Странные дела к югу от города

– Что же дальше-то делали? Она родила?

– Ну да! Студент-то когда уезжал, мать еще не знала, что дочка понесла, а как стало заметно живот, отправила ее рожать на родину их семьи, на приморское кладбище.

– На кладбище?

– Которое на их родине, в уезде Хуэйань. Хуэйаньцев, которые в Пекине умерли, хоронят на том кладбище. Семья Ван ухаживает за тамошними могилами еще со времен деда Сючжэнь, а потом ее отца прислали сюда привратником, и тут такая история случилась!

– Семья из Хуэйнаня, стало быть. А далеко он от нас, этот Хуэйнань? Почему они так долго в Пекине живут, на родину не возвращаются?

– Очень далеко!

– А дите куда дели, когда она родила?

– Дите-то… Запеленали младенца крепко-накрепко, как только родился, и отнесли к воротам Цихуамэнь еще до рассвета, да там у стены и оставили! И где он теперь, никто не знает – может, бродячие собаки сожрали, а может, кто и подобрал.

– А девица с тех пор-то и сошла с ума?

– Ага, с тех пор, с тех пор! Ах, как жалко мать с отцом, у них же только она одна и есть!

Тут женщины замолкли. Я в это время уже стояла прямо у ворот, чтобы лучше слышать. Няня Сун пересчитывала коробки с красноголовыми спичками марки «Даньфэн», в то время как старуха с энтузиазмом запихивала в свою корзину охапки рваной бумаги, хлюпая вытекающими из носа прозрачными соплями. Няня Сун снова заговорила:

– В следующий раз стружки тебе достану. Так, значит, сумасшедшая и ее родители – земляки твои?

– Дальние родственники! Третья дочь второго дяди моей тетки по материнской линии приходится теткой сумасшедшей, она по-прежнему присматривает за могилами.

Тут няня Сун заметила меня:

– Опять подслушиваешь!

– А я знаю, о ком вы говорите, – откликнулась я.

– О ком же?

– О Коричкиной маме.

– О Коричкиной маме? – Няня захохотала. – Ты тоже умом тронулась? Какая еще Коричкина мама?

Я расхохоталась вслед за няней – уж я-то знаю Коричкину маму!

2

Установилась теплая погода, и больше не нужно было носить толстую ватную куртку. Только по утрам и вечерам, когда было прохладно, я набрасывала сверху легкую мягкую ватную жилетку. Обувалась я теперь в новенькие матерчатые тапочки с черными кожаными носами. Тетя Ван – мама Сючжэнь – при виде моих новых тапочек сказала:

– Какие жесткие тапочки! Скорее порог наш разобьешь, чем они порвутся!

Я стала частым гостем в «Хуэйаньгуане». Ворота постоялого двора всегда были нараспашку, поэтому я в любое время могла туда проскользнуть. Именно «проскользнуть», потому что я всё время боялась, что меня увидит кто-то из моих домашних. Они знали только, что я часто хожу на рынок с няней Сун, чтобы встретиться у колодца с Ню-эр. Но как только няня исчезала за дверью мелочной лавки, я сразу же сворачивала к нашему переулку и шла в «Хуэйаньгуань».

Сегодня Сючжэнь в доме не было. На столике на кане стояла большая стеклянная банка, в которой плавали несколько золотых рыбок. Я спросила тетю Ван:

– А где Сючжэнь?

– В боковом дворе!

– Пойду поищу.

– Не ходи, она сейчас придет, подожди лучше здесь. Погляди, какие рыбки!

Я приблизила лицо к банке и заглянула в нее. Золотые рыбки плавали и разевали рты, глотая воду. Глядя на них, я и сама невольно начала разевать рот. Иногда какая-нибудь рыбка подплывала ко мне, и мы смотрели друг на друга через стекло – нос к носу! Я встала на колени на краю кана и любовалась рыбками, пока не затекли ноги. Сючжэнь всё не шла.

