Море в глубине вселенной

Решив так, я отправился в свой любимый бар. Это место, находящееся у станции метро Карти, известной своими питейными. Местная молодежь всегда кричит: «Если ты на Карти, тебе нальют бакарди!» В одном из переулков этого клубного места расположился мой фаворит. Он спрятался в подвале, найти это место очень сложно: ни вывесок, ни окон, – но внутри – просто сказка… Мой №1 назывался на латыни Terra Incognita, что переводится как «Неизвестная земля». Очень дорогой интерьер, всегда очень аристократичный народ. Я узнал об этом месте еще в детстве, мой отец заходил сюда по рабочим делам. Когда мне исполнилось восемнадцать, я тоже стал сюда захаживать.

Открыв дверь, я увидел накачанного охранника в дорогом костюме. Он задал мне вопрос, который остается неизменным на протяжении одиннадцати лет, скорее всего, они его не меняют вовсе.

– Пароль знаешь?

– Да, – кивнул я.

– Это что, мятеж?

– Нет, сир, это революция.

Фраза принадлежит герцогу де Лианкуру, это был ответ на вопрос Людовика ХVI, который узнал о восстании в Париже и взятии Бастилии.

Охранник открыл дверь, на потолке висела неоново-фиолетовая вывеска с названием Terra Incognita, колонки вовсю играли «N.I.B.» Black Sabbath. Эта «неизвестная земля» – очень большой подвал, весь в неоновых люминесцентных лампах, с итальянской, азиатской и индийской кухней; в центре – бар, а справа – сцена с фортепиано, здесь иногда выступают неизвестные музыканты и даже комики, но не в тот день. В противоположном углу бара видно одну закрытую дверь, за которой дамы танцуют стриптиз для богатых женатых мужланов. Меня оттуда не выгоняли, так как знают моего отца. Если бы он узнал, что я туда хожу, вздернул бы меня в моем же гараже с картинами, но мне это безразлично. Мне нравилось приходить туда и ломать их взгляды своим внешним видом, своей молодостью. Старикашки явно завидуют. В свое время они не могли попасть в подобные места, им пришлось трудиться ради этого, и теперь, когда их члены давно отсохли, они наконец-то могут позволить себе такое место, а мне – мне просто повезло. Хотя нет в этом какой-то ценности, просто там тихо, и они всегда ошеломленно смотрят на меня, а мне нравится внимание, даже если со мной не говорят, хотя если бы они говорили о моем отце, я бы не ходил туда.

Я подошел к барной стойке – ассортимент у них был хоть куда, – заказал бутылку абсента и попросил стакан. В то время как они пили вино, болтали со своими коллегами о женах, о «жалком рабочем классе», я был маленьким сгустком жизни здесь. Когда в бутылке оставалось всего на два стакана, я встал. Вокруг все мутнело, я поднялся на сцену к фортепиано и начал играть Людвига ван Бетховена, его «Лунную сонату». Все вокруг обомлели и повернулись ко мне. Играя Бетховена, я думал о мире, о ветре, о солнце, небе и, конечно, о морях и океанах.

В последнее время я мечтаю о море все чаще, наверное, поэтому был такой странный сон. Я никогда не видел море, мой отец никогда меня туда не возил. Все мое детство в комнате родителей висела картина: гигантские заостренные скалы, которые разрушаются и осыпаются от мощного удара морской волны. Потом родители развелись, и папа ее забрал, теперь она висит у него в комнате. Я всегда смотрел на нее и мечтал, что окажусь там. Все дети во дворе – они были раз в пять беднее нас – ездили на море раз в год и рассказывали о его красоте. Сколько бы я ни просил, папа так нас туда и не отвез. Отец сам не был на море, отдыха у него не бывает, только работа – еще одна причина, почему они с мамой развелись. Он не любил ее и меня не любил. Просто он считал, это надо сделать: жениться, родить ребенка и бла-бла. Но его любовь распространяется только на работу.

