Я?

– Мама…

У меня в глазах слезы, не знаю почему. Это моя мать. Меня охватывает тоска, безымянная боль, я хотел бы упасть ей в ноги, но что-то удерживает меня, сидит тяжелым сухим комом в горле, глушит и душит.

Вот мы сидим за столом, трепещут свечи, разговоров мало, старая служанка приносит и уносит блюда, белый фарфор, тонкий, прозрачный, с нарисованными красными драконами, напротив меня справа на стене висит фотография, кажется, это Грета и рядом молодой человек в форме; наверно, она заметила мой взгляд, тоже посмотрела туда, на лице улыбка, ее рука лежит на моей, она лукаво отстраняется и говорит, запрокинув голову:

– Вообще-то в штатском ты выглядишь неважно. Ты помнишь, как мы тогда в первый раз сфотографировались вместе? Отец и мама еще ничего не знали о нашей помолвке, я так гордилась твоим мундиром. Ты как раз служил, пока тянулось дело с твоим приемом на должность и официальным уведомлением, ты не мог бы носить форму, и тогда мы пошли к фотографу, твои усы, эту черную щетку ты еще и начесал заранее, слава богу, теперь их нет, хоть какая-то польза от войны, они же так нелепо щекочут, и ты выглядел красавцем с открытки, я была глупой девчонкой, тогда мне это нравилось, только посмотри… – Она вскочила и вернулась с фотографией в руке, очень звонко смеясь: – Как ты тогда выпучил глаза, как марципановый принц, и серебряные шнуры, как один оторвался, когда нам в тот вечер пришлось быстро расстаться, а ты хотел еще один поцелуй и зацепился за спинку стула, и я пришивала его тебе в таком волнении, а твой фельдфебель все равно заметил и спросил, но ты ничего не выдал и предпочел отправиться под арест, нет, ты – стойкий оловянный солдатик, от этого прозвища тебе уже не отделаться, мой маленький оловянный солдатик, а теперь стал большим, и довольно с него службы, и с меня тоже довольно, так что уж лучше в штатском, честное слово.

Она стала серьезной и задумчивой, ее изящные тонкие пальцы играют с серебряной подставкой для приборов, я поворачиваюсь вполоборота, ее лицо в профиль, белая шея склонена над фотографией, трогательная мягкая линия, внезапно от ее веселости не осталось и следа, и с болезненной, странно усталой и сердитой морщинкой вокруг губ она шепчет:

– Часть жизни пропала, война забрала ее у нас, обдурила нас на жизнь, где она теперь? Поженившись, нужно ведь проводить жизнь вместе, иначе какой в этом смысл?! Как часто я сидела здесь, тосковала и думала, что ты там сейчас делаешь, в окопе ли ты, может, разговариваешь с товарищами, пьешь, может, у тебя в руке мой портрет и ты рассказываешь обо мне, мыслями здесь, в этой комнате, или где-то далеко, изучаешь позиции противника, или капитан пришел, или как раз начинается атака, а я сижу здесь и не могу пошевелиться, все происходит без меня, пока я здесь, бессильная и как будто слепая, пули свистят, справа и слева брызжет кровь, летают руки и ноги, у одного вывалились кишки, а у другого – мозг, ты вот только что с ними говорил, это ужасно, сидеть здесь одной, и мама все время молчит, ни слова, иногда я думала… я уже больше не знала, жив ли ты вообще, может, ты уже в земле, давно стал неузнаваемой массой, тогда мне вдруг казалось, что я замужем за покойником и даже не осознаю этого, тогда мне хотелось кричать, вот такая у меня жизнь, сидишь тут, тело на стуле сидит, а потом все, такой ужасный холод поднимается, будто холодный жар, я иногда часами сидела и не могла встать, ночами в постели не могла уснуть, мерещилось, будто ты рядом лежишь, на белой простыне, лоб у тебя совсем белый, это был полусон-полубред, кровь в твоих волосах, и время лежало поверх, как кукла, да, время, то, которое я проживала, которое ты проживал, кукла, странно застывшая, у меня посередине груди, беззвучным вдохом высасывала из меня воздух, я чуть не задыхалась.

– Грета, Грета, крошка, ты… – Впервые имя из моих уст, это уже совсем не удивляет, я просто взял ее ладонь и держу в своей, совсем холодная и дрожит, лицо у нее очень бледное, глажу ее волосы, снова и снова, не могу ни о чем думать, ее грудь вздымается и опускается, по щеке медленно стекает одинокая горячая слеза, я встаю, заключаю ее в объятия, поцелуем снимаю слезу, глухое мучительное рыдание сотрясает ее тело, я не отпускаю, наконец она успокаивается, на губах снова улыбка, с трудом берет себя в руки, достает белый платок, энергично отирает глаза, снова лукаво смеется над моими, снова садится за стол, решительно вонзает вилку в мясо, отрезает большой кусок, макает его в соус, пихает мне в рот и:

– Вот, это важнее всего. Я глупая истеричка, а теперь давай больше не будем об этом говорить, ладно?

