Шиза, Хром и всякая хтонь

Тая Токаева, Влада Багрянцева

Шиза, Хром и всякая хтонь

Пролог

В горы Бырранга не заходили даже нганасаны, а уж они-то до самого побережья Ледовитого океана кочевали – жутко суеверный, темный народ, по словам этнографа, путешествующего с экспедицией Верховенского. Напрочь отказались ступать в предгорья, разбили лагерь довольно близко, но все равно на внушительном расстоянии от гор, которые назвали «Страной мертвых».

– Говорят, нельзя туда ходить, – пояснил этнограф, когда Верховенский пытался понять, почему сопровождающие их оленеводы принялись громко возмущаться и размахивать руками. – Живой человек, попавший на эту землю, становится нгуо – что-то вроде бога по-нашему, но не совсем. Там, в вулканах, спит зло.

– В Бырранге нет вулканов, Павел Анатольевич, вы сами это знаете, – отозвался Верховенский раздраженно. – И богов тоже нет. Есть партия, наука, логика и коллективный труд.

– Откуда же здесь тогда столько вулканической породы? Возможно, их еще не открыли.

– Кого, богов-то? Или вулканы? Глупости это все, – усмехнулся он в ответ. Этнограф по-своему прав: Таймыр еще совершенно не изучен, но Верховенский готов был это исправить. – Таки что, они дальше не идут?

Оленеводы остались позади, а Верховенский с экспедицией двинулись дальше. Стоит признать, что у него эти горы тоже вызывали не самое приятное впечатление – они были черные, как грязь по весне, громоздкие, тяжелые. Гнетущие. Но год назад в них обнаружили следы полезных ископаемых, и перед Верховенским стояла задача определить, насколько труднодоступными будут разработки. Возможно, им удастся стереть еще одно белое пятно на карте молодой страны. Однако земли ожидаемо оказались суровыми и неприветливыми, а потому никаких особенных результатов от изучения он не ждал, воспринимал экспедицию скорее как интереснейшее путешествие, уже обогатившее его материалами для книги по геологии. Вклад в развитие науки внести можно разными способами, и лучше всего Верховенский работал не в шахте, а с расчетами и таблицами. Поэтому не гнал рабочих и сам энтузиазмом не блистал, к тому же позади остались нескончаемые километры голой промерзлой земли и тишины – их пришлось бы пройти еще раз, а Верховенский устал от дороги. От крикливых аборигенов, от оленей, от запаха запрелого пота, от сухарей. От всего устал.

Зоолог и этнограф, довольно молодые и все еще окрыленные прошлогодними героическими перелетами экипажа Чкалова, готовые к труду и обороне «стахановцы», тем временем перли впереди всей колонны на чистейшем энтузиазме и вере в светлое будущее. А Верховенский, пусть и не менее гордый за родину, свое будущее почти уже обрел и безумно соскучился по дочери Ольге, которая осталась в Сталинграде совсем одна и месяцами ждала его из поездок. И как же все получалось удивительно несправедливо: от чахотки умерла его жена почти двенадцать лет назад, а теперь Верховенский боялся однажды не застать и дочь – из-за той же напасти или любой другой. В пути он проводил несправедливо много времени, а Ольга уже расцвела и жила полной жизнью, в которой ему места оставалось все меньше. Но, оттого что дома его ждали, все равно делалось тепло на душе, когда Верховенский думал о ней в который раз, стоя с железной кружкой сладкой горячей воды, только что с чайника на костре (чай закончился на прошлой неделе), и смотрел на туман в низине. От мыслей о дочери отвлек подбежавший рабочий.

– Там ето… – Мужик, красный от бега, жадно хватал ртом воздух. – Мы чуть тово… А потом все как обвалилось, и проход открылся, Митька полез смотреть, а там…

– Ну?

– Девка мертвая! Коса черная, вот такая, до пяток! Лежит в тряпках, голова на бубне, а в руках что-то держит, мы руки не можем поднять!