Играя Бетховена, я злился и со злобой бил по клавишам, стараясь не испортить великое произведение великого человека. Папа отдал меня в музыкалку в девять лет, я перестал ходить туда за год до шестнадцатилетия, он очень злился, что я бросил, хотел, чтобы я продолжал играть, продолжил его бизнес с ресторанами, но я решил стать художником, за что он меня избил. Но оплатил мой институт, и это забавно.

Я ненавидел его с детства. В далеком 2012 году, когда родители разводились, папа просил нас с сестрой поговорить с матерью, чтобы мы все уладили, я согласился помочь, а сам ничего не сделал и сестру попросил о том же. Они развелись, потому что отец, находясь в Гринвере, снимал проституток. Его друзья случайно проболтались маме, и она не выдержала, – оно и к лучшему.

Я остановился на половине, захлопнул фортепиано, забрал бутылку абсента и ушел.

Гулял по темному Гринверу, освещенному только неоновыми лампами манипулирующих реклам, которые так и хотели влезть в подкорку. «Адвокаты – выбирайте лучше, выбирайте лучших…», «Кредит на твоих условиях», «Хорошо живут там, где платят налоги!» – все это убивает меня. К словосочетаниям, которые могли обозначать свободу, они добавляют «адвокаты», «кредит» – и свобода превращается в тюрьму. «Хорошо живут там, где власть не ворует!» Я отвернулся от этой лжи, смотрел на небо и думал о мириадах звезд, которых не вижу из-за густых облаков, о том, как лежал бы на пляже у моря и смотрел бы на звезды всю ночь, встречая рассвет. Думал, как мы затеряны в чаще космоса и что пути нет, выхода из него не найти, нужно приспосабливаться, бороться. «Как же я все ненавижу!»

Я прогулялся по набережной, допил абсент и пошел домой.

Первым делом я спустился в гараж. Наш гараж разделялся на две части, в одной стояли три отцовские машины. Он всегда говорил: «Лучшие золотые буквы – это С. К. Д.!» Что расшифровывалось как «спорткар, кабриолет и джип». Марки машин его не интересовали, интересовало только золотое правило трех «С»: скорость, свобода и сила. К сожалению или к счастью, мне нельзя было заходить в эту часть гаража и приближаться к его машинам. Потому что в детстве зимой я выбегал с кистью во двор и рисовал на лобовом стекле. Машина была покрыта снегом, я стряхивал его, рисуя прекрасные узоры. Однажды я перестарался и, сделав дерзкий, как я называл это, «мазок кистью», поцарапал отцовскую тачку. Зато как красив был тот дракон, что потом обвивал машину! Царапина стоила такого рисунка. Да и насрать на эти машины! У меня была вторая, маленькая, часть гаража, где я мог рисовать. Здесь были лишь холсты, газеты, кисти, краски – и больше ничего.

Я решил, надо порисовать; достал холст, масляные краски – они лучше всего подходят для моих картин. Имеют характерный блеск, долго сохнут, из-за чего можно корректировать работу, со временем не меняют цвет, а еще они укрывистые, очень плотные, подходят для пастозной живописи. Масляные краски можно укладывать густыми бугорками, отчего могут получаться по-настоящему красивые картины. Художники старого поколения передавали один секрет из уст в уста (сейчас его можно найти в интернете, но раньше это знали лишь избранные): чтобы следующий слой краски лучше связался с предыдущим, надо разрезать пополам луковицу и потереть ею уже нанесенный слой – вещества в луке обеспечивают сцепку.

Все подготовив, я стал рисовать пейзажи космоса, невиданную планету, на которую с радостью бы сбежал. В каждый нанесенный слой на холст я тыкал скомканной фольгой, получая острые бугорки. Мир, который я изобразил, выглядел так: огромный холм, покрытый фиолетовой травой, на котором стоит великий дуб, гордо тянущий ветви к небу, а над дубом – кольцо Сатурна, и рядом летает множество комет, пробивающих атмосферу.