Нет, больше не будем говорить. Но она бледна, губы смеются, беспрестанно говорит, шутит и начинает рассказывать что-то смешное, но я знаю, это не она, это только губы смеются, а глаза по-прежнему большие, серьезные и испуганные, а за белым лбом скрывается маленькая больная душа с тысячей кровоточащих ран.

Обед окончен, мы встали из-за стола, старая горничная уносит тарелки, мать, которая до сих пор только молча жевала или бормотала что нечленораздельное под нос, берет трость, ковыляет вокруг стола, виснет на моей руке, указывает, чуть ли не торжествуя, на дверь слева, я вопросительно смотрю на Грету, сладкая улыбка Мадонны на ее лице, щеки окрашивает нежный счастливый румянец:

– Он там лежит и спит, – она сияет, – теперь он может спокойно проснуться, ведь не каждый день к нему отцы возвращаются.

Господь, на кресте распятый, грехи мира искупающий: волна прибоя подхватила меня и уносит прочь, не отпускает, назад уже не вернуться, случившегося не отменить, берег исчезает из вида, вперед в открытое волнующееся море, без опоры – перед глазами у меня все пылает.

Маленькая комнатка вся в белом, розовые и голубые стены, белые покрывала, белая кисея, окна открыты, белые гардины с перьями ветер парусит внутрь, на желтой циновке играют круглые солнечные зайчики, полная тишина, я слышу собственное дыхание, женщины останавливаются рядом со мной, в углу кроватка, белое лакированное дерево, белые подушки, в три шага она подходит, низко наклоняется над бортиком, дерево прижимается к бедрам, платье задирается, я вижу ее черные туфли, белые чулки, округлые икры, туловище поднимается, словно враскачку, она глубоко вздыхает, в руках что-то шевелится, маленькие, смутно-сонные движения, потягивается, просыпается, набирает силу, сучит поднятыми ножками и сбрасывает одеяло. Нежное, крошечное тельце корчится у нее на руках, голое и розовое, отбивается ногами от света, от жизни и мира, маленькие кулачки сжаты до боли, глаза крепко зажмурены. Вот она рядом со мной, держит ребенка перед собой, как святыню, и вручает мне. Я лишь смотрю на него и не смею пошевелиться.

– Твой мальчик, – говорит она, – правда, он вылитый ты? Черные волосики и маленький круглый носик, я нашла в письменном столе твои детские фотографии, в коротких штанишках, милые, веселые портретики, видишь, он тоже смеется, и крошечные ручки хватают тебя за палец, да-да-да, папа вернулся, папа, скажи-ка “па-па, па-па”, видишь, он уже округляет ротик, па-па, вот, слышишь, его первое слово, сколько раз я ему повторяла его, и теперь он понял, именно сегодня впервые сказал, па-па, па-па, ты моя радость, золотце мое маленькое!

Вдруг за дверью возня, глухое рычание и рысканье, ручка дважды неловко щелкает, и вот собака в комнате, в два больших, неистовых прыжка бросается на меня, передними лапами тянется к ребенку, я чуть не роняю его, в последний момент Грета выхватывает его у меня из рук, ярость пса утихает, большими красными угольками он смотрит на меня, с бессмысленным лаем снова прыгает через комнату к женщине, скулит и трется о ее колено, кротко виляет хвостом, красный длинный язык высунут из пасти, пес поворачивает лохматую голову, смотрит на нее, словно попрошайка, встает на задние лапы, к ее руке, судорожно прижимающей ребенка, и не дыша лижет ручки, ножки и голое тело ребенка.

– Ты что, взбесился, Нерон? Что на тебя нашло? Он же чуть не упал!

– Уберите животное, – сдавленно говорю я, – не могу его видеть, – и иду к двери, обратно в свою комнату.