В пещере действительно лежала, почти как живая, – если бы не проглядывала натянутая, местами лопнувшая кожа, – девушка в расшитых узорами многослойных одеждах. У Верховенского внутри все замерло от восторга – вот так находка, вся культурная общественность будет о нем говорить теперь с большим уважением, а если он еще привезет шаманку (а это точно шаманка, судя по одежде и ритуальным предметам вокруг), то станет сенсацией на долгие годы. Этнограф его радостей не разделял, считая, что шаманку трогать нельзя, как и не трогали ее нганасаны, но Верховенский убедил его, что захоронение необходимо изучить – среди предметов могут оказаться шкуры с картами, минералы и еще какие-нибудь важные образцы.

Руки шаманки все же удалось, хоть и не сразу, отнять от груди и развернуть найденный под ними почти истлевший кусок материи, в которой обнаружился черный камень с детский кулачок величиной. Рабочие, ожидавшие увидеть золото или «каменья», плевались, а Верховенский, перерыв все имеющиеся с собой записи, решил, что находка – редкий пластинчатый железняк с неровными изломами. В тот же вечер, рассматривая острые грани, он случайно порезал палец об одну, но не придал этому особого значения. Разве что на секунду ему показалось, будто к порезу приложили раскаленный металл.

Шаманка пролежала в пещере еще месяц, пока велась работа, и все это время Верховенский почти не спал и постоянно пропадал вместе с мужиками – он был уверен, что они вот-вот найдут золото. Он чувствовал, что оно тут есть, – словно звало глубоко из-под земли, хотело, чтобы его нашли. Из низины стал валить дым, будто горы проснулись, – это были уже известные на момент приезда экспедиции «горящие угли»: здесь постоянно случалось спонтанное самовозгорание залежей угля. И хотя Верховенский простым языком пояснил мужикам, что это естественный процесс, те продолжали перешептываться между собой по вечерам. Дым для них являлся недобрым знаком.

В горах экспедиция пробыла еще две недели, но безрезультатно, если не считать результатом подробный отчет Верховенского о работах и того, что он составил карту местности, где отметил залежи. Когда он объявил, что работы скоро будут окончены, все вздохнули с облегчением. Накануне же выяснилось, что шаманка бесследно исчезла. С ее пропажей этнограф, вечно зудевший над ухом, словно тоже успокоился и, пропадая в своей палатке, целыми днями что-то строчил. Мужики же утверждали, что мумию похитили идолопоклонники-оленеводы, чтобы захоронить подальше от «белого человека», но Верховенский был уверен, что сами мужики и спрятали тело – наслушались россказней о проклятиях и испугались, что если шаманку вынести из могилы, то она нашлет на всех смерть.

– Так а это… самое… – Митька, ответственный за работу в шахте, мял в руках снятую с лохматой головы шапку. – Чукчи – хоть и чукчи, мясо сырое жрут, а не совсем дураки, ни один еще в горы не пошел.

– Как не пошел? – Верховенский не скрывал скептицизма. – Кто ее тогда здесь похоронил?

Митька открыл рот, почесал подбородок:

– Так сама и померла. Пришла и померла. Как еще-то? Шаманов так не хоронят, сами же слушали Пал Анатолича, это вроде тово, ну… Не по-ихнему. А она сюда, выходит по всему, сама пришла. Зачем, спрашивается? Отчего померла? Загадка. А еще девок-шаманов нету у них, а она – точно шаманка, ПалАнатолич сказал, мож, принцесса какая ихняя, особенная. Мы покумекали с мужиками – дальше взрывать точно нельзя, – наконец озвучил он свою основную мысль. – Ежели вглубь, то там мерзлота, а ежели вбок – то там карман, вы сами сказали, а ежели газ, а еще девка эта, она ж перед ним прямо лежала…

– Вы что мне тут, никак диверсию устроить решили, товарищи? – яростно сверкнув глазами, прогремел Верховенский. В последние дни он все чаще срывался на крик. – Не хотите мои решения добровольно исполнять, так пусть партия на вас найдет управу. До Норильлага здесь рукой подать! Взрывайте дальше!