Закончив, я оставил холст высыхать, а сам пошел наверх, в дом. Гигантская лестница извивалась вверх до наших спален. Стены увешаны картинами, если их можно было так назвать, – разная бессмысленная мазня, которая нравилась моему отцу. Когда я уже был наверху, услышал раздраженный крик отца, доносящийся с кухни: «Марк, иди сюда!» Впервые за две недели я напоролся на него. Когда я подошел, он стоял на балконе, смотрел на город и курил самокрутку.

– Привет, Марк, опять был в своем гараже? – спросил он с оскалом.

– Да, – подавленно ответил я.

– Я не понимаю, тебе так нравится твоя мазня? Я просил убраться в комнате, вместо этого ты бездельничаешь в своем гараже! Я столько надежд на тебя возлагал, а ты скатился до банального художества.

– Ну а музыкальная школа была не банальной? Или ты воплощал во мне мечту детства?

– Ты со мной так не говори! Я хотел, чтобы ты хоть чего-то добился, хоть кем-то стал! – Отец отвернулся к балкону и, посмотрев на луну, выдал: – А ты пошел в обычный институт мне назло.

– Тебе назло?

«Самовлюбленный ублюдок, – подумал я. – Слишком большого мнения о себе!»

– Я хотел рисовать, – попытался я объяснить, – поэтому туда пошел. А играть не хотел! Если ты все равно хочешь, чтобы я продолжал твое дело, то какая разница, играю я или рисую? В итоге пришлось бы забросить и фортепиано. Я научился играть и продолжать смысла не видел, я ради тебя ходил туда шесть лет, четыре дня в неделю, ты думаешь, мне оно было нужно?

– Заткнись, щенок! – Он дал мне пощечину, а после продолжил кричать: – Родители лучше знают, что надо их детям! Тебя надо было чем-то занять, чтобы ты не слонялся попусту, и мы решили отправить тебя туда.

– А меня спросить, куда бы я хотел, ты не додумался? И не «мы решили», а ты решил. Маму сюда не приплетай. А насчет «родители лучше знают» я сомневаюсь, они бывают разные. Кто-то бухает, кто-то избивает детей, а кому-то власть и деньги так голову вскружили, что он считает сына очередным проектом и игрушкой, которой можно помыкать!

На этот раз он двинул мне по челюсти с кулака, я упал, в голове зазвенело.

– Да простит меня бог, – удрученно произнес отец, глядя в небо, выдыхая дым. – Я все сделал для тебя: я забрал тебя из твоего дерьмового города, заплатил за твой институт, дал тебе денег и дом, – а ты, неблагодарный осел, хоть бы уважал меня за то, что ты появился на свет!

Пока он распинался и орал, я встал, смотрел на него яростными глазами, молчал и думал: свинья, а бил нас с мамой ты тоже ради нашего блага? Жадничал, когда в кармане были миллионы, тоже ради нас? Изменял маме со шлюхами тоже ради этого? Засунуть и высунуть, а после сбежать из семьи не так сложно. Я тебе ни капли не должен, ты сам решил завести детей и, раз уж решил, неси ответственность за это. Ты должен мне, не я, это ты хотел детей. Я и моя сестра на свет не просились, но раз уж мы появились, твоя задача – сказать: «Вот, вот он, жестокий мир, я помогу чем смогу и дам все что смогу». А ты – эгоистичный гондон, думающий только о себе и о своих ресторанах. Все что я тебе должен – это сперма, как учил Сальвадор Дали.

Я уже говорил, дело не в детской обиде. Ладно бил, ладно изменил, ладно ушел, но дело-то не только в этом. Он даже не слышит, что ему говорят, он либо перебьет криком, либо ударит – это все, что он может. А спустя какое-то время, когда я уже успокоюсь, зайдет в мою комнату и спросит: «Кушать будешь?», – пытаясь загладить вину, а если я скажу «нет» и не покажу, что все в порядке, ссора продолжится. Главное в моей жизни – сделать все, чтобы не стать таким же тупым и слабым, как отец…

– Иди в комнату.

