Сказ о походе Чжэн Хэ в Западный океан. Том 1

Госпожа Бо: Возможно, поэтому, спустя более трех столетий после его создания, некоторые китайские литераторы бросали в адрес романа упрек в неровностях стиля, смешении живого языка с архаическим.

Господин Ло: Подобный факт я не отрицаю, но его восприятие зависит от позиции читателя. Стилистика использования исторических документов в «Сказе» иная, чем в ранних эпопеях эпохи Мин. Это уже не их вольный пересказ, рассчитанный больше на слушателя, чем на читателя, хотя я и сохранил традиционную сказовую отсылку к слушателю в конце каждой главы. Сочетание разных языковых пластов, а именно литературного языка официальных документов с обогащенной жаргонизмами и диалектизмами разговорной речью, как и смешение стилей – трагического с площадным фарсом – я почитаю за достоинство моего произведения.

Госпожа Бо: Действительно, в наше время многие литературные критики признали смешение жанров наиболее яркой характеристикой повествований о путешествиях. Однако не скрою от вас еще одно обвинение литераторов Нового времени в ваш адрес – будто бы вы заимствовали сюжеты и образы героев из произведений предшествующих эпох или популярных в ваше время.

Господин Ло: Не понимаю, что в этом зазорного. В мое время сочинители всех жанров – не только в прозе, но и в поэзии – свободно черпали из общей кладовой предшествующей литературы. Другое дело, как мы пользовались этими сокровищами. Пару забавных новелл я включил в роман в неизменном виде, но даже их я подстраивал под ход повествования. Что с того, что в романе У Чэнъэня «Путешествие на Запад» встречается сюжет о Царстве женщин? Автор тоже не сам его выдумал. Упоминание о подобной стране можно найти в наших древних книгах.

Госпожа Бо: А в энциклопедии французского монаха Готье из Меца «Картина мира», созданной более чем за триста лет до появления вашего романа, тоже есть подобные рассказы о «чудесах мира» – об острове, где живут только существа мужского пола, и о реке Шабаш, которая перестает течь по субботам[25].

Господин Ло: Страну, где правят женщины, в своих заметках о пути в Индию упоминал монах Сюаньцзан, и эти сведения впоследствии вошли в династийную историю эпохи Тан. В моем романе данный сюжет вносит комический элемент в повествование о приключениях флотоводцев-евнухов. А возьмем древние апокрифы о хождениях в ад – сколько их было и до эпохи Мин, и раньше! Мне они понадобились не только для того, чтобы развлечь читателя. Вы можете со мной не согласиться, но я свято верую в то, что, согласно буддийским законам о карме, убиенные местные воины сами навлекли на себя кару неправедными деяниями, совершенными в прошлой жизни. Иными словами, в мое время безадресное заимствование из классической литературы, включая поэзию, считалось не плагиатом, а скорее показателем эрудиции автора и данью традиции.

Госпожа Бо: То же происходило и в Европе. Почти на век позже публикации вашего романа французский драматург Мольер положил в основу своей комедии 1670 года «Проделки Скапена» сюжет древнеримского комедиографа Теренция, да еще и почти дословно заимствовал две сцены из пьесы своего современника Сирано де Бержерака. А на упреки отвечал так: «Я беру свое добро всюду, где его нахожу». Шекспир же по поводу целиком заимствованной сцены в одной из своих пьес заметил: «Это девка, которую я нашел в грязи и ввел в высший свет». С этих позиций особо значимо упомянутое вами переосмысление сюжетов применительно к новому тексту. Слушая вас, я вспомнила, что и в Европе известные истории романа «Метаморфозы», созданного, по вашему счету времени, в конце династии Восточная Хань, а по нашему – во II веке, впоследствии переосмыслялись авторами. В сборнике новелл «Декамерон», написанном в независимой республике Флоренция как раз в канун утверждения династии Мин, или в романе «Дон Кихот», изданном лишь десятилетием позже вашего произведения, то, что в древности «объяснялось гневом богов, могло объясняться жаждой наживы»[26]. Посему лично я снимаю с вас обвинения в заимствовании чужих сюжетов.

Напоследок хотелось с грустью сообщить вам, что ваше произведение долго замалчивалось и не сразу вышло к широкому читателю.