История с шаманкой приелась ему хуже редьки. Еще больше – ощущение сосущей пустоты в грудине, словно нечто желаемое было рядом, но он не мог до него добраться. Это что-то – золото, разумеется, – лежало прямо под землей, по которой они ходили, но все попытки к нему добраться были тщетны. Из-за этой пустоты, из-за неуемной жажды насыщения Верховенский продолжал отдавать приказы, вгрызался в камни, хотя знал, что двигаться дальше опасно. Однако, когда половину рабочих завалило при взрыве газа и спасти из них удалось лишь нескольких (Митька погиб там же), ему пришлось дать распоряжение сниматься с места работ и возвращаться, хотя жажда неизведанного только усилилась. Он знал, что был совсем близко, но дал себе и тому золоту слово, что подготовится лучше, наймет больше рабочих и обязательно вернется.

Камень, отнятый у шаманки, он положил в заранее купленную у торгашей на перевале круглую костяную шкатулку – будет подарок Ольге, у нее целая коллекция привезенных им камней. Уже сидя в оленьей упряжке, Верховенский бездумно гладил пальцами шкатулку, спрятанную за пазуху, и смотрел, как за горами поднимается едва различимый дымок.

Привет, ковер!

Снег под ногами хрустел необычно, как сочная, свежая морковка. Хрум-хрум-хрум. Хром пробирался к дому сквозь сугробы, ежился от дубака за шиворотом и мысленно матерился на этот звук. Высадили его аж за километр даже не из-за заносов, а потому, что ленивый водила на своей умирающей «Нексии» отказался в гору ехать. И теперь Хром в нее перся по непротоптанному белому полотну сам. Нет, не морковка – похоже, будто кому-то методично ломают кости, одну за одной: хрум-хрум-хром. Он остановился, сделал шаг на пробу. «Хром, – сказал снег. – Хром-хром».

– Да твою ж, сука, снег.

Хром достал последнюю сигарету, чиркнул зажигалкой, затянулся. Зря он вообще поменялся сменами с Богданом: у того повод, конечно, но сам Хром теперь едва на ногах стоял, провалявшись весь свой отсыпной с легкой температурой, и вот снова суточный наряд. Богдаша обещал за это два дневных оклада с отработкой, и Хром поддался. Ну а как не помочь человеку, у которого жена родила аккурат на смену новоиспеченного бати? Повод. Богдан еще обещал сына Василием назвать, походу, не всерьез, но Хрому и в качестве шутки это пришлось по душе, хотя улыбался он редко, так уж с детства повелось. Слишком добрый, и мать за это всегда ругала, и сам вот себя теперь, и даже снег его ругал. В том, что ругал, Хром почти не сомневался – у снега же других слов в запасе нет. Хотя, возможно, пытался что-то сообщить? Или позвать? Предупредить? Все-таки надо было отказаться, подлечиться дома. Вон, даже колеса за ночь занесло так, что утром на своей старушке Хром выехать не смог, пришлось брать такси до диспетчерской, а уже оттуда в экипировке и на рабочем «Форде» – на точку. Оттого, что сутки выдались подозрительно легкими, Хрому теперь становилось вдвойне неспокойно. Он забычковал окурок в снегу и «дохрустел» до кругляка за новым куревом. Город здесь, на окраине, только просыпался, гудел еле слышно, словно зевая и выплевывая самых ранних. Даже во дворе этой одинокой, почти одичалой многоэтажки еще густо лежали сумерки. Голова у Хрома с каждым новым хрустом делалась все тяжелее, нос щекотал то ли морозец, то ли уже настоящий насморк. Впереди на фоне серой штукатурки ярко алела вывеска: «Круглосуточно». Хром выругался – ну точно про него. Но потом взгляд зацепился за надпись на двери – «курить» – и он напрягся уже всерьез. Шпана какая-то закрасила «не» черным маркером, пририсовав сбоку то, что, судя по всему, теперь курить и предполагалось. Хром проигнорировал еще одну глупую аллегорию на свою жизнь и со вздохом потянул ручку на себя.