Я зашел в комнату, не включая свет, открыл окно, чтобы под утро не воняло перегаром, и прямо в одежде лег в кровать, укрылся одеялом. Хорошо еще, он не заметил, что я пьян. Обычно я знаю, что не стоит отвечать ему, но, видимо, алкоголь решил иначе. С этими мыслями я заснул. Ночью слышал, как он открыл дверь, но я не проснулся.

Прозвенел будильник. Всего четыре часа сна. Весь мокрый, голова трещит так, будто меня вчера избивали пятеро. Я резко вскочил и побежал в туалет, меня стошнило. Отца дома уже не было. Я отвратительно себя чувствовал – то ли от похмелья, то ли от сотрясения.

Ровно в 9:00 я был в институте. Маргарита обрадовалась, когда меня увидела, и что-то сказала, но я не ответил. Выглядел я не лучшим образом. Заходя в класс, я понял, как же сильно меня раздражает этот скрип двери. В висках кровь стучала так, будто палочки били по барабану, я тер их круговыми движениями в надежде, что голове станет лучше. Сел на свое место. Алиса хотела узнать, что со мной, уже открыла рот, но я сказал: «Молчи!» Она удивленно посмотрела и отвернулась. Я уставился на трещину в потолке, полностью сфокусировался на ней: она проходила из угла в угол вдоль кабинета. Я молился великой случайности, я просил ее обрушить этот потолок. Представлял, как штукатурка посыпалась, все зашевелились, побежали к выходу. Алиса вырвалась бы вперед, к двери, но потолок обрушился бы и раздавил ее, засыпав проход. Я бы сидел на своем месте и улыбался под их крики. А когда они обернулись бы и рванули бы к окну, нас бы засыпало, и возможности выжить не осталось бы ни у кого.

Внезапно мысли прервал Михаил Семеныч.

– Марк, не окажешь нам честь, нарисовав лицо Димы на холсте?

Он, улыбаясь, протянул мне карандаш. Я невольно согласился, но от мысли, что мне придется рисовать этого жирного урода Диму, стало еще хуже. Выйдя к доске, я спросил:

– Опять в академизме?

– Правила устанавливаю не я, – произнес он, осклабившись.

Хороший мужик, не докапывается, наверное, самый адекватный член этого института.

Я заканчивал очертания лица, когда почувствовал, что меня мутит, качает; вдруг рука скользнула вбок, и я упал в обморок. Очнулся спустя пару минут. Все стояли вокруг меня. Михаил Семеныч хотел вызвать скорую, но я попросил не делать этого, сославшись на стресс – конец сессии как-никак. Он кивнул мне, и я пошел умыться, после остался на занятиях. Голова раскалывалась на части. Выпил несколько таблеток – не помогло. Видимо, недосып, похмелье и удар отца плохо на мне отразились. Но главное – мучение прекратится через три часа.

Два.

Один.

Наконец свобода! Я выбежал, вдыхая запах свежескошенного газона. Закурил сигарету и направился куда подальше, в «Неизвестные земли», нажрался там, как последняя свинья, вернулся домой и отрубился.

Следующие полтора месяца пролетели достаточно быстро: я гулял по паркам, читал книги, прогуливался по пляжам Ферского залива, представляя, что я на море, наслаждался жарким летом и теплой водой, ярким солнцем и ветерком. Но к двадцатому июня все стало не так блаженно. Я гулял на пустыре, как вдруг послышался оглушающий щелчок – и меня не стало. Свет сошелся в единую точку, и наступила тьма. Расплывчатый силуэт врача ласковым голосом спрашивал меня:

– Вы помните, что было до того, как вы сюда попали?