Господин Ло: Меня не удивляет, что на судьбе романа отразилась политическая борьба между противниками самоизоляции Китая и ее сторонниками. Даже во времена императора Чжу Ди, инициатора морских походов, экспедиции подвергались суровой критике со стороны многих представителей конфуцианской элиты Китая, считавших их ненужными и дорогостоящими затеями. После смерти Чжэн Хэ и восшествия на престол нового императора подобные изоляционистские взгляды возобладали. Не только морские экспедиции были прекращены, но и большинство технической информации о флоте Чжэн Хэ было уничтожено или утрачено. Подобная ситуация сохранялась и в мое время. Я писал свой роман в том числе и как протест против подобных взглядов.

Госпожа Бо: Официальная «История Мин», скомпилированная в эпоху, последовавшую за выходом романа в свет, содержала критические заметки о плаваниях. А какими вам видятся их результаты?

Господин Ло: Я придерживаюсь оценки, изложенной самими участниками экспедиции на Чанлэской стеле: «Страны за горизонтом от края и до края земли стали доступны, и в их числе самые западные и самые северные, как бы далеки они ни были. Все дороги к ним пройдены, и все пути сочтены. […] В результате на морских трассах установилось спокойствие, народы разных заморских стран находятся под нашей защитой». Экспедиции способствовали совершенствованию техники кораблестроения и мореплавания, принесли в Китай новые сведения о народах, населявших берега Западного океана, были созданы заморские базы, столь необходимые для развития торговли. Одновременно благодаря росту китайских поселенческих колоний в этом регионе усилилась тенденция, направленная на знакомство с традициями и культурой Китая.

Госпожа Бо: Вам не известно, что династия Мин в Китае сменилась длительным периодом правления еще одной (после монголов) иноземной династии – маньчжурской. Неудивительно, что ваш роман, прославляющий мощь завоеванной ими страны в период ее величия, замалчивался. Только в канун крушения маньчжурской династии – по нашему летоисчислению это вторая половина XIX века – ваш роман стал переиздаваться. Именно тогда его, на мой взгляд, по достоинству, оценил крупный знаток и ценитель китайской демократической ветви литературы Юй Юэ. Он писал, что роман превосходит «Путешествие на Запад» вольностью манеры изложения, и высказывал удивление, почему он менее популярен: «Еще и еще раз перечитываю этот роман и вздыхаю в восхищении, отмечая его достоинства… Теперь, по прошествии веков, он тем более заслуживает изучения. Небрежно перелистав, не отбросишь»[27].

И действительно, китайские, а вслед за ними и зарубежные ученые-литературоведы стали изучать «Сказ». Сначала они делали это порознь, а более десяти лет назад начал осуществляться крупный совместный германо-китайский проект, и в Китае прошла первая международная конференция по «Сказу», в которой я приняла участие. Горжусь тем, что на иностранном языке роман впервые публикуется в России совместным российско-китайским издательством.

Господин Ло: Выражаю благодарность за сообщенные вами радостные известия. Надеюсь, что мое произведение найдет читателя и в вашей стране.

Пролог[28],

кой глаголет о Сотворении мира, нисхождении Светозарного Будды и благоволении Государя Всея империи Мин

Весна преображает лик природы,Цветов разлит повсюду аромат.Роскошные несутся экипажи —Дурманит этот нежный вешний ветер.С пьянящей влагой лежа до заката,Так и провел я весь свой долгий век.Виски мои давно седыми стали,Но не забыть мне плаванья Саньбао.

О! Допрежь всего из вселенского хаоса вознеслось и открылось Небо[29], и вот по нему мчатся золотой барашек и нефритовый конь, тигр златой за нефритовым[30], извиваются золотая змея и священный дракон, сверкает солнце – золотой ворон, сизыми псами несутся тучи. А за ними вослед – хищный безрогий дракон и еще один, свившийся с зайцем в символ супружеского счастья. Рассиялись солнце, луна и пять планет, пронеслись длиннорогий бог с телом человека и мифический феникс. И вот тогда всё наполнили сырость и влага, пали обильные росы, загремели громовые раскаты и пришли лютые морозы.

Средь бесчисленных светил воссели два древних божества[31], наполненные силою солнца и чистой энергией луны, идущие по небу и свершающие 365 оборотов – по одному в сутки. Поелику сказано: солнце на юге дарит тепло, луна в зените светит ослепительно ярко.