Тогда я села поудобнее и подождала еще немного. Так и не дождавшись Сючжэнь, я потеряла терпение, выскользнула из дома и направилась в боковой двор. Мне кажется, он всё время был заперт: никогда не видела, чтобы кто-то туда ходил. Я осторожно толкнула ворота и вошла. Двор оказался очень маленький, там росло дерево, уже покрытое молодой листвой. В углу землю устилали сухие и наполовину сгнившие листья. Похоже, Сючжэнь занималась уборкой, но сейчас она с веником в руках стояла под деревом, прислонившись к стволу, и подолом утирала слезы. Я тихонько подошла к ней и заглянула в ее глаза. Не знаю, заметила ли она меня – на мое появление она никак не отреагировала. Вдруг Сючжэнь повернулась лицом к дереву и, обхватив руками ствол, зарыдала.

– Коричка, Коричка, – повторяла она, – зачем же ты ушла от мамы?

Сколько обиды звучало в ее голосе, сколько печали!

– Как же ты без меня дорогу найдешь, далеко ведь! – рыдала она.

Моя мама говорила, что мы приехали издалека, что наша родина очень далеко отсюда, на каком-то острове, со всех сторон окруженном водой. Оттуда мы плыли на большом пароходе, потом ехали до Пекина в огромном поезде. Я спрашивала маму, когда мы поедем домой, и она отвечала, что не сейчас. Ведь мы так долго сюда добирались, поживем здесь подольше. Интересно, где находится то «далеко», о котором Сючжэнь говорит? Это так же далеко, как наш остров? Как же Коричка одна туда доберется? Мне было очень жаль Сючжэнь, а при воспоминании о незнакомой мне Коричке я почувствовала, как на мои глаза навернулись слезы. Сквозь затуманенный взор мне вдруг показалось, что я снова вижу того упитанного малыша верхом на рыбе – он же и впрямь совсем без одежки!

Я тяжело задышала, стараясь не расплакаться, и потянула Сючжэнь за штанину:

– Сючжэнь! Сючжэнь!

Она прекратила рыдать, с мокрым от слез лицом присела передо мной на корточки и уткнулась лбом мне в грудь. Вытерев слезы о мою мягкую ватную жилетку, она подняла голову и с улыбкой взглянула на меня. Я протянула руку, поправила ее растрепавшуюся челку и неожиданно для себя самой произнесла:

– Сючжэнь, ты мне очень нравишься!

Ничего не ответив, она шмыгнула носом и встала. Погода стояла теплая, поэтому сейчас вместо ватных штанов с гамашами на ней были легкие просторные штаны. Ноги у нее, наверно, худенькие-худенькие: когда дул ветер, штаны на ней трепыхались как безумные. Да и вся она была такая же худенькая. Пока она сидела на корточках, уткнувшись лицом в мою безрукавку, я разглядела ее спину – кожа да кости!

Сючжэнь потянула меня за руку:

– Пошли в дом, поможешь мне там прибраться.

В маленьком боковом дворике стоял только этот малюсенький двухкомнатный домик. Сючжэнь толкнула дверь, и та заскрипела, да так неприятно, что, казалось, скрип пронзает до самых костей. После залитого солнцем дворика в темном помещении было зябко. Пространство передней комнаты занимали аккуратно расставленные, но покрытые толстым слоем пыли письменный стол, стулья и книжный шкаф. Сюда бы няню Сун! Она как взмахнет своей метелкой – пыль так и разлетится по всей комнате. В разговорах с мамой папа часто удивлялся, что няня Сун не протирает пыль влажной тряпкой, ведь от метелки никакого толку: потом всё снова осядет на прежнее место. Но мама просила папу не делать няне замечаний, она считала, что в Пекине принято убираться именно так.

Дальняя комната оказалась еще меньше, чем первая: в ней поместились только кровать и чайный столик. На кровати лежал кожаный чемодан. Сючжэнь открыла его и достала большой мужской ватный халат – я такой у папы видела. Она прижала халат к груди и заговорила сама с собой:

– Надо бы в него еще хлопка добавить.