Еле открыв глаза и окинув взглядом палату, я прохрипел:

– Я гулял на своем любимом пустыре, читал книгу, а… Кажется, это был Марсель Жуандо, книга называлась «Три ритуальных убийства». Было жарко, солнце распоясалось, я взмок, но продолжал читать…

– Вы упали в обморок, Марк, – эхом шептал он, проводя ладонью у меня перед глазами, – мы пробовали дозвониться до вашего отца, но он не брал трубку.

– Да, он вечно занят, – улыбнулся я. – Извините, я могу одеться и уйти?

– Вы потеряли сознание, Марк, – сказал он, вскинув бровь, – вас нашла какая-то женщина. Вы думаете, в этом ничего такого нет?

– Я сидел на жаре около трех часов, прошлой ночью не спал. Может, это и повлияло.

– Даже если так, надо провериться, чтобы исключить негативные эффекты, – настаивал он. – Вы раньше проверялись у врача?

– Да, иногда меня мучают мигрени, выписали триптаны.

– Я считаю, надо провериться, Марк. Скажите, вас с утра не тошнит?

– Было пару раз, но в основном меня просто подташнивает. Так что вы предлагаете?

– Ну, для начала МРТ, у нас одни из лучших магнитных резонансных томографов в городе, имеют напряженность магнитного поля три тесла, что позволяет нам видеть любые деформации, – взволнованно выдал он, будто это имело значение.

– И это не бесплатно, так ведь? – отрезал я.

– Да, это будет стоить около семи тысяч.

– Ладно, – согласился я, лишь бы побыстрее закончить с этим цирком.

У меня так болела голова, что я даже не хотел спорить: сделаю что они хотят и свалю отсюда. Меня посадили на коляску и отвезли на третий этаж. Оранжевый темный свет от лампочек, белая маленькая плитка, отражающая этот свет, – от этого голова болела еще сильнее. Меня завели в кабинет, и медсестра роботизированно произнесла: «Уберите все металлические предметы, разденьтесь, наденьте халат и ложитесь». Двадцать минут ада, ужасный звук, который давил мне на голову, я уже хотел паниковать, но процедура закончилась, и меня отвели в приемную. Я купил кофе в автомате, вышел покурить во внутренний двор больницы. Стоял у крохотного декоративного дерева, затягивался дымом, затем пил кофе и только после выдыхал дым. Маленькое деревце что-то шептало ветками деревьев. Мой покой прервала медсестра.

– Пройдемте, все готово. Доктор ждет вас.

Я зашел в кабинет 33. Врач был какой-то дерганый, не знал, где ему встать, ходил туда-сюда и смотрел на меня, пока вдруг не выдавил из себя:

– Мне очень неприятно сообщать вам такие новости, Марк, но у вас злокачественная опухоль в левой лобной доле, большая. Вам… вам осталось пара месяцев, может, три, не больше.

ПИЗДЕЦ. Я смотрел ему в глаза и молчал.

– Ваша утренняя тошнота, вероятно, вызвана этим, как и головная боль: когда лежишь в горизонтальном положении, затрудняется отток ликворы и крови из черепа, а при наличии опухоли он затрудняется вдвойне.

Он говорил что-то еще, но я его уже не слышал. Я встал и отправился на выход. Вслед врач кричал: «Марк, вам нужен покой, лекарства, вернитесь!!!» Я не повел ухом, звуки вокруг заглушались, сливаясь в один бесконечный звон, я выбежал из больницы во внутренний двор, дыхание участилось, руки тряслись. Сел на лавочку и закурил, смотрел в никуда, и на меня нахлынула волна мыслей…

Блядь! Сука… Блядь! Блядь… И зачем все это? Просто копим деньги, чтобы жить в бетонных сваинах, и этому будем учить детей, заражать их своими неврозами, чтобы они так же, как и мы, ходили в универ, жили во лжи, просрали свою жизнь, – чтобы что? Чтобы выкинуть диплом и стать удобрением для растений. Я так хотел стать художником, а что теперь?

