые очертания, на глаза навернулись слезы. Вдруг она оказалась прямо в горящем доме. Маленькая, совсем ребенок. Плачет, зовет маму, а огонь подбирается ближе, обжигает кожу. В дверном проеме появляется мама, она пробирается к Мокше, спешит, спотыкается, падает, встает, идет дальше. Вот она уже близко, протягивает руки, но снова падает, придавленная горящей балкой, и больше не поднимается. Платьице уже начало тлеть, когда огонь злобно зашипел и раздвинулся, пропуская темного человека…

Видение неожиданно оборвалось, и Мокша снова ощутила себя в привычном облике, все также смотрящей на догорающий дом. По испачканным сажей щекам текли слезы. Все еще было страшно. Мокша дернулась от неожиданности – кто-то положил руку на плечо.

– Матушка Мокрыня? – прошептала Мокша.

– Я не хотела, чтобы тебе снова было больно. Но ты должна была вспомнить.

– Прости. Я не узнала тебя. Я не забыла, нет. Просто… Просто запамятовала – твое лицо, голос будто стерлись из памяти.

– Ну будет, будет. Хватит реветь на сегодня, – старая кикимора прижала Мокшу к себе. – Все хорошо, так и должно быть.

– А девочка? – всполошилась кикимора. – Она вдруг пропала… это что – была я?

– Ты.

– А мама? Я что же… Как я могла ее забыть? – Мокша схватилась за голову, рухнула на колени и заревела.

– Ну, откуда ж в тебе воды-то столько? – Мокрыня присела рядом. – Не забыла ты ее. Самое страшное не забыла, как ни старалась я…

Давно я тебя присмотрела, когда ты еще совсем маленькая была – не на кого мне было после себя болото оставить. Силы в тебе было, хоть ведром черпай. Мать твоя ведуньей знатной была: людей хворых с того света вытаскивала, предсказать что-то могла, совет толковый дать. От нее тебе сила и передалась по наследству. Кто отец твой – не знаю, но жили вы вдвоем, здесь, в лесу, отдельно от людей, чтобы не мешал никто. На этом месте теперь Степан с дочкой живет, оттого тебя в дом ихний так и тянет. Ну вот. Не нуждались вы ни в чем – люди с окрестной деревни помогали, чем могли, и мать твоя спокойно ведовством занималась, не отвлекаясь ни на что. Я за тобой присматривала, но забрать тебя до семи лет не могла – не принято так у нас. Отчего пожар случился, мне неведомо, Путята может и знает чего, но молчит. Вспыхнуло посреди ночи, да разгорелось так быстро, что пока я с болота дошла, успела только тебя из огня вытащить. Странный пожар был, быстрый, внезапный, будто раздувал кто. За какие-то мгновенья дом сожрал… Намучилась я тогда с тобой. Маленькая, кричишь, плачешь по мамке, не ешь, не спишь. Испугалась я, что умом ты тронешься, да сила твоя пропадет, и решила воспоминания тяжелые у тебя забрать и в болоте упрятать, чтобы не мучилась ты больше. Так я тебя и растила, а дальше…

Тут все заходило ходуном, затряслось, перевернулось. Обе кикиморы вцепились друг в друга, испуганно озираясь.

– А теперь слушай внимательно! – Мокрыня схватила кикимору за плечи. – Времени совсем мало, вишь как домовой с ночницей в твоем обличье воюют,  того и гляди, поубивают кого-нибудь. Думаешь, раз ночница оболочки тебя лишила, то и силы твои забрала? Нет, не может такого быть! На испуг тебя, глупую, взяла, а ты и рада пятками посверкать. Силы-то в тебе много, а ума – не очень. Ты и есть эта сила, сама в себе. И отнять ее никому не по зубам. А сейчас беги, покуда не погиб никто.

Мокшу вдруг обуяла злоба: "А ведь и правда! Приперлась тут какая-то, раскомандовалась, хозяйничает, норовит отнять все, а я даже слова поперек не сказала!" Гнев забурлил, заплескался внутри через край, наполнил кикимору пробудившейся силой. Хлынула эта сила вся сразу, оглушая, сбивая с ног – кикимора чуть не захлебнулась. По кусочкам, медленно Мокша стала отвоевывать свою оболочку, заполняя ее собой, будто костюм какой надевала – руки в руки, ноги в ноги и голову на место. Выдавливала ночницу из себя, словно хворь ненавистную, пока совсем для нее места не осталось.

***

Выбросило ночницу из кикиморы черным комком. Пролетела она через всю комнату – и угодила прямиком в зеркало.

– Ой беда, разобьет ведь! – зажмурился домовой в ожидании.

Тишина.

– Эй! – затормошила Мокша Пафнутия. – Да открой ты глаза наконец!

– Подожди, еще звона не было.

– Не будет звона. Подзатыльник могу дать – зазвенит не хуже. Смотри, пропала она!

– Как пропала? Куда? – вытаращил глаза домовой.

– В зеркало. Летела-летела и провалилась! Внутрь! Только как так вышло…

Подошли к зеркалу, сняли со стены, покрутили, повертели – все как обычно, повесили на место. Осмотрелись – марево над хозяевами поблекло, Андрейка запыхтел, заворочался, стал хныкать. Пафнутий озадаченно оттянул бороду, задумался. И вдруг как хлопнет в ладоши, расплывшись в улыбке. Мокша со страха чуть сама в зеркало не прыгнула.

– Ты что творишь, рожа оголтелая!