Колокольчик на двери динькнул вполне обычно, даже бодренько. За кассой кемарила Галя, у них с Хромом частенько совпадали и смены, и настроения.

– Чё, Вась, домой? Или из дому? – улыбнулась она, сонно моргая.

– Да хтонь его знает. Дай «сильвер», две пачки.

– Нету, Вась. В девять привезут. Возьмешь «блэк»?

– Ну давай «блэк». Одну тогда.

Пока Галя крутилась между кассой и табачной витриной, Хром в отупении уставился на пошлую розовую мишуру, тянувшуюся вдоль полок. Психануто-веселенькая, настроение она создавала совсем не новогоднее. В магазе у Гали Хром себя чувствовал словно вернувшимся в свои школьные годы, собственно, с тех пор, кажется, ничего и не изменилось, даже сама Галя. Только по-современному теперь пищал терминал оплаты. С протянутой Хрому пачки крупными буквами предупреждали: «Опасность», – но он ее все-таки оплатил, хотя и без особого энтузиазма.

– Другую? – подхватила его мысль Галя.

– Да не, сойдет, – отмахнулся Хром. – Рука у тебя тяжелая.

– Ага, – хмыкнула та. – Вот верите же вы во всякую ерунду. Одной бабе случайно «мертворождение» дала, столько ору было. Чуть не дошло до вызова ваших. Я уж боялась, она мне глаза выцарапает, но тут хлеб приехал, Пашка ее утихомирил. Горбушку подарил, она усвистела довольная. А я думала, помру.

На это пришлось улыбнуться, пусть и без особой радости:

– Не переживай, Галина, драки – это не твое.

– Уж надеюсь!

Больше Хром ей ничего не сказал, только махнул рукой в дверях. Рано еще, и в случае Гали – бессмысленно. Таких «добрых» утр у них уже накопилось на полжизни, Хром видел про нее много всякого и теперь точно знал, что через три года, тоже зимой, на гололеде ее насмерть снесет тот самый Пашка на своей «буханке».

У подъезда Хрома самого чуть не сбило резким порывом ветра. «Фу-у-у». И деревья застонали ему за компанию. Он тормознулся и, отряхиваясь, заметил, как от стены отделился высокий черный силуэт. Под козырьком стоял, видать, долго – по ступенькам разметало свежие окурки, пока Хром поднимался к двери.

– Б-братан, ку-ку-курить есть? – сбивчиво спросили его.

– Нет, – буркнул Хром, как бы невзначай засветив кобуру под курткой, когда полез за ключами. Травмат не травмат, кто его от «макарова» отличит за секунду? Главное, чтобы увидели.

Вообще, служебное с конторы таскать запрещалось, потому Хром, наученный жизненным опытом, в своем районе привык носить личный газовый ствол. Парниша, походу, ствол срисовал, потому что дальше не докапывался, и Хром на него забил. Голова продолжала напоминать о недосыпе, простуде и усталости, он торопился в хату, как Богдаша в роддом, но стоило только шагнуть на лестничную клетку, как шаги застучали: «Стоп-стоп-стоп-стоп».

– Да понял я, блин, понял! – Хром бубнил себе под нос, пока возился с дверным замком. – Устал, как скотина, отвалите.