Вынесла халат во двор и повесила сушиться на солнце, а я вышла следом. Потом она вошла обратно, и я снова последовала за ней. Сючжэнь попросила меня помочь ей отнести чемодан во двор, чтобы его тоже посушить под солнцем. В чемодане лежали лишь пара перчаток, фетровая шляпа и несколько поношенных подштанников. Сючжэнь аккуратно разложила каждый предмет под солнцем, затем взяла в руки полосатую куртку:

– Думаю, эта куртка годится только на подкладку куртки для Корички.

– Конечно. – Я отвернула край своей куртки и показала Сючжэнь подкладку. – У меня тоже из папиной старой одежды сшита.

– Тоже? Откуда ты знаешь, что это одежда Коричкиного папы? – спросила Сючжэнь, с улыбкой уставившись на меня. Ее веселое настроение передалось и мне. Но действительно – откуда я знаю, что это одежда Коричкиного папы?

Не зная, что ответить, я склонила голову набок и улыбнулась. Сючжэнь потрепала меня за подбородок.

– Ну, скажи! – настаивала она.

Мы сидели на корточках возле раскрытого чемодана, и я радостно рассматривала лицо Сючжэнь. Ветер сбил ее челку на бок, и она напомнила мне кого-то, но я так и не поняла, кого. Я ответила:

– Просто догадалась. Послушай, – понизила я голос, – а как мне называть Коричкиного папу?

– Называй дядюшкой!

– У меня уже есть дядя.

– Дядь может быть много! Ну, тогда называй его дядя Сыкан. Он третий в семье, поэтому можно еще звать его третьим дядюшкой.

– Третий дядюшка Сыкан… – произнесла я. – А во сколько он домой вернется?

– Он… – Сючжэнь резко выпрямилась, нахмурилась и склонила голову набок. Подумав немного, она ответила: – Скоро. Он пару месяцев как уехал.

Она снова вошла в дом – и я за ней. Она немного повозилась в доме и опять вышла – я следом. Она стала возиться во дворе: одно передвинула, другое передвинула. Так мы с ней и ходили туда-сюда, мне было очень весело. Лицо у Сючжэнь порозовело, на щеках расплылись пыльные разводы, на кончике носа и над верхней губой выступили бусинки пота. До чего же она хорошенькая – загляденье!

Сючжэнь рукавом утерла пот на носу и сказала:

– Инцзы, принесешь мне тазик с водой? В доме надо всё протереть.

– Конечно, сейчас, – с готовностью откликнулась я.

Боковой двор располагался прямо возле сторожки, их разделяли только ворота. Чан с водой и тазик нашлись у сторожки под навесом. Я сняла с чана крышку и черпаком налила воду в тазик для умывания. В это время я услышала, как в доме кто-то спросил:

– Как ваша дочка? Получше?

– Ай, и не вспоминайте, – донесся до меня голос мамы Сючжэнь. – Опять хуже стало. Каждый год, как начинается весна, она сама не своя. Уже пару дней то плачет, то смеется – какое уж тут «получше»! Эх…

– Такие болезни всегда весной обостряются.

Тазик у меня в руках ходил ходуном, и вода из него выплескивалась на меня. Пока я дошла до бокового двора, воды в нем осталось всего ничего. Поставив тазик на стул, я вдруг учуяла аромат жареного. Втягивая носом аппетитный запах, я кое о чем вспомнила и обратилась к Сючжэнь:

– Мне надо домой.

Сючжэнь копалась в ящике и не услышала меня.

А вспомнила я о том, что после обеда должна встретиться с Ню-эр в соседнем переулке, который упирается в наш, мы с ней еще вчера договорились.

Когда я пришла домой, мама увидела мои мокрые штаны, прилипшие к телу, и начала ругаться:

– Всё утро у колодца играла? Я уж думала, ты в колодец свалилась. Посмотри на себя, ты же промокла до нитки!