– Понял! – ответил домовой. – Ты ее, Мокшенька, из себя прогнала, а в свою оболочку нарядиться она не успела, вот и засосало ее в зеркало, как душу усопшую. Так-то!

Пафнутий погрозил кулаком в сторону зеркала и пошел к хозяевам, пританцовывая. А Мокша все стояла у зеркала и всматривалась внутрь, будто что-то увидела.

– Слишком просто… – пробубнила кикимора.

– Что?

– Просто все слишком. Мы всю весну за ней бегали, да изловить не могли. Огород наизнанку вывернули, Путята по червям ее отлавливал, моей оболочкой  завладеть смогла, а нужно было только зеркало ей на уши одеть?

– Ай! Ладно тебе. Из зеркала так просто не вылезешь – такие лабиринты… Я сам не бывал там, но не зря же зеркала занавешивают, когда умирает кто. А попадешь туда – так и будешь блуждать, пока время не кончится. От такой злыдни избавились! Не порть праздник. Пойдем лучше в гости к тебе, ты давно зовешь нору свою смотреть. Я вареньица с собой прихвачу. А дома завтра приберусь. Не буду сегодня работать – без меня управятся.

Пафнутий, пока говорил, и хозяев успел проверить – живы ли, и за печку слазил, банку с вареньем достал, и направился было на выход, как вдруг что-то завыло. Дом затрясся, заходил ходуном. Обернулся домовой – Мокша все так же стоит перед зеркалом, а оно рябью покрылось, будто вода. Поверхность вздулась, пошла пузырями, а изнутри ударило, словно в двери кто-то ломился, да так, что с полок все посыпалась.

Кикимора попятилась, но тут ударило с новой силой. Внутри зеркала что-то хрустнуло, треснуло, а отражение в нем сменилось снежным пейзажем. Мокша с Пафнутием от удивления рты пораскрывали, уставились на чудо во все глаза. Пейзаж вдруг застило черным, и это черное медленно, словно кисель, стало перетекать наружу.

Ночница черной жижей переваливалась через край, тут же покрываясь оболочкой. Рука ее вытянулась из зеркала, раскорячилась, уперлась в стену и стала вытягивать за собой остальное.

– Смотри, как ей назад-то хочется. Тьфу! Сгинь ты уже, зараза! – рявкнул домовой и запустил в зеркало банкой с вареньем.

Зеркало со звоном разлетелось, изнутри него раздался крик, а руку, что ночница наружу высунула, в тот же миг затянуло обратно.

– Ну, теперь-то все, что ли? – спросила кикимора.

– Еще нет, – Пафнутий указал на пол.

Осколки зеркала светились, немного подрагивая, а внутри что-то металось, будто тени какие.

– А вдруг из каждого по мелкой ночнице повылазит – что мы тогда с ними делать будем? – спросила Мокша.

Домовой посмотрел на нее: не шутит ли? Нет. Подумал – и сам испугался: кто этих ночниц знает, из зеркала ведь почти выбралась.

– Эй, веник-лентяй! – скомандовал Пафнутий. – Хватит в углу прохлаждаться, ну-ка, поработай давай, и друга своего прихвати!

В углу зашуршало, и из темноты, лениво вышагивая на веточках-ножках и волоча за собой совок, появился веник. Вид у него был заспанный и немного потрепанный, но при виде такого беспорядка оба оживились и стали ловко все сгребать-собирать.

– Первым делом зеркало битое, только живо! Остальное потом.

Пока они прибирались, домовой подошел к печке, открыл заслонку и гаркнул внутрь: "Гори!" В печке тут же затрещало, заплясали язычки пламени, повалил дымок. Обдало жаром.

Пока Пафнутий колдовал с печкой, веник уже протягивал совок, полный осколков. Домовой тут же отправил их в огонь.

– Ну вот, Мокшенька, сейчас зеркало закоптится, перестанет отражать, и врата сюда закроются.

– Теперь все, – в открытой форточке с улицы показалась голова Путяты.

– Вот ты где, хрыч старый! Тебя где носило? Помочь не мог? – завелась Мокша.

– Тихо, тихо, как же я помогу, ежели в дом не войти? Меня же не звал никто. Не мои это угодья, а домового. А он меня не приглашал, – леший пожал плечами. – О! Смотри, хозяева просыпаются! Мне пора, – и голова исчезла.

***

Степана разбудил грохот. Было жарко, голова жутко болела, в горле пересохло, а глаза вообще не открывались, хоть руками раздирай. Как с похмелья. С трудом сел на кровати, поднялся, да чуть не упал. Захворал, что ли? Кое-как разлепил глаза. Вот те на! Дома полный кавардак: посуда побита, стулья перевернуты вверх дном, рама от зеркала разворочена, только осколков не видать. Зеркало разбили – жди теперь беды! А в довершение всего сидит кошка, мурлычет и, вот чудная, из банки разбитой варенье вылизывает.

– Ты что же это творишь, паршивка? – сон со Степана как рукой сняло. – Ну-ка марш на улицу, и чтоб в доме я тебя больше не видел!

Степан схватил кошку за шкирку, подошел к двери и вышвырнул ее наружу, плюнув вслед с досады. Кошка долетела до конца огорода, мякнув, шлепнулась на землю и, перекувырнувшись через голову, снова обернулась в Пафнутия. Домовой поднялся с земли, сопя и отряхиваясь, обернулся, с обидой посмотрел на дом и поплелся, осунувшись, в лес, в сторону болота.