В последующий период сгустком сформировалась Земля, в ней разграничились хлябь и твердь. Появились три алтаря[32], три местопребывания государя и три сферы[33]; четыре стороны света и четыре далеких окраины; пять знаков для записи музыки[34], пять видов одежды[35] и еще многое другое. Буйно разрослись сказочные деревья джамбу[36] несказанной высоты, взвились ввысь горы и потекли воды.

В третий цикл расплодилась тьма существ, в том числе и люди. Живородные и яйцеродные, рожденные из плоти или эфира, от духа или черта, из сырости[37] и даже от летающих – за десятки тысяч кальп[38] они заполнили всё окрест. А засим разошлись на конфуцианцев, буддистов и даосов, врачевателей и геомантов, гадателей, живописцев и физиогномистов, музыкантов и шахматистов.

Когда сложились три религии – конфуцианство, даосизм и буддизм, меж их патриархов один лишь Будда Сакьямуни пребывал в нирване на дивных склонах Линшань на Западном небе – в райских кущах Сукхавати[39].

Там, в храме Громогласия Будды[40], он восседал под украшенным хоругвями драгоценным балдахином в окружении трех тысяч будд трех миров[41], пяти сотен архатов, восьми стражей Небесных врат и великого множества бодхисаттв. Взгляните, сколь Государь-Будда безмятежен и радостен: поистине, он сеет причины и получает следствия[42].

В день ежегодного поминовения усопших – пятнадцатого числа седьмого лунного месяца по установившемуся издревле порядку – накрыли столы, расставили вазы со всевозможными цветами и редкостными фруктами.

Сказывают, что Сакьямуни вопросил, где в сей миг пребывает быстроногий божественный посыльный в воинском чине – тот, что ежегодно проверяет, что творится на всех четырех материках[43] и докладывает собранию бессмертных; все добрые и злые дела заносятся в особую книгу и представляются на рассмотрение во дворец Нефритового императора. И вот появился гонец – высокий, широкоплечий, темнолицый, с выпирающими зубами. В руках он держал топорик, коим луну починяют[44], а ногами быстро-быстро крутил солнечное колесо – только-только приостановится у небесного рая или подземного царства, а через мгновенье он уже в самом дальнем уголке земли на краю света. Отвесив поклоны, посыльный сообщил, что жители восточной Пурвавидехи, как и встарь, почтительны и вежливы, а народец северной Курудвипы по-прежнему груб и бесчувственен:

– На нашем западном материке мы воспитываем в себе жизненную энергию и накапливаем духовные силы, праведники из поколения в поколение передают ученикам рясу и патру[45]. На южном материке Джамбудвипе распространились дарованные Буддой каноны Трипитаки, пред людьми распахнулись врата к постижению основ буддизма, открылись школы, и наставники повели учеников по пути просветления. Однако после властвования инородцев[46] землю сию сложно очистить от зловония и пагубной энергии ци.

И внял сим речам Светозарный Будда Дипанкара[47] – тот, что в записях Сакьямуни о подлежащих вознаграждению деяниях подвижников значится отцом-наставником. Словно встревоженная птица, он встал-встрепенулся и изрек:

– Ежели на исконные земли Китая обрушились подобные напасти, я лично сойду с небес, дабы освободить народы мириад миров.

Будда кликнул своих верных учеников – бодхисаттв Махасаттву и Цзямоа[48], втроем вскочили они на золотой луч и, подгоняемые ветром, помчались сквозь бесконечное воздушное пространство, неторопливо разгоняя облака и осторожно касаясь туч, тихонько погромыхивавших в ответ. В полете они обсуждали, в каком виде Светозарному стоит явиться в мир, и приняли решение использовать не его истинное нетленное тело святого, а физическую оболочку – нирманакая[49]. А еще, дабы принять обличье человека, Будде следовало выбрать праведных родителей и праведное место рождения. Светозарный вспомнил, что в далеких странах Южного моря[50] обитает его старинный друг – бодхисаттва Гуаньинь (Ил. 11) [51], с коим они встречались на сходах на горе Линшань, и тот наверняка поможет ему в нелегком выборе. В сей же миг наставник вместе с двумя бодхисаттвами опустились на гору.