Она стала меня переодевать и попутно говорила:

– Пора узнавать насчет школ в Пекине, тебе ведь скоро на учебу. Говорят, есть неплохая начальная школа при Педагогическом университете в Чандяне.

К тому времени папа уже вернулся. Я испугалась, что он тоже будет ругать меня за мокрую одежду – папа у меня очень строгий. Втянув голову в плечи, я смотрела на него и готовилась принять наказание. К счастью, папа был занят чтением газеты и курением трубки, поэтому не обратил на меня внимания.

– К чему такая спешка, – лениво возразил отец маме. – Она же еще маленькая.

– Не отправим ее в школу – будет по улицам бегать, я за ней не услежу.

– Не будет слушаться – отшлепай ее, и дело с концом! – ответил папа суровым голосом. Но повернулся ко мне и улыбнулся – значит, просто дразнит! Затем он добавил: – Дождись, когда ее дядя приедет, ему и поручим найти школу!

Пообедав, я побежала встречать Ню-эр. Было уже не холодно, и мы пошли играть в пустующий западный флигель, где были свалены в кучу сломанная жаровня и труба, стояли ненужные стол, стулья и старая кровать. В дырявой плетеной корзине жили недавно вылупившиеся цыплятки, купленные нами на днях. До чего же милые желтые комочки! Мы с Ню-эр присели на корточки и стали с ними играть. А те только и знали, что клевать зерно, ели и ели без остановки!

Цыплята всё никак не могли насытиться. Вдоволь на них насмотревшись, мы накрыли корзину крышкой и занялись другими делами: взяли две монетки, продели через них шнурок[1] и, держа перед собой, принялись их пинать. У Ню-эр это получалось очень изящно. Ударяясь о наши ботинки, монетки позвякивали.

Мы прекрасно провели день и могли бы веселиться до бесконечности, если бы Ню-эр не пора было идти распеваться.

Папа купил мне кисть и тушь, а еще – стопку прописей для каллиграфии. Вечером при свете керосиновой лампы он стал учить меня обводить иероглифы в прописях, прочитав вслух написанные там строки: «Пройдешь два-три ли, а там окутанная туманом деревушка из четырех-пяти домов, шесть-семь павильонов и террас, восемь-девять десятков цветочков».

Папа сказал:

– Каждый день надо прописывать по одной странице. Иначе осенью не возьмут в школу.

Так я и проводила время: по утрам ходила к Сючжэнь, днем ко мне в западный флигель приходила Ню-эр, а по вечерам я прописывала иероглифы в прописях.

У цыплят через желтый пух стали пробиваться малюсенькие крылышки. Мы с Ню-эр кормили птенцов зерном и овощами, поили водой. Няня Сун велела нам не перекармливать малышей, чтобы не испортить им желудки. Боясь, что птичек унесет кошка, она положила сверху на корзину большой булыжник и запретила нам открывать крышку.

Ню-эр часто что-то мурлыкала себе под нос, а однажды в самый разгар веселья начала танцевать. Она кружилась, кружилась и напевала: «Открыла-ла-ла ворота-та-та, а там сюцай-ай-ай Чжан…»

– Что ты поешь? Это и есть распевка? – спросила я.

– Я пою арию для барабана[2], – пояснила Ню-эр.

Лучась радостью, она продолжала тихонько напевать и кружиться в танце, а я рядом наблюдала, разинув рот. Вдруг она сказала:

– Давай я тебя научу, повторяй за мной.

– И я знаю одну песенку, – заявила я.

Мне тоже захотелось чем-нибудь похвастаться, и на ум почему-то пришла песня, которую однажды пел папа, когда к нам приходили гости. Правда, потом он сказал, что это очень неприличная песня.

