Белые степи

В их компанию часто пытался вклиниться сын соседей, живших напротив чуть справа, – дяди Ишмурзы и тети Рабиги. Его назвали звучным именем Тимербай, что обозначало богатство железной силой, мощью. Но на деле обладатель этого имени был несколько уродливым – маленького роста, кривоногий и заметно хромающий. Как-то по улице несся разъяренный бык. Играющие дети успели разбежаться, а малыш Тимербай, только научившийся ходить, попал под копыта быка. Сломанная правая нога срослась неправильно, и поэтому он сильно хромал. Вдобавок его выпученные глаза были расставлены далеко друг от друга и немного косили. Поэтому его лицо напоминало жабье, и к нему приклеилась кличка «Тимербака», что переводилось как «железная жаба», или просто «Бака» – «жаба».

Он всеми силами рвался в детские игры, но из-за хромоты не мог так же шустро бегать, отставал и в конце концов, от обиды плача, размазывая по щекам сопли и грязь от уличной пыли, уходил домой. Все это сделало Тимербая злым и завистливым. И часто он сидел у своего дома, издалека всех передразнивая и раздавая обидные клички.

За игрой часто Зухра стала замечать, как из-за изгородей, закоулков за ними наблюдает «чужая» – та самая Фатхия из крайнего дома. Ее никто не брал в свои игры, и она, понурая, сверкая белками глаз на загоревшем черном лице, ходила, как прокаженная. Зухра, мельком увидев ее, все время пыталась позвать ее в свой круг, но игра увлекала своими новыми поворотами, и Зухра теряла Фатхию из виду.

Как-то к вечеру Зухра с Ахатом и Шакиром, уставшие, сидели на изгороди и не заметили, как осмелевшая Фатхия незаметно к ним приблизилась и, потупив взгляд, стояла, опершись об угол изгороди.

– Смотрите, к нам чужая пожаловала! – заверещал Ахат. – Шакир, давай дадим ей жару, чтобы не топтала больше нашу улицу. – И схватил с земли засохший комок грязи.

– Нет, Ахат, стой! – бросила Зухра и, легко соскочив с жердочки, встала между ними. – Не надо так, Ахат.

– Ты чего, Зухра?! Эту оборванку Кельдыбая защищаешь, гнать ее надо отсюда, – и замахнулся, Зухра перехватила его руку и крепко сжала.

– Не смей, она тоже человек! Все мы равны перед Аллахом!

И между ними, как всегда, завязались спор и толкотня. Шакир встал на сторону Зухры, и когда вдвоем убедили Ахата не обижать девочку и оглянулись, чтобы позвать, ее и след простыл.

– Странной ты стала, Зухра, – начал, почесывая обожженные крапивой лодыжки, Ахат. – Сама же всегда говорила, что это наша улица, наша земля и никого сюда подпускать нельзя. А тут эту оборванку пожалела.

– Глупая я тогда была. Нас Галия-абыстай учит тому, что мы все равны перед Аллахом, что нужно любить ближних и помогать им, а не творить глупости, например, из-за улицы.

– Ха, говоришь, равны все! Ну, конечно, равны! Мы равны с богатеями? Ха-ха-ха, держите меня! Почему же тогда они с нами своим богатством не делятся, если мы равны? Почему они жируют, а мои папа с мамой трудятся как проклятые! Где же равенство? – по-взрослому сплюнул в сторону разгоряченный Ахат, вытаращив и так круглые глаза.

– Нам Галия-апай говорит, что мусульманин должен быть терпеливым и благочестивым. Только труд, смирение и соблюдение наставлений пророка принесут человеку благо…

– Да ты опять за свое! Еще скажи, что в мире ином будем жить счастливо и в достатке. Вот скажи, почему мы должны загибаться в этом мире?

– Не знаю я пока, Ахат, – сдалась Зухра, – не все еще нам объяснила Галия-абыстай, вот поучусь у нее еще и отвечу на твои вопросы. Хотя мне папа давно рассказывал про Белые степи, где есть справедливость.