Наконец тугой механизм поддался и пустил его внутрь. Хром даже свет не включал, раздевался на ходу, как после студенческой пьянки, проковылял мимо буфета, чуть не забыв поздороваться с ним и вернуть ключи от тачки, которые глупая мебель прошлым утром никак не хотела отдавать – как знала, что хозяин на такси поедет. Потом нашарил в том же буфете любезно заготовленные в хрустальной вазочке силиконовые беруши, заткнул себе все звуки и шорохи извне и приготовился уже надевать на глаза маску для сна, как вдруг увидел на ковре над диваном конкретную такую узорчатую жопу. Подобных финтов коврик ему еще не выкидывал, прямо что-то новенькое произошло.

– Да, я забыл с тобой поздороваться. Извиняй.

Жопа никуда не исчезла, только приобрела еще более очевидную жопную форму.

– Ладно. Привет, ковер! Доволен? Все, я отрубаюсь. За символизм потом перетрем.

На мгновение ковер изобразил ему следы от ботинок и хрен, а потом снова сложил узоры в форме пятой точки. Еще и сочной такой, прямо постарался.

– Хохлома по тебе плачет, – хмыкнул Хром, натягивая маску, и рухнул в постель.

Чувство времени у него с детства имелось практически встроенное – как раз с того момента, как переболел менингитом и провалялся почти все лето в больничке. Едва не помер тогда, зато время суток по внутренним ощущениям научился определять спустя недели в койке у окна, где только и было чем заняться, как смотреть на улицу и думать о всякой ерунде. На книжки сил не хватало, их читала вслух мать, но и это утомляло тоже.

Сейчас Хром, по тем же внутренним ощущениям, проснулся где-то между пятью и шестью часами вечера, не сильно за пять. Все-таки в самом начале – так подсказывала тишина пустой квартиры, стоило снять маску для сна и вытряхнуть затычки из ушей. Он сел на диване, громко зевнул, с привычным чувством ожидания посмотрел через приоткрытую дверь в прихожую, и точно – сложенный зонт, спокойно лежавший на краю полки, куда обычно закидывалось все, что мешалось, свалился вниз. Это значило, что кто-то придет.

С этим знанием Хром, еще не проснувшийся полностью, забросил зонт на место, дошел до кухни, поставил на плиту чайник, затем с сомнением выглянул в закуток между кухней и прихожей, «аппендикс» типично хрущевских квартир, где обычно стояли холодильники, лыжи или велосипеды, а у него – буфет, доставшийся по наследству от бабки вместе с ковром и самой квартирой.

– Даже так? – бросил он, открыв дверцу и обнаружив все чайные кружки на месте.

В таких делах Хром всегда доверял буфету – если гости были недобрые, тот кружки прятал. То, что происходило с вещами внутри этого монстра из полированного дерева, он называл словом «прятал», но не мог сказать точно, действительно ли что-то могло на время – или навсегда – пропасть в его недрах или буфет делал так, что и Хром, и уж тем более случайные люди в его доме попросту не видели вещей и им казалось, что они трогают пустоту. За долгие годы проживания в одной квартире Хром сдружился с сущностью, которая жила в буфете, – не кусок дерева же проворачивал такие штуки – и научился трактовать все послания. Однако не было еще такого, чтобы он, доставая кружки, предназначенные для чая, разбил их. Не одну, а сразу две.

– Прикольно, – проговорил он задумчиво, чуть наклоняя голову набок и изучая осколки на полу, которые вроде бы ни в какую жопу не складывались. Но все равно ощущение чего-то неприятного пролезло внутрь, как сквозняк под куртку.

Когда Хром выбросил все осколки в ведро и выключил чайник, в квартиру постучали. Борясь с зевотой, он открыл дверь и уставился на мужика с опухшим лицом и в засыпанной мокрым снегом кожанке.

– Ты, что ли, Хром? – борзовато заметил тот, и Хром так же молча, но многозначительно, щелкнул выключателем. Как только в прихожей загорелся свет, мужик заметно сдулся. – Ага, ясно… Здорова, что ли, Гена Зарецкий я, от Шахтера. Братки твои цифры подсуетили, базарят, ты мне поможешь.