– Спой, спой! – попросила Ню-эр, но мне теперь было неловко петь, а Ню-эр всё настаивала. Я запела на диалекте хакка, заикаясь и запинаясь:

– Ну, слушай: «Отчего ж я всё время думаю о душеньке моей, и чем больше думаю о душеньке моей, тем тревожней на душе моей! Я думаю о душеньке моей, о душеньке моей думаю я, в самом деле лишь о душеньке моей помыслы мои…»

Пока я пела, Ню-эр разобрал такой смех, что из глаз у нее брызнули слезы. Я тоже засмеялась: слова в этой песне и впрямь были дурацкие.

– Кто тебя такой песне научил? Сплошные «думаю» и «душенька», «душенька» и «думаю». Ха-ха-ха! Ты на каком языке вообще поешь-то?

Мы покатывались со смеху, повторяя непонятное слово «душенька».

Нам было очень весело вместе, мы болтали о всякой ерунде, пели и играли, западный флигель стал для нас обителью счастья, я грезила им даже во сне.

И каждый раз в самый разгар веселья Ню-эр выглядывала в окно и вдруг восклицала:

– Ой, мне домой пора! – и торопливо убегала, даже не успевая попрощаться.

Однажды она пропала на несколько дней: я подолгу ждала ее в переулке на нашем месте, а она не приходила. Огорченная, я брела к колодцу в надежде встретить свою подругу там, но без толку. Днем у колодца жизнь замирала, потому что тележки обычно развозили воду до полудня, а сейчас сюда приходили за водой лишь жители близлежащих домов.

Подошел привратник Лао-Ван с тележкой. Он покупал воду и отвозил ее в несколько заходов. Заметив меня у колодца, он удивленно спросил:

– Сяо-Инцзы, а ты чего здесь торчишь?

Я хотела ответить «Это мое личное дело, оно никого не касается», но вместо этого спросила:

– Как там Сючжэнь?

Я решила, что если не дождусь Ню-эр, то пойду к Сючжэнь. В боковом дворе теперь было аккуратно прибрано. Но Лао-Ван пропустил мой вопрос мимо ушей, наполнил водой два чана и увез.

Пока я раздумывала, что делать дальше, с улицы Сицаочан вынырнула знакомая фигура – Ню-эр! Как же я обрадовалась! Я побежала навстречу, крича: «Ню-эр! Ню-эр!» Она не обратила на меня внимания, словно мы не знакомы, и она даже не слышит, что ее окликнули. Я очень удивилась и пошла с ней рядом, но она рукой незаметно отстранила меня и, нахмурившись, подмигнула, давая мне знак, чтобы я отошла. Не понимая, в чем дело, я вдруг заметила сзади в нескольких шагах от нее крупного мужчину в синем холщовом халате и с грязным мешком в руках. Из мешка торчал хуцинь[3].

Я догадалась, что это папа Ню-эр. Она часто говорила, что боится, как бы папа ее не побил или не отругал. Теперь, когда я его увидела, то сразу всё поняла и не стала больше приставать к Ню-эр. Развернувшись, я пошла домой. На душе у меня кошки скребли. В кармане лежал мелок, которым можно было писать на стенах, я вынула его и, приставив к стене, пошла вдоль нее. Мелок оставлял непрерывную белую полоску, пока я не дошла до дома. Казалось, без Ню-эр игры и развлечения потеряют всякий смысл.

Я уже собиралась постучать в ворота, как вдруг из соседнего переулка донесся торопливый топот. Это была Ню-эр. Запыхавшись, она подбежала ко мне и с встревоженным лицом выпалила:

– Я к тебе завтра приду, – и, не дожидаясь ответа, убежала обратно.

На следующее утро Ню-эр и вправду пришла ко мне. Мы снова пошли в западный флигель, где, присев на корточки, стали наблюдать за цыплятами. Сняв крышку, мы запустили в корзину руки и молча гладили цыплят. Никто из нас не произносил ни слова. Мне хотелось заговорить, но я сдержалась и лишь мысленно спрашивала подругу: «Ню-эр, почему ты так долго не приходила? Почему вчера не захотела со мной разговаривать? У тебя что-то случилось?» Все эти вопросы звучали лишь в моей голове, я не произносила их вслух, но Ню-эр, словно услышав их, ответила мне слезами. Она беззвучно плакала, не утирая слез, падающих капля за каплей в корзину, а цыплята склевывали их вместе с зернышками.