– Это как белые, зимние степи, что ли, в белом снегу? Да уж, только там зимой и можно найти спасение от несправедливости – как заметет тебя там, заблудишься, вмерзнешь в белый снег, так и придет свобода от всех напастей! Или белый волк тебя осчастливит!

– Нет, это не про зимние степи. А про то, что неведомо где, неведомо в какой стороне и неведомо как далеко есть на земле место в Белых степях, где живут только счастливые люди. Там не нужно работать, как здесь, от зари дотемна, не надо заботиться о хлебе, о теплом ночлеге, там все есть, и люди там живут счастливые. Там не бывает войн, вражды и ссор. А место называется белым потому, что белый цвет – это цвет чистоты, и люди там живут тоже белые, то есть светлые.

– Ну, это все сказки! И как же можно туда попасть? – все не унимался Ахат.

– Папа говорил, что попадают туда только люди, правильно живущие, совершающие хорошие поступки, у кого только белые мысли. И еще, и это мне не совсем понятно, папа говорил, что белые степи – они вокруг нас или внутри нас. Но только мы их не видим или не все видят. Поэтому, Ахат, давай не будем просто так обижать людей, постараемся совершать хорошие поступки.

Зухра, собравшись идти домой, посмотрела в ту сторону, где на мягкой траве у изгороди возилась ее сестренка Зулейха. Она росла спокойной и могла часами возиться сама по себе с самодельными игрушками и особых хлопот Зухре не доставляла. Но сейчас ее не было на месте. Трава притоптана, лежит ее «кукла» – небольшая гладкая рогатина, обернутая тряпицами, напоминающими женскую одежду.

– Где Зулейха?! – всполошилась Зухра, подняв куклу, и, подумав, что она сама ушла домой, со всех ног бросилась туда. Мальчики за ней. Но дома ее не было. Встревоженный отец тоже вышел во двор и попросил подростков обежать все близлежащие улицы и дворы. Но все безрезультатно. Бегая по второму кругу, они стали заходить во все дворы и спрашивать: не видел ли кто маленькую Зулейху? Не заходила ли к вам?

Затем они, сильно напуганные, стали делать круги побольше и разбежались в разные концы деревни. Отец без седла взобрался на не отпущенную на вечерний выпас кобылу и объехал деревню по кругу. Уже солнце клонилось к закату, темнело на глазах. Паника одолела Зухру – как же она так заигралась, что совсем забыла про сестренку! Вдруг ее украли! Были же случаи, когда маленьких детей увозили в леса и растили как рабов, хуже собак они там жили. Неужели она попала в такие руки?!

Еще большую тревогу и страх добавлял как всегда сидящий на скамейке у своего дома Тимербака:

– Украли вашу Зулейху, вот, – верещал он со злорадством, – уволокли в темные леса, не найдете вы ее, все!

В надежде, что, может, ее нашли, Зухра вернулась к дому: там у ворот на траве уже сидел запыхавшийся и потный Ахат. Вышли встревоженные соседи, на лошади прискакал и папа. Не было только Шакира. Зухра навзрыд заплакала. Отец, ни слова не сказав ей в упрек, приобнял ее. Так они долго стояли, не зная, что делать.

Между тем остывающее летнее солнце, последними закатными лучами подрумянив вершину горы Караульной, ушло за горизонт, и постепенно на западе небо окрашивалось в тревожные оттенки багряного. Весь купол неба, еще подсвеченный закатившимся солнцем, был исполосован рваными хаотичными облаками. Какие-то из них угрюмые и темно-фиолетовые, и совсем, как аккорды нервной тревоги, там и сям горели оранжевым мелкие барашки мелочи. Они своими неровными неорганизованными рядами добавляли нотки страха и так отчаянно ищущим неожиданную пропажу.