Гора сия расположена посреди безбрежных морских просторов, к востоку от нее видны государства Корё и Силла[52], Япония и острова Рюкю, а на западе – дивное зрелище обеих столиц Нанкина и Пекина и всех тринадцати провинций Китая. В древности гора носила название Мэйцунь, а основатель династии Мин переименовал ее в Путошань, иначе говоря, Поталака[53].

Святого Гуаньинь они нашли прогуливающимся в густой тени бамбука. Достаточно взглянуть на его облик, и становится ясно, что это воистину тот, кто спасает от горя и избавляет от бед, являя собой воплощение великой доброты и великой скорби. Не зря на всех его изображениях по одну сторону стоит подросток, а по другую – девочка, безостановочно шепчущая молитвы[54].

В роще беззаботно летали ожереловые попугаи, ветер гнул стебли бамбука, а в голубой воде плескались юркие рыбешки. Встретившись, хозяин и гость не торопясь добрели до пика Гиджхакута, где и уселись на площадке в позе лотоса, читая сутры и обсуждая пути к вратам знаний и совершенствования. И только по прошествии – семижды семь – сорока девяти дней Светозарный окончил чтение сутр и спросил Гуаньинь, где сыскать добрую землю и добродетельных супругов, дабы, родившись у них в облике человека, растолковать людям буддийские заповеди. Гуаньинь почтительно сообщил, что на материке Джамбудвипа стоит дивный град Ханчжоу, о коем с древности глаголят: «На небе рай, на земле Сучжоу и Ханчжоу». Это и есть добрая земля. Там слева от западных городских ворот стоит дом советника Цзиня. В незапамятной давности он и его нынешняя супруга были Золотым отроком и Нефритовой служанкой в свите небесного Нефритового императора и в совершенстве постигли буддийское учение. Узнав, куда держать путь, Светозарный стал прощаться.

В сей миг пред ним нежданно бухнулись на колени драконы четырех морей, подслушавшие их философский диспут. Уразумев безграничную добродетель Светозарного, они возжелали выразить свою признательность и получить благословение, поднеся ценные дары. Будда отказался:

– Ежели не вырвать корни алчных вожделений, разрастется древо страданий. Ни к чему подношения.

Драконы молили:

– Скромно уповаем, что господин примет дары. Безграничные добродетели рождают безграничную радость.

Будда взглянул – пред ним на коленях распростерся синемордый дракон в одеяниях цвета индиго, с ниткой светящихся жемчужин в лапах. Он назвался царем драконов Восточного моря[55] и сообщил, что держит ожерелье Восточного колодца[56], составленное из жемчужин, хранящихся у драконов его владений:

– Стоило одному из моих подданных заснуть, как жемчужина соскальзывала у него с загривка, а я ее подбирал. Так денно и нощно собирал по жемчужине – ровно тридцать три, по числу поколений буддийских патриархов.

– И какой прок от жемчужин? – спросил Светозарный.

Дракон пояснил:

– Морская вода на поверхности соленая, а в глубинах – пресная, пригодная для питья. Жемчужина годами остается на загривке дракона, притягивая пресное и отталкивая соленое. На свету видно, как в ней плещутся волны, а исходящее от нее сияние в темноте освещает всё округ. Коли бросить жемчужину в море, верхний слой тотчас расступится, и, черпая из глубин пресную воду, можно готовить еду и заваривать чай. Всякой вещи свое место!

Будда решил, что подобное сокровище может в миру пригодиться, и приказал доставить ожерелье на Джамбудвипу. Дракон поклонился, почтительно сложив лапы, и дивное ожерелье, озарив всё окрест ослепительным сиянием, исчезло.

Засим опустился на колени красномордый дракон в алом одеянии, в лапах он держал неочищенный кокосовый орех. Это оказался царь драконов Южного моря. Он произнес:

– Кокос сей вырос в блаженной стране на Западном небе. По форме он круглый и напоминает нимб над головой буддийского святого.

На вопрос Светозарного, каков прок от этого дара, дракон поведал, что в океане существует обширный участок, называемый Простор мягкой воды[57]:

– Из чудодейственного ореха следует выпилить черпак, и воды он зачерпнет раз в десять поболее, чем во всех пяти озерах и четырех морях. Стоит любым судам войти в тот Простор и сим ковшом вычерпать верхний слой, как из глубин поднимется плотная вода, и колеса кораблей начнут легко вращаться.