Я не знала, как себя вести, и, повернув голову, рассматривала профиль подруги. Мочка уха была у нее проколота, а в дырочку продета красная нить. Уши у Ню-эр были немытые, и на краю виднелась полоска грязи вперемешку с серой. Я скользнула взглядом по ее плечу вниз и заметила на запястье сине-зеленую ссадину. Затем приподняла рукав, чтобы рассмотреть получше. Ню-эр очнулась и испуганно отпрянула, а потом повернулась ко мне и вымученно улыбнулась. Лучи утреннего солнца проникли в западный флигель и осветили чумазое личико Ню-эр. Ресницы ее дрогнули, с них упали слезинки и покатились по ложбинкам до уголков рта.

Ню-эр резко встала, засучила рукава и штанины и тихо сказала:

– Смотри, что папа сделал!

Я осталась сидеть на корточках. Только протянула руку и потрогала распухшие синяки и рубцы у нее на ногах. Я их едва касалась, но Ню-эр захныкала от боли. Плакать громко она боялась, поэтому лишь тихонько и жалобно попискивала. Бедняжка!

– За что папа тебя побил? – спросила я.

Она ответила не сразу, ее душили слезы, но потом она сказала:

– Он не пускает меня гулять.

– Это потому что ты долго у меня играешь?

Ню-эр кивнула.

Я расстроилась, что из-за меня Ню-эр побили, и в то же время испугалась, вспомнив того большого и крепко сколоченного мужчину.

– Тогда ступай скорее домой! – воскликнула я.

Ню-эр не тронулась с места:

– Он сегодня ушел спозаранку и пока не вернулся.

– А твоя мама?

– Мама тоже меня не любит, но ей всё равно, что я хожу гулять. Папа и ее тоже бьет. Он ее побьет, а она потом меня ругает, говорит, что от меня одни беды.

Наплакавшись вволю, Ню-эр немножко пришла в себя, и мы стали болтать о том о сем. Я сказала, что никогда не видела ее маму, и Ню-эр сообщила, что ее мама немного хромает, поэтому с утра до вечера сидит на кане и шьет одежду на заказ – этим и зарабатывает.

Я рассказала Ню-эр, что мы не всегда жили в Пекине, что приехали мы сюда с очень далекого острова.

– Мы тоже не всегда здесь жили, – ответила Ню-эр, – раньше мы жили у ворот Цихуамэнь.

– Цихуамэнь? Знаю-знаю, – закивала я.

Ню-эр удивилась:

– Откуда ты можешь знать Цихуамэнь?

Я не нашлась, что ответить, но совершенно точно знала это место. Кажется, меня на рассвете туда кто-то водил, я даже будто видела те места своими глазами. Нет, нет, всё было так смутно – может, мне приснилось? Поэтому я так и сказала Ню-эр:

– Во сне это место видела, там же еще городская стена, да? Как-то раз одна женщина пришла туда под утро с каким-то свертком в руках и прокралась к самой стене…

– Это сказка какая-то?

– Может и сказка… – Я склонила голову на бок и глубоко задумалась. – В общем, я знаю Цихуамэнь, вот и всё.

Ню-эр улыбнулась и обняла меня, а я вытянула руки, чтобы обнять ее в ответ, но едва дотронулась до ее плеча, как она тихо вскрикнула:

– Больно, больно!

Я поспешно разжала руки, а она насупилась:

– Даже здесь всё опухло!

– А чем он тебя бил?

– Метелкой.

Ню-эр помолчала, а потом добавила:

– Папа и мама, они… – Она снова замолчала.

– Что они?

– Ничего. В другой раз расскажу.