– Может, помогу, – произнес Хром, не моргая и вглядываясь в лицо мужика, по которому и так ясно было, что тот бухал неделю точно не без повода. – А может, и не помогу.

– Так я на перспективу, так сказать…

Хром отошел назад, и Зарецкий протиснулся в прихожую, отряхивая снег с воротника и оставляя на тумбе черный пакет.

– Мне надо про полупокера узнать одного, я ж так, по фигне, надолго не буду залетать.

Сняв куртку, он в одних носках прошел за Хромом в комнату, служившую и спальней, и «приемной», повернулся к ковру над диваном и усмехнулся будто со знанием дела:

– Знал я один магазин в Воронеже, где такие же расписные продавали. Только там такой похабщины не было. Я б приобрел.

Хром покосился на узоры, за время его отсутствия перетекшие в позу из Камасутры, где четко просматривались женщина и мужчина, снова перевел взгляд на Зарецкого и прислушался к ощущениям. Нет, точно не про него. Значит, про не заданный еще вопрос, который прозвучит позже, и не стоит заранее лезть в это. Указав гостю на стул, он сам занял место напротив за столом и взял в руки колоду карт – обычных, игральных, с давно стершейся рубашкой и обсыпавшихся, отчего любая карта из нее имела закругленные края, точно их сгрызли с голодухи тараканы, которые нет-нет да и забегали от соседа-алкарика. Первым о тараканах предупреждал ковер, изображая огромный баллон дихлофоса, и тогда Хром доставал из ящика на кухне мелок «Машенька» и специальные ловушки. Давно пора было поменять колоду на новую, но Хром знал, что это на какое-то время выбьет его из формы, нужно будет привыкать. Дело было, по сути, не в картах: сами по себе они ничего предсказать не могли, как и буфет не мог сам прятать вещи и ковер сам показывать узоры. В буфете и ковре жило нечто, взаимодействующее с Хромом, а в Хроме – нечто, взаимодействующее с картами и через них, как через любой другой инструмент, видящее прошлое, настоящее и ближайшее будущее.

– Короче, мне на днях дело надо провернуть, все там вроде чики-брики, на мази, я про типа этого узнавал, и не мутный вроде типок, и не фуфел, как с виду, но вот что-то грызет меня. Посмотри, а? Выгорит дельце или как?

Зарецкий к концу речи, которую начал бодро, снова сдулся и в глаза Хрому старался не смотреть – мало кто смотрел, когда Хром сидел так близко и не моргал, неторопливо тасуя колоду. В детстве он натерпелся из-за того, что был похож на моль, зато теперь, вкупе с вечно хмурым лицом, белые волосы, белые ресницы и светло-голубые, почти стеклянные глаза, внушали собеседникам уже совсем другие чувства.

– Не подходит, – произнес он, ощущая, как карты нагреваются в ладони.

– А? – скрипнул стулом Зарецкий.

– Вопрос должен быть четко сформулирован. Что спрашиваем? Выгорит дело или как? Карты скажут – не выгорит, потому что пожара в твоем ближайшем будущем нет. Формулируй.

– Тогда давай спроси, ну… э… завершится ли сделка благополучно для меня и стоит ли вообще ее…

– …Совершать, чтобы улучшить твое благосостояние? – подсказал Хром, бережно, даже ласково проводя пальцами по колоде и снимая карты. – Да – завершится благополучно. Да – стоит. Совет – не сомневаться в правильности своих решений. А теперь второй вопрос. Про женщину.

– Какую женщину? – Зарецкий заскрипел стулом активнее. – Откуда ты… А, ладно, братки базарят, что ты, это, вглубь зришь, – сунув руку во внутренний карман пиджака, он вытащил оттуда комок розовых воздушных кружев и бросил в центр стола.