Мне очень плохо. Пес вывел меня из себя. Я ненавижу его. Он будет преследовать меня во сне. Он как человек. Но что ему надо? Как все это связано с собакой? Смешно. Я все это лишь воображаю. Нервы ни к черту. Проклятая война. Но ведь теперь все хорошо, у меня есть дом, есть… жена, есть… ребенок, почему бы и нет, я всего этого не хотел, это все ненарочно, взяв паспорт, я лишь хотел выбраться из грязи, я же хочу начать новую жизнь, я не пролетарий, теперь я достойный господин, ведь это я и есть, я же никого не обманываю, она может быть вполне довольна мной, иначе у нее никого бы не было, ребенок сказал бы “папа” в пустоту, как он улыбался, маленькие красные ножки, да какое мне дело до этой собаки, пусть следит за собой, больше я ничего не упущу, теперь я здесь и буду защищать это хоть зубами, моего ребенка, мою жену – Грету! Это ужасно! Я обманываю ее, я никогда еще не видел такую женщину, я обманываю ее собой, это просто кошмар, но я же люблю ее, я же люблю ее, так быстро получается, это что-то новое, когда я думаю о ней, что-то вот здесь в груди и болит, ее волосы, ее губы, ее глаза, когда она смотрит, как она склонилась над ребенком, что же я делаю, что же я делаю?

Стучат. Это она. Как я мог вот так уйти от нее, закрыться в комнате. Так поступает пролетарий, но не культурный человек. Почему я робею открыть дверь? Потому что люблю ее? Я вор? Я схожу с ума!

– Прости меня, – говорит она. – Эта глупая собака! Но откуда мне было знать. Наверное, тебе и впрямь лучше еще какое-то время полежать здесь одному и отдохнуть, пока ты не привык к людям… Тебе нужен покой, но разреши мне хотя бы побыть с тобой, ты закроешь глаза, я буду сидеть тихо и просто смотреть на тебя, хотя бы только смотреть, ладно?

– Положи мне руку на лоб, – говорю я очень тихо и закрываю глаза.

– Да, вот так хорошо, теперь ты мой второй ребенок! И я тебя никогда, никогда больше отпущу!

Сколько я так лежу? Ее ладонь у меня на лбу, всегда ее ладонь! Я ее ребенок, я в убежище, буря принесла меня под эти руки, все хорошо.

Я сплю? Хочется говорить, если бы я только мог говорить, все рассказать этой ладони, что покоится на моем горячем лице, тонкой, тихой и полной доверия. Никогда больше я не смогу говорить, тайна словно закрывает мне рот, не дает радоваться, получать удовольствие и жить. Но ведь ради этого я и поступил так, именно ради этого! Я хочу жить, хочу целовать эту руку, губы между тонкими пальцами, касаются прохладных тонких подушечек, маленьких гладких розовых ноготков.

– Что же ты делаешь? – смущается она. – Тебе ведь надо спать!

– Да, да, я и сплю. Все это только сон, только сон, Грета, все это совершенно неважно, нам нельзя думать о том, наяву ли это, но ты ведь счастлива, правда, так же счастлива, как и я, ты любишь меня, и мы вместе, я держу твои пальцы, твою руку, все остальное лишь призраки, демоны, которые хотят сбросить меня во мрак, но ты – свет, ты делаешь меня лучше, с меня все спадает, я хочу быть добрым к тебе, ничто мне не помешает, ты моя женщина, мое спасение, я люблю тебя, я люблю тебя, Грета!

Ее губы касаются моих, я целую ее лоб, грудь, шею и глаза, ее грудь вздымается, глаза становятся большими, мягкими и темными, руки – совершенно бессильными, мы оба лежим на кушетке, ее горячее, возбужденное дыхание на моем лице, я чувствую дрожь ее тела… Тут снаружи доносится голос, разговор у двери, где-то во мне тревога, кажется, я уже когда-то слышал его, это похоже на укол, я не хочу ничего знать, меня ничего не касается, она в моих объятиях, здесь мир обрывается, стена, я не знаю ничего иного, сейчас я не могу ничего больше знать… В дверь очень робко стучат, через стену доносится голос старой служанки:

– Пришел господин Свен Боргес. Он хотел бы засвидетельствовать свое почтение господину доктору с супругой.

Она поднялась, наступил вечер, у окна остается тусклый свет, мне больше не видны ее глаза, голова опущена, подбородок, обычно такой мягкий, твердо и черно пронзает сумрак.

– Мы не желаем его принимать, – помолчав, наконец говорит она, ее голос невыразителен и странно хрипит, тело напряжено.

– Он тебя любит?

– Не знаю. Может, и ненавидит. Мне нет до этого дела. Он мне не нравится.