Будда решил, что черпак тоже сгодится, и приказал отправить кокос на Джамбудвипу.

Тут пал на колени царь драконов Западного моря[58] – белолицый и в белом одеянии; в его лапах сверкало нечто лазоревое и гладкое, словно стеклянный шар. Он объяснил, что это лазурит[59] – яйцо птицы Гаруда[60] с вершины горы Сумеру. Цветом оно зеленовато-голубое, словно зрачок монаха-иноземца, а по свойствам – необыкновенно твердое, как устои даосизма, ничем не разбить:

– Я позаимствовал лазурит у праотцев и сохранил до сего дня. Сия драгоценность приносит в дом мир и спокойствие, кто ею обладает – не ведает нужды ни в пище, ни в одежде.

Отвечая на вопрос Будды, какой от шара прок, дракон пояснил:

– В моем океане на пятьсот ли тянется Магнитный хребет[61]. Шар следует подвесить к носу корабля: тотчас все магнитные породы расплавятся без остатка, и барки милосердия[62] спокойно достигнут иного берега – нирваны.

Будда одобрительно кивнул, решив, что и эта вещица может понадобиться.

В этот момент повалился на колени черномордый дракон в черном одеянии и с черным аки туча «башмаком созерцания» в лапах. Он назвался повелителем драконов Северного моря[63] и поведал, что башмак достался ему от основателя чань-буддизма – Бодхидхармы Дамо[64]:

– Праотец прибыл в Китай водным путем, миновал Восточную Индию, Пенанг и Шривиджайю[65] и вошел в мои морские владения. Вдруг поднялся страшный ураган, сотрясший небесный свод и земную ось. Барка, на коей плыл Дамо, затонула. Подплыв ближе, я увидал, что святейший преспокойно восседает на поверхности вод, словно на суше, пребывая в состоянии созерцания. На ноге у него был соломенный башмак. Я переправил праотца в восточные земли и попросил оставить мне башмак, дабы с его помощью усмирять моря-океаны. Как только в море грянет буря, бросьте башмак в воду – ветер тотчас стихнет, волны улягутся.

Будда велел доставить на Джамбудвипу и башмак.

На сей раз Светозарный решительно собрался в путь. Вдруг глядит – к нему толпами ползет морской народец с воплями: «Отец наш, повремените!» Все твари возопили, что желают получить наставления от почтеннейшего, дабы стать благоговейными почитателями буддийской веры. Ради этого чем только они ни готовы были пожертвовать: аллигатор-кайман – идущей на барабаны кожей, большая черепаха – панцирем для гаданий, громадные карпы – переливающейся при движении парчовой чешуей, диковинные крокодилы – бесценными ячейками на коже, морская черепаха бисса – удивительным панцирем, мангровые крабы – клешнями, жемчужные устрицы[66] – перламутровым свечением, моллюск тридакна – толстенной, как деревянный ковш, раковиной[67], водяная змея – красным венчиком на голове и фиолетовым, как ряса высших бонз, телом, а иглобрюхая рыба-собака – раздувающимися отростками, похожими на груди Сиши[68].

Государь-Будда заинтересовался, ради какого воздаяния они готовы на столь ценные подношения. Морские твари почтительно отвечали, что желают стать благоговейными почитателями вероучения. Светозарный запротестовал: «К чему эти жертвы?» И тут все эти твари возопили, что ежели Будда не примет их дары, они навечно останутся в море скорби, их души в потустороннем мире не очистятся от грехов и не смогут перебраться на барку милосердия.

– Ладно, ладно, – согласился Светозарный. – Появление всех живых существ обусловлено совокупностью множества причин, эти существа не имеют неизменной самости: ничто нельзя отбросить, ибо ничто невозможно приобрести в свою собственность[69].

Светозарный дал им наставление и только собрался снова в путь, как появились пернатые и разные звери. Те тоже молили Будду помочь им выбраться из моря скорби. Будда наставительно произнес:

– Без совершенствования собственной природы невозможно удостовериться, на каком этапе пути к истинному прозрению ты находишься. Не всем существам дано спасти душу, сбросить бремя суетного мира и достичь пробуждения – бодхи.

Светозарный прочитал гату, после чего пернатые и звери благодарно завопили, заползали, залаяли, запели – и исчезли.