– А я знаю, твой папа учит тебя петь арии, чтобы ты для них деньги зарабатывала! – выпалила я. Так няня Сун моей маме говорила, а я подслушала. – Требуют, чтоб ты им деньги зарабатывала, да еще бьют тебя! – Меня прямо-таки разбирал гнев.

– Ишь ты! Всё-то ты знаешь! Но я не про это. О том, что я хотела рассказать, ты сама никак не узнала бы!

– О чем же? Расскажи!

– Будешь приставать – ничего не скажу, а будешь умницей – расскажу тебе много чего, только никому больше не говори, даже своей маме.

– Не скажу. Давай шепотом.

Немного помедлив, Ню-эр приблизила ко мне лицо и быстро прошептала на ухо:

– Мама меня не рожала, и папа мне не родной.

Эта фраза пронеслась стремительно, как молния, а когда достигла моего сознания, меня словно громом поразило, сердце мое бешено застучало. Ню-эр, поведав свою тайну, убрала руку от моего уха и смотрела на меня во все глаза, словно ожидая, что я отвечу. А я буквально лишилась дара речи и лишь смотрела на нее не отрываясь.

Хоть я и пообещала Ню-эр никому не выдавать этот секрет, но после ее ухода всё еще продолжала думать о нашем разговоре и ощущала нарастающее чувство тревоги. Я побежала к маме и спросила:

– Мам, а меня ты родила?

– Чего? – Мама изумленно взглянула на меня. – Откуда такие вопросы?

– Ну скажи, да или нет.

– Конечно, я! Кто же еще? – сказала мама. А потом добавила: – Если б ты была не родная, стала бы я с тобой так носиться? Я бы тебя, такую егозу, секла бы, как сидорову козу.

Я закивала: мама рассуждала логично, Ню-эр тому живой пример!

– А как ты меня родила? – Этот вопрос давно меня интересовал.

– Как родила, хмм… – Мама задумалась, потом улыбнулась и, подняв руку, указала на подмышку. – Ты вот отсюда вылезла.

И она захохотала на пáру с няней Сун.

3

С пустой бутылкой и парой бамбуковых палочек в руках я осторожно переступила порог постоялого двора «Хуэйаньгуань», толкнула ворота, ведущие в боковой двор, и увидела на ветвях дерева много-много зеленых гусениц. Сючжэнь называла их «удавленники». Подобно шелкопрядам, они выплевывали изо рта шелковую нить и, прицепившись к ветвям дерева, повисали над землей. Я сбивала «удавленников», собирала в бутылку, а потом кормила ими наших кур. Каждый день я приходила сюда и набирала полную бутылку гусениц, которые, оказавшись в бутылке, начинали отчаянно извиваться. Это было так омерзительно! Мне всё мерещилось, что они вот-вот вылезут из бутылки и станут ползать у меня по руке (даже рука начинала зудеть!), но на самом деле они, конечно, никуда не выползали.

Сбивая в бутылку очередную порцию гусениц, я вдруг подумала о Ню-эр, и на душе стало неспокойно. Вчера ее опять побили дома. Она незаметно прокралась ко мне и принесла с собой две курточки. Её лицо покраснело и опухло от побоев.

– Я пойду искать родных папу и маму! – заявила Ню-эр прямо с порога.

– А где они?

– Не знаю. Пойду к Цихуамэнь и буду искать.

– А Цихуамэнь где?

– Ты же говорила, что знаешь!

– Я говорила, что, кажется, видела это место во сне.

Ню-эр запихнула принесенную одежку в пустой ящик в западном флигеле и тщательно утерла слезы на лице.

– Я обязательно должна найти своего родного папу, – с затаенной злобой в голосе сказала она.

– А ты хоть знаешь, как он выглядит? – Я была восхищена ее решимостью, но всё же считала, что эта затея трудновыполнима.

– Буду искать сколько понадобится. Когда я увижу родных родителей, сердце само подскажет мне, что это они.

– Ну тогда… – Я остановилась, так как не знала, что сказать, и абсолютно ничем не могла ей помочь.