Уже подумывая поднимать село и с факелами идти на поиски, дети во главе с Гадыльшой все же решили еще раз пойти за деревню. Только втроем они тронулись, как на фоне темнеющего поля за околицей увидели чей-то силуэт и пошли навстречу. Чем ближе, тем отчетливее было видно, что кто-то несет на руках ношу. А когда разглядели, что это Шакир, со всех ног бросились к нему навстречу. Он нес на руках спящую Зулейху.

– Я вышел на дорогу, ведущую к деревне Каранелга, темнело, было страшно. Но я сел у дороги, закрыл глаза и стал читать молитвы, которым ты меня научила, Зухра. Долго сидел и долго читал. Потом встал, и ноги сами понесли в сторону деревни, думал, дойду до нее, чего бы это мне ни стоило, а там, если что, мой дядя Мансур проводит обратно до дома, – рассказывал Шакир, передав малышку в руки растроганного отца. – Иду, сам боюсь, и тут из травы с шумом выпорхнула какая-то птица. Я перепугался, отшатнулся и отпрянул с дороги в сторону, и в густой траве чуть обо что-то не споткнулся, и этим чем-то оказалась наша потеря…

– Э-э-э-э, – протянул отец. – Видимо, она собралась в гости к своему брату Забиру в Каранелгу, любит там бывать, вот и потопала сама. А я же проезжал по этой дороге до Мендыма, осмотрел ее берега и обратно. И даже с лошади не заметил ее. Как же она крепко уснула, бедняжка, не дошла до брата…

Зухра, не зная, как выразить свою благодарность, бросилась на шею Шакира и чуть не оцарапала его рогатиной куклы, – оказалось, что она все это время крепко в руках сжимала игрушку Зулейхи.

…Уже в своей постели, прижимая к себе сестренку, взволнованная Зухра долго не могла уснуть. Время от времени целовала сестренку, укоряла себя за безалаберность. Представила, как маленькая Зулейха могла проснуться от вечерней росы и прохлады, а вокруг – стена из трав и кромешная тьма, на небе миллиарды холодных звезд на фоне черной бездны. И еще одно ее тревожило и волновало: когда она в порыве обняла Шакира, ее поразило спокойствие и тепло, исходящее от него, и волнующий запах его волос и кожи… Этот запах показался ей родным и совсем-совсем своим… Как же она раньше этого не замечала? Ведь не раз в играх приходилось близко с ним сходиться, но сегодня… Когда шли обратно, его большие глаза, обрамленные длинными ресницами, загадочно светились, и он робко поглядывал на нее и, поймав ее восхищенный взгляд, стеснительно опускал взгляд. «Мой батыр…» – удивляясь самой себе, шептала она, засыпая, и ей казалось, что перед ней открывается другой мир…

Даут, посланный с поручением мамы в другой конец села, шел, восторженно разглядывая утопающую в летней зелени деревню. Он то и дело останавливался и вращался всем корпусом – из-за травмы в детстве, когда чуть не погиб под косилкой в поле, он стал горбатым, голова застыла в одном положении, и потому, чтобы больше увидеть, ему приходилось вращаться всем корпусом. От удара косилки повредились жилы и нити нервов, и потому его лицо перекосило, придав ему выражение недоумения, удивления и тупого непонимания. Хоть и давно ему перевалило за двадцать, его рост так и остался подростковым, но ум развивался по возрасту, а все окружающие считали его юродивым и слабоумным.

Поэтому к восторгу от чудного летнего дня прибавлялись тревога и страх. Он время от времени затравленно озирался. За каждым поворотом ему мерещились эти ненавистные мальчишки. Сколько он от них перетерпел! Самое безобидное от них – брошенные в спину комья грязи, это можно было, сжав зубы, перетерпеть и делать вид, что ничего не случилось, и глупо улыбаться. Но доходило до того, что, схватив со всех сторон, его сажали на коровьи лепехи.