Сказывают, что Государь-Будда, простившись с горой Путошань и бодхисаттвами, сел на облако-повозку, один вздох – и он перелетел через огибающую город реку Цяньтан и оказался в Ханчжоу. Будда вмиг добрался до жилища советника Цзинь, что стояло за обращенными к озеру Сиху (Ил. 10) вратами Юнцзинь.

Безыскусное жилище выглядело достаточно просторным – сразу видно, что люди тут живут не бедные: лучшего места на земле и придумать нельзя, да и расположено оно близь озера. Позади виднелась гора Феникс, очертаниями напоминающая парящую птицу. Слева возвышался южный пик, справа – северный, они склонились друг к другу, как двое почтенных мужей в учтивом поклоне. Озеро Сиху, величие гор и рек – с далекой эпохи Тан и поныне изысканные пейзажи юго-восточного Китая остаются местом наслаждения:

На Сиху живописно заходит весна,Цепью гор гладь озерная окружена,За уступом уступ – стройных сосен смарагд,И жемчужиной в волны спустилась луна.Всходы риса пробились ковром бирюзы,Камышинка юбчонкой дрожит, зелена,Силы нет из Ханчжоу уехать куда-то,И чарующих вод в том отчасти вина[70].

Или вот еще:

Дух Изначальности сполна мастеровит,Сработал озеро с картинностью экрана,Лазури гладь, что Будды зрак слепит,Чернеют горы, как власы брахмана[71].В зеленой ряске рыбки шустрые снуют,Скрывает иволгу густой коричный дух.Щебечут птицы, а свирели так поют,Что шелеста дождя не принимает слух[72].

Долго бродил Светозарный по прекрасному Ханчжоу и его окрестностям, внимательнейшим образом осматривая каждый уголок, но ничто не вызывало у него подлинного удовлетворения. Тогда он решительно повернул к дому Цзиня. И тут он увидел величественный древний буддийский храм – всего в сотне шагов от жилища, перед ним врата – узкие и низкие, а сразу за ними – зал Небесного владыки[73], по обе стороны коего возвышались исполинские фигуры, символизирующие пожелания благоприятной погоды для хорошего урожая. Перед храмом высился изящный, как лотос, взгорок с древней, неизвестно с какого времени уцелевшей пагодой на вершине. И этот храм, и этот взгорок взметнулись, словно два крыла, будто мать, охраняющая сына, а с небес фиолетовой дымкой их окутывал свет зари. Государь-Будда направился к храму и вошел прямо в зал Великой силы, глянул – там шла вечерняя трапеза. Оказалось, это и был храм Чистоты и милосердия[74]. А при таком названии всяк смекнет, что строение то не один век насчитывает.

С возвышающимся у храма Пиком грома связана древняя легенда. Случилось когда-то так, что лепесток Лотосового трона Будды из храма Громогласия Будды слетел на земли Китая, его занесло на дамбу, и он задержался среди красот озера Сиху. Как вдруг трижды прокричал золотой фазан[75], и небо потемнело. Листок не смог взлететь обратно и застыл, постепенно превратившись в сей пик. Светозарный, сам сошедший с Западного неба, умилился, взглянув на храм, с тем небом связанный. Как говорится, родная деревня всегда красивей других, а односельчане – дороже всех. Почтеннейший возрадовался и произнес:

– «Истинный путь возле нас, а мы ищем его в далеком»[76]. И верно, он здесь, здесь!

А в это время в Ханчжоу супруга господина Цзиня однажды вечером загляделась на отражение мириад звезд в стоявшем во дворике тазу с водой. Завороженная сим зрелищем, женщина изловчилась и поймала одну – как говорится, схватила в воде отражение луны. Она до того обрадовалась, что поднесла руку ко рту и нежданно вместе с водой проглотила светило. А это и был Светозарный Будда, с помощью высшей магии обернувшийся падающей звездой. Вскоре госпожа Цзинь зачала и в свой час родила необыкновенное дитя.

Сказывают, что после сего события дух почтенных родителей дитяти вознесся в небесные сферы, их бренная оболочка, согласно буддийскому учению, исчезла, и в открытых для вящей убедительности гробах не оказалось их тел. Младенца, с самого рождения удивительно крупного и упитанного, словно Будда Майтрейя[77], принял на попечение настоятель того самого буддийского храма Чистоты и милосердия, что стоял у озера.