– Это что, трусы?

– Базарят, если на другого человека гадать – то надо вещь приволочь. Личную. Я и приволок. Короче, краля моя в последнее время отмазываться стала, на работе типа устает сильно, голова болит, но бабосики на ногти-шмогти свои берет, на прически, тряпки, все такое. Думаю, загуляла она, скажи, уважаемый, так или не так?

И хотя ответ был очевидным – его дал ковер несколькими минутами раньше, – Хром все равно вытащил три карты и положил одну за другой. Все три были девятками.

– Любовный интерес у твоей крали, – пояснил он, и Зарецкий начал багроветь, будто его голова вот-вот раздуется и лопнет, забрызгав потолок, как банка взорвавшейся сгущенки. Хром достал еще одну карту. – Ты его знаешь, это твой давний друг. Мужчина в возрасте. – Где-то в сознании, как хвост аквариумной рыбки, мелькнул образ. – У него печатка на мизинце, бритая голова и шрам, вот тут, на подбородке.

– Саня, с-сука, – сквозь зубы произнес Зарецкий, видно было, что хотел вскочить, но сдержался и поднялся, протягивая руку для пожатия. – Спасибо, мил человек. По гроб, как говорится, по гроб… Какая ж сука, Саня! Ладно, я их, тварей, выкурю, я их…

– Умрешь, – легко, словно нажимая кнопку этажа в лифте, сказал Хром. – От сердечного приступа. Если сегодня пойдешь – умрешь.

– А завтра?

– Про другие дни я не говорил.

Зарецкий, бубня то благодарности Хрому, то проклятия Сане, бросился в прихожую и взялся за куртку, не попадая в рукава. Уставившись мимо него на черный пакет на тумбе, Хром знал, что тот так и останется там, потому что внутри, скорее всего, как всегда, блок сигарет, приличный кофе, коньяк или еще что-то, олицетворяющее собой «подгон», – денег он с посетителей не брал никогда. Только «подгоны» и заверения, что Хрому окажут услугу или покровительство, когда придет время, благодаря чему у него было полно нужных связей, запас хорошего алкоголя и кофе, от которого уже тошнило.

Шиза

Дверь за Зарецким едва закрылась, как в нее снова постучали. Хром уже был на полпути к чайнику, вероятно, успевшему остыть, но свернул в комнату, к забытым гостем на столе у дивана женским трусам. Не то чтобы он брезговал – чего только ему ни приносили: золотые зубы, вставные челюсти, домашних крыс, кактусы, очки, даже накладные ногти. В основном тащили мужики, и понятие «личной вещи» у них оказывалось довольно широкое и специфическое. И вот чего уж Хром не любил, так это когда вещи потом забывались, на радостях или от больших потрясений. Хорошо, что этот за своей вернулся, – не хватало еще Хрому и дальше чужую жизнь в своем доме наблюдать. Он подцепил розовое и невесомое указательным пальцем и понес. Вообще, возвращаться считается нехорошим знаком не просто так, но Хром уже столько предсказаний увидел за такое короткое время, что, совершенно не задумываясь, открыл дверь и тут же был сбит с ног мощным ударом «в солнышко», а следом – между глаз. Даже сгруппироваться не успел.

– Волыну п-проверьте, – хрипло скомандовали знакомым голосом откуда-то сверху.

Пусть проверяют. Не найдут. Хорошо, что травмат Хром по привычке в буфет отправил. Тот, конечно, повыкобениваться может – любит, когда его упрашивают, но так надежнее. Перед глазами все плыло и, пока Хром пытался проморгаться и перебороть звон в ушах, его перевернули на живот, завели руки за спину и затянули чем-то противным таким, тонким. Впилось в запястье неслабо – походу, стяжками. И связали, суки, за спиной, об колено не разбить. Хром смирился, решил силы экономить, пока его торопливо обыскивали.