Однажды, во время чьей-то шумной свадьбы, зная его пристрастие к сладкому, они собрали в кулек козьи кругляшки и всучили ему как гостинец от щедрого жениха. Ничего не подозревающий и обрадованный Даут успел сыпануть в рот пригоршню этой гадости и под общий безудержный гогот и улюлюканье жевануть…

Никто его уже давно не называл настоящим именем – Даут, а обидным повторением на все лады – Дудуть, Дудуть… От безысходности он часто думал, что было бы лучше, если б он тогда погиб. Никто, кроме мамы, его не понимал, не было у него друзей. Не успел он все это передумать и испугаться, как опять оказался в кольце все тех же беспощадных мальчишек. Они, не дав ему и пикнуть, потащили в укромный переулок. Самый старший и наглый, Нурмухамет, которого все называли просто Нурмый, блестя маслянистыми глазами на красном округлом лице, держа в руках веревку, командовал остальными.

Когда Даут увидел прижатую к забору и удерживаемую несколькими мальчиками большую рогатую козу, понял все и начал отчаянно биться и мычать: в минуты волнения он не мог нормально говорить. Его мычание только раззадорило ватагу, и они уже водрузили Даута задом наперед на козу, пытались привязать сучившего ногами несчастного к ней.

В это время мимо проходили Шакир и Ахат. Увидев хохочущую толпу и решив тоже позабавиться, они, в предвкушении веселья, врезались в нее. Увидев бешено вращающего глазами и мычащего Даута верхом на сучащей ножками козе, Ахат, так же как и все, стал подпрыгивать и визжать от восторга: вот сейчас будет веселье! Но Шакир не поддержал друга, а, наоборот, сжав кулаки, бросился на обидчиков:

– Стойте, что вы делаете, вы же убьете его! Отпустите Даута!

– О-о-о, нашелся защитничек Дудутя! Э, Шакир, дуй отсюда, пока цел! – процедил сквозь зубы Нурмый и, глядя на него сверху вниз, положив свою большую пятерню на макушку Шакира, небрежно оттолкнул. Шакир, попятившись назад, упал под ноги Ахата, который застыл от неожиданности и не мог вымолвить и слова в защиту друга. Ватага подняла общий гвалт, на время забыв о Дауте и предвкушая расправу над осмелившимся перечить их предводителю.

Шакир встал и опять кинулся на Нурмыя. Тот опять остановил его своей мощной пятерней, Шакир же размахивал кулаками, пытаясь достать обидчика, но снова полетел на землю. Услужливые пацаны подставили ножку, и Шакир больно ударился о твердую землю. Но и это его не остановило, вскочив на ноги, вновь бросился в атаку, но теперь он ловко изогнулся, обошел выставленную пятерню и больно боднул головой под дых Нурмыя. От неожиданности тот согнулся пополам, но успел схватить за пояс Шакира, и они покатились по пыльной земле, нанося друг другу удары. Силы были неравными, и уже Шакир, с разбитым носом, весь в крови, был подмят под себя Нурмыем, и он, торжествуя, хотел еще поиздеваться над поверженным, как в полной тишине кто-то взял его за ухо и чуть приподнял. Обернувшись, Нурмый чуть не обмер от страха – над ним возвышался сам мулла Мухаметша…

На следующий день в дом Шакира, и удивив, и ошарашив дядю Хамита и тетю Рабигу, пришел сам мулла Мухаметша. Традиционно расспросив о здоровье, о житье, о видах на урожай и произнеся молитвы, мулла перешел к главному:

– Уважаемые, вчера я стал свидетелем настоящего мужского поступка вашего сына Шакира.

– Хазрат, не беспокойтесь, мы уже наказали его за столь безрассудный поступок…

– Нет, нет, Хамит-ага. Не надо было его наказывать. У него большое и доброе сердце – он не дал в обиду несчастного, слабого. Вступил в драку со старшим и заведомо сильным. И, как я вчера выяснил, он немного знает молитвы.