Мне ПИЗДА, я ТРУП, я НИКТО, я УМИРАЮ, люди живут и угасают… А я парился из-за зачетов и того, бросать курить или нет.

Слезы накатывают, в груди все сжимается. Кажется, смерть – это то, что случается с другими, но вот скоро меня не станет. Как же это смешно. Разве не все мы умираем, разве не все мы выходим на свет заранее мертвыми, моя радость и скорбь в том, что я знаю примерно, когда это произойдет, все мы просрали свой потенциал в начале пути, никто себя не реализует, только если умрет. Живи так, будто уже умер, и ничего не бойся. Я выкинул сигарету и трясущимися руками позвонил маме, захотел услышать ее голос.

– Как дела, мам? – произношу я, пытаясь победить ком, камнем давящий мне на глотку.

– Хорошо. Ты в курсе, что уже полночь? Я спать собралась. Что-то случилось? Почему голос грустный?

– Нет. Устал просто, целый день гулял под солнцем, пару дней назад с отцом поругался.

– Из-за чего на этот раз?

– Да он опять начал говорить о том, какие надежды на меня возлагает, и прочие бредни.

– Как он достал. Надо терпеть, сынок, или искать работу и съезжать.

– Да… – промычал я, осознавая, что терпеть его осталось недолго. – Как сестра?

– Тоже хорошо, сегодня решила пойти на танцы, сейчас собирается в клуб.

– Да? Чего это вдруг?

– Не знаю, в последнее время она зачастила, у тебя точно все нормально? Как-то голос дрожит.

– Да все хорошо, мам, не переживай, – говорю я, прикусывая кулак, – просто устал. Ладно, пойду я отдыхать домой, передавай Кристине привет.

– Давай, сынок, хорошего вечера, люблю.

– Я тоже люблю тебя, мам…

И что теперь? Я умру раньше мамы, сестры и даже раньше дедушки; они такого не выдержат… Слезы стекают по опустошенному лицу, я закуриваю и затягиваюсь сигаретой, голова идет кругом, мысли в тумане, я чувствую, как растворяюсь… Я умру, и это бессмысленно. Исчезну в пучине мрака. Ни звука, ни цвета, ни мысли, ни атома, ни молекулы, только неизведанное ничто. Умру. Я это не просто понимаю, я это осознаю, а значит, это проявится не только в голове, но и в действии. Мысли перетекают в физическую форму, понимать не значит осознавать, те кто понимает, лишь говорят и думают, такой свободы им достаточно.

Но я хочу полнейшей свободы – раз теперь я знаю жестокую правду мира и знаю его истину, то осознание этого должно подарить мне свободу. Надо задать вопрос: чего я хочу?

Я задумался, словно провалился на миг в пустоту, затем резко встал и начал ходить туда-сюда, нервно куря сигарету за сигаретой, и думал, чего я хочу. И когда я понял, я наконец испытал спокойствие, которое не испытывал на протяжении всего времени, что жил. Я не сдержался и упал на колени перед декоративным деревом. У меня полились слезы, я засмеялся, подполз к маленькому дереву и, обняв его, плакал, взрываясь смехом. Я осознал, что хочу к морю! К великому всемогущему морю! В момент этого осознания я словно вылетел из тьмы к свету. Я умираю, уже ничто не имеет значения, так почему бы и нет? Я принял и тот факт, что страх – главный враг, и с ним покончено. Я умру, но до тех пор я решаю, что будет с моей жизнью! Все будет на моих условиях! Ведь теперь у меня есть выбор – настоящий, не фальшивый, а истинный выбор! И я поеду на море, чтобы окунуться в свободу.