– Да, хазрат, на слух, не умея читать, выучил, слушая нас. Да и соседская девочка, дочь Гадыльши, тоже подучила его…

– Об этом я хотел поговорить с вами. Вижу, что он очень сообразительный, толковый и неравнодушный к чужой беде, – несмотря на неравность сил, полез в драку. У него сильный дух. Такими и должны быть служители Аллаха. Вот мой учитель ишан Зайнулла, да благословит его Аллах, сколько перенес и клеветы, и наветов, ссылали его, обвинив в подготовке смуты, а он все вынес и сейчас самый почитаемый ишан, богослов и учитель. Учиться в его медресе великая честь. Вот я и хочу, чтобы ваш сын пошел по пути служения Аллаху…

Дядя Хамит и тетя Рабига и засветились от гордости, и тревожно переглянулись. Поняв этот молчаливый внутренний протест, мулла продолжил:

– Я понимаю, вам трудно будет учить его, но я все беру на себя – давно мечтал о таком ученике…

Так Шакир стал шакирдом медресе у ученика самого ишана Зайнуллы Расулева…

4

Вновь наступило время уборки урожая, лето выдалось славным. Август пришел мягким и недождливым, колосья тучно налились спелыми, добротными зернами. Зухра окрепла в хозяйственных буднях, почти во всем заменяла взрослую женщину. Работала споро и с удовольствием, научилась вязать и шить простые рубахи, нехитрое белье для себя и сестренки Зулейхи. Всегда помнила отцовское: надо трудиться, лень – друг бедных.

Как всегда, после обмолота зерна они снова выехали на мельницу. Заняв очередь, отец неспешно направился к кучке мужиков. Обычно эта толпа ожидающих время от времени взрывалась густым мужским хохотом. Остряки всегда находили повод для того, чтобы кого-либо поднять на смех, задеть и подтрунить. Но сегодня здесь чувствовалось какое-то напряжение:

– Опять начнут наших забирать в солдаты, поборы поднимут, лошадей им строевых подавай. Ой, земляки, еще нахлебаемся…

– Так погоди, может, Белый царь быстро расправится с этим «ерманцем», к зиме, может, все и успокоится…

– Ха, – крякнул одноногий Юлдыбай, – думаешь, что можно немца шапками закидать? Вот нам тоже наши отцы-командиры обещали, что быстро с япошками расправимся, а сколько там наших уложили? Чуть меньше года мы там держали оборону, если бы не погиб наш енерал Кондрат, настоящий наш герой по обороне, не видать бы япошкам Порт-Артура. Вот подарок от них мне на всю жизнь! – постучав костылем по обшарпанному, видавшему виды, грязно-серому деревянному протезу, сплюнул старый воин. – В Порт-Артуре… Ай, да что там рассказывать! Видеть надо это все… – укоризненно глянув на отца Зухры, закончил он.

Гадыльша же понимал этот взгляд. Они были ровесниками, и всех парней двадцати лет, подлежащих воинской службе, тогда вызвали на жеребьевку. В то время не все были обязаны проходить воинскую службу, поэтому забривали в солдаты тех, кому из прошедших по здоровью выпадал жребий. Юлдыбаю не повезло, его зачислили в седьмую Восточно-Сибирскую стрелковую дивизию, которая и попала в переплет, обороняя крепость Порт-Артур. Потеряв там ногу во время четвертого, самого жестокого штурма крепости, он чудом выжил. Вернувшись домой, кое-как приноровился к работе в протезе и по всякому поводу укорял парней-ровесников, мол, за вас отдувался.

За вечные всем надоевшие рассказы про эту крепость его селяне так и прозвали – «Партатур», иногда и «Одноногий Партатур». Кто бы знал, что за этой бравадой при людях он прятал неутихающую боль? При нем погибли все, с кем он начал службу. Не знающего русского языка сначала сослуживцы пытались обижать, но накачавшего мускулы в деревенских трудах и первого борца на сабантуях трудно было сломить. Ну а когда начались эти затяжные бои и он показал деревенскую сноровку в обустройстве быта в боевых условиях, храбрость и удаль в столкновениях врукопашную, и все поняли, что значит плечо товарища, солдаты стали одной семьей. Юлдыбай и не заметил, как быстро научился говорить со всеми на одном языке, языке боевого братства. Все они находились во втором форте, когда гаубичный снаряд прямым попаданием убил генерала Кондратенко и восемь офицеров из штаба. Досталось и Юлдыбаю… Когда пришел в себя и хотел встать, почему-то смешно завалился на бок и, теряя сознание, увидел вместо левой ноги кровавое месиво…

– Вы не представляете, как чешется моя левая нога, – иногда перебрав медовухи, рассказывал он смеющимся сельчанам, – сил нет. Ноги нет, а пятка чешется…

Зухра, ничего не поняв из разговоров мужиков, по привычке направилась к запруде. Весенние бурные потоки изменили очертания берега, сместили ее любимый камень, и он теперь торчал из воды. Присесть было некуда, да и настроение ее было другим. Шакир… Хоть и играли они по-прежнему вместе, но Зухре уже не так были интересны привычные детские забавы, она взрослела. Ею вдруг совершенно с другой стороны стали восприниматься легенды и сказки о любви. Теперь ее интересовало не только само повествование, полное приключений и неожиданных поворотов, а суть – почему герой и героиня так поступили. И ей все больше становилось понятнее, что жизнью движет любовь, она заставляет батыров совершать подвиги, делать то, что непосильно обычным – нелюбящим. Ей хотелось, чтобы Шакир был таким, хотя и без подвигов он уже ей был дорог… А мальчики так и продолжали бесшабашно носиться. Поэтому ей было грустно и одиноко…

Что-то творилось сегодня в доме муллы Мухаметши. Рассеянная абыстай, не дослушав до конца краснеющую и заикающуюся нерадивую ученицу, прервала ее и, задав на дом задания, отпустила всех домой. И только в этот день Зухра до конца поняла весь ужас творящегося: началась война, многих сельчан уже призвали, говорили, что в уездной больнице появились первые раненые солдаты. Мухаметша был назначен полковым муллой и собирался на фронт.

Узнав такие новости, освободившаяся раньше обычного Зухра поспешила домой. Занесла книги и тетради в дом, бережно уложила на полку с дорогими вещами и предметами и поспешила к друзьям. Ахат и Шакир – уже вытянувшиеся безусые юноши – по детской привычке возились на отшибе у двух высоких тополей – любимом месте их детских игр. Завидев бегущую в их сторону Зухру, они оживились, и искра ревности проскочила между ними. Взрослея, они негласно стали соперничать между собой, и оба старались изо всех сил понравиться Зухре.

Ахат за последнее лето заметно окреп, возмужал. Его отец стал брать с собой помощником на Урал – рубить срубы по заказу сельчан, гонять плоты с лесом. Его рассказы о скалистых берегах горных рек, сами горы и дремучие дебри, где они рубили лес, казались его друзьям сценами из сказок о чудищах. И Ахат, уже как видавший виды, свысока смотрел на еще хлипкого и худого Шакира. Конечно, где уж там мужать и набираться сил за зубрежкой сур Корана? Шакир всецело был поглощен учебой в медресе.

– Шакир, Ахат! – еще издали кричала запыхавшаяся Зухра. – Вы слышали, слышали?!

– Что, что случилось?!

– Война!

Друзья уселись, и Зухра рассказала все, что слышала у мельницы и в доме муллы:

– Какие-то «ерманцы» Белому царю Ныкалаю войну объявили. Тьма-тьмущая их…

Пока Зухра рассказывала, не забывая прибавлять от себя, мол, у них там и прирученные драконы, и слоны с десятками пушек на спине, и что они, «ерманцы», могут наслать на врага тучи стрел, небо постепенно померкло, солнце скрылось, и, когда Зухра по своей привычке от реалий жизни перешла в красивую, но страшную и потому привлекательную сказку, вдруг небо прочертила молния и грохнул такой гром, что друзья почувствовали дрожь самой земли. Сразу стало темно и страшно.