Я пришел домой – отца не было, – достал свой огромный походный рюкзак, который пылился на верхней полке шкафа. Выпросил его у деда еще лет в тринадцать – хотел ходить с ним в походы, но мне всегда было лень. Что ж, теперь он пригодится. Засунул туда все необходимое: одежду, спальник – он прикреплялся к рюкзаку снизу, один мини-холст из гаража, альбом, краски, пару книг. Достал охотничий нож, который мне отдал дед, когда учил меня охотиться; он лежал под шкафом, спрятанный за порожком, чтобы отец не узнал. Зашел в комнату отца, открыл его сейф – код я точно помню, 140901, он вводил его при мне, не скрывая; при всем своем говне он всегда мне доверял, а зря. Плюс это день, когда он открыл свой первый ресторан «Супер-Гриль», так что он бывает предсказуем. Я забрал оттуда примерно два миллиона и пистолет ТТ-33, который остался у него от прадеда по отцовской линии, тот подарил его деду, а дед подарил моему отцу перед смертью. Хороший пистолет, магазин на восемь патронов, сам патрон – 7,62×25 мм. Я стрелял из Макарова – думаю, и с таким справлюсь. Перед выходом из папиной комнаты я в последний раз взглянул на ту могучую картину, олицетворяющую всю силу моря, я преисполнился надежды.

По Google-картам я проложил путь автостопом до города Мискори, ближайшего места с морем, нарисовал карту на бумаге, взял зарядник, купил билеты на поезд до деревни Дродвер, отключил телефон и лег спать. Утром я зашел в магазин, купил блок сигарет и спрей от насекомых, после сел на поезд.

Отец себе покоя не даст. Ну, может, так он поймет, что мне не нужны ни его советы, ни он сам. А насчет денег, которые я украл, – что ж, он всегда хранил какую-то сумму дома на случай проблем, от этого он ничего не потеряет, к тому же он должен быть доволен, что я хоть что-то у него взял.

Я не знал, как сложится моя дорога и доберусь ли я, но я точно знал, что только это теперь имеет значение. Обычно в августе я уезжал на месяц домой к маме и сестре, но теперь вряд ли они меня дождутся. Я не стал с ними прощаться или сообщать о своем отъезде, я просто исчез. Будущее и прошлое – это просто события, я буду между ними, в настоящем, и это до безумия поражало меня. Ни ебучего отца, ни Маргариты, ни Алисы – я наконец-то свободен от этого сраного города!

Поезд тронулся с места, путь в точку невозврата начался. Теперь, осознавая, что я умираю, я наконец-то готов был жить…

Глава 2

Разгульная жизнь

КРИСТИНА

Волны ласкают мои ноги. Лицо брата мелькает в сознании. Почему он так поступил? Вопросы мучают меня до сих пор. Вспоминая, через что мы с мамой прошли, трудно сдержать слезы. Я и не пытаюсь, даю себе поплакать немного, глядя в горизонт, курю. Волны утихают. Теперь я по-другому смотрю на все, что со мной произошло, теперь я сильней. Марк мог бы мной гордиться. Вспоминаю день, когда он звонил маме и она сказала, что он взволнован. Думаю, уже тогда что-то пошло не так. Помню, что лежала и смотрела в окно, думая о том, как будет весело в клубе.

Не могла спать. Сердце требовало танца, а губы – разврата. Ночью, когда звезды укутывают небо, надо спать. Но почему-то моя долбаная мама говорила с моим братом.

– Марк звонил?

– Да, привет тебе передал. Какой-то взволнованный был.

– Опять отец?

– Похоже на то. Ты в клуб?

– Да.

– Хорошо, долго не засиживайся, завтра к репетитору, – говорила она, зевая. – Ты потом домой?

– Нет, я переночую у Риты и от нее пойду к репетитору.

– Ладно, спокойной ночи, доча.

– Спокойной, ма.

Знаю, я не должна говорить про маму, что она долбаная, но порой так ведь и бывает? Как тогда, когда она выдрала меня на дне рождения Риты из-за того, что я украла ее заколку. Понятно, что поступок неправильный, но при всех-то зачем?