– Да брось ты, Зухра! – все хорохорился Ахат. – Что нам эти «ерманцы»? Мы их, как Урал-батыр, разметем по земле – костей своих не соберут. Вот я сам пойду в солдаты и всех перестреляю, как рябчиков на охоте. – Но после очередной ослепительной вспышки и мгновенного оглушительного раската грома тоже сник и вжал голову в плечи. Шакир же при каждой вспышке молнии шептал молитвы и всем телом подавался к Зухре, как бы стараясь закрыть ее от грозы.

Когда брызнули первые капли дождя, друзья перебежали под плотную крону старого кряжистого тополя. Его сторона, повернутая к солнцу, была развесистой, и капли дождя не проникали сквозь плотную листву. Тут сверкнула ярчайшая молния, раздался треск, как будто разорвалось само небо, и мгновенно грохнул такой страшный удар, что друзья от страха присели на корточки и вжали головы в плечи. Когда пришли в себя, увидели – на вершине горы Караульной горит самое высокое дерево…

Так неожиданно в жизнь степной деревни докатилось эхо далекой войны. Годных к службе мужчин позабирали в солдаты. Ярмарки стали тише и беднее. Теперь одноногий Юлдыбай был не один в деревне, и если он раньше бравировал своим увечьем, мол, за царя воевал, выжил и приноровился к жизни без ноги, то теперь ходил потерянный – такие молодые ребята повторяют его судьбу, и они же как бы оттеснили на второй план героя японской войны.

Зухра хорошо запомнила тот день, когда провожали на войну старшего брата Ахата – Ямлиха, здорового, крепкого парня, пахаря, первого помощника отца. Еще подростком он опекал и подтрунивал, по-всякому одурачивал братишку Ахата с его друзьями. Но когда надо, вставал на их защиту.

Как-то младшие играли в прятки. Водил Ахат, Зухра с Шакиром рванулись прятаться. И тут Ямлих подхватил на руки бегущую Зухру, приподнял и засунул ее в заготовку ступы из осины, сохнущей на высоте в тени сарая. Сначала ее искал водящий Ахат, потом присоединился Шакир, и все безуспешно. Зухра же внутри приятно пахнущей осины аж задремала. Друзья сбились с ног, и уже когда ей самой надоело прятаться, да и ноги затекли, она вылезла и рассмеялась над одураченными мальчиками, до упаду хохотал и сам балагур Ямлих.

Весной его женили, она была ровесницей Зухры и уже успела понести, но трудилась по дому, как прислуга. На проводах Ямлих старался держаться молодцом, все острил и подбадривал провожающих, но все равно было видно, как ему тяжело покидать родные места и юную жену.

Через полтора года он вернулся, но его никто не узнал. Перед домашними предстал совершенно седой, изможденный, харкающий кровью старик. Он рассказывал, что с самого начала попал на службу в крепость «Осовец». Немцы били дни и ночи, многие погибли под огнем снарядов и бомб с аэропланов. Но самым страшным, говорил он, была газовая атака. На них ветер надул зловещее темно-зеленое облако, которое стелилось по земле, убивая все живое на своем пути, – погибли деревья, трава, вода отравлена, все вокруг покрылось ядовитым зеленым слоем.

Ямлих выжил, пошел в атаку, прозванную немцами «атакой мертвецов», только природная сила да деревенская закалка позволили ему преодолеть отравление газом и выжить. Но ценой всему стало его здоровье. Теперь он все время сидел, закутавшись в тулуп, на завалинке и с каждым днем угасал. И рост сына, его проделки, первые шаги, слова Ямлиха ничуть не трогали. Он умер тихо и незаметно…