И вдруг, повернувшись:

– Он был здесь, в отпуске, полгода назад, потом еще раз, три месяца назад, передавал от тебя приветы, ранним вечером, как сейчас, он сидел на стуле напротив, все время смотрел в глаза, у него серые круглые глаза, как холодные пули, от них уже не отделаешься, как крыса. Он тебя видел, был рядом с тобой, я была счастлива услышать что-то о тебе, пригласила его к столу, почему бы нет, разве он тебе не друг, ты был где-то далеко в окопе, а теперь что-то от тебя было в комнате, так близко ко мне, он знал твое недавнее лицо, твои слова, видел твою улыбку, твои движения, какой-то отблеск тебя должен был передаться с ним, я была так рада побыть не одной, слушала его речь, не понимая смысла, ты тоже слышал его голос, я словно шла по мостику, парила над бесконечно широким потоком времени, над милями расстояния между нами, я была рядом с тобой, видела тебя во плоти, все вернулось.

Но он не понимал этого, подумал, что у меня приподнятое настроение из-за него, радость, блаженство на моем лице – из-за него, он взял меня за руки, я не успела ничего осознать, как его губы прижались, обожгли до плеч, я отшатнулась, в ужасе посмотрела на него, его руки хватали пустоту, губы мямлили что-то невразумительное, всего пару секунд, потом он снова овладел собой, на губах застыла злая усмешка, в глазах появился приглушенный блеск, он поклонился и ушел.

– Во второй раз…

– Через три месяца он пришел опять. Почему его отпускали в увольнение, а тебя – ни разу? Я сердилась на тебя, обижалась, неужели ты любишь меня меньше, чем он, наверное, я еще и жалела его, или из кокетства, любопытства, или просто потому, что он связан с тобой, – я снова пустила его, он выглядел постаревшим, странные морщины на лбу, левое плечо задрано, серое лицо. “Война скоро кончится?” – спросила я. “Не желайте этого”, – ответил он каким-то пустым голосом, губы сжались в тонкую полосу, он говорил, а мне казалось, что он вообще не в комнате, не здесь, будто занят чем-то совсем другим. Я спрашивала о тебе, он уклонялся, я коснулась его руки, тогда он посмотрел на меня, раненым зверем, в его глазах зажегся зеленый огонек, морщины на лбу сошлись кверху, и вдруг он закричал: “Я не отстану от тебя, не успокоюсь, пока все не узнаю, я иду по его следу, я иду по его следу!”

– Когда? Где? Он сошел с ума!

– Да. И я так думаю. Губы у него были совсем белые и дрожали, торчало кривое плечо, я не могла вымолвить ни слова, ни спросить, ни возразить ничего. Кажется, он и не ждал этого, уже у двери он повернулся, лицо было уже спокойное, даже какое-то вялое, полное страдания и горя. “Простите, – прошептал он, едва не всхлипывая, – простите меня. За все, что я сказал, за все, что я сделаю, это сильнее меня, выше моих сил, я умру от этого, я знаю, но и он тоже, он тоже, раньше, сначала он!”

– Это же все…

– Не впускай его, я боюсь!

– Чего? Чего бояться? Это же просто смешно.

Я говорил очень смело, кровь жгла мне виски, я встал и стоял перед ней, что-то такое охватило меня, мне нужно было его увидеть, по какому следу он идет, что он мог знать, кто из людей мог знать что-то об этом, а если бы и знал, я бы с ним разобрался, без труда, ведь я же другой, ничего не могло случиться, ни со мной, ни с Гретой. По моему следу? Чушь. Никогда. Мог ли я догадаться, что дело совсем не в этом, что был совсем другой след, что-то другое, о чем я не подозревал?..

Я обнял ее одной рукой, теперь я был совершенно уверен, у меня была задача, ответственность, защищать ее от всего, она чувствовала себя слабой и отдалась под мою опеку, я был ее супругом, больше никаких призраков, я был в своих правах, она зависела от меня, нуждалась во мне, и мне предоставилась возможность ее спасти, я был очень счастлив, меня переполняла гордость, неизвестное прежде чувство силы, мне не нужно было смотреть на нее, она смотрела на меня, она слабая, а я сильный, кто посмеет посягнуть на мое счастье?

На пороге она снова останавливается, страстно обвивает рукой мою шею, прижимается ко мне дрожащим телом, “не ходи, не ходи”, выдыхает она, тут во мне упрямство, чуть ли не гнев, никогда такого не чувствовал, она что, противится мне, может, она любит другого, а? Я мог бы ее ударить, мог бы поднять на нее руку, прямо по лицу, по белым щекам, по белой, прозрачной коже, по мягкой, округлой шее, так что кровь пойдет, она – мое создание, живет во мне, только мной, я ее супруг, ее господин, почему она смотрит на другого? Сопротивление? Сопротивление? Да как она смеет?!

– Почему ты так смотришь, – говорит она, ее лицо совсем близко, беспомощно, с мольбой она глядит на меня, – я думала, все это в прошлом, что там ты забыл об этом?

Забыл? О чем?

Я смотрю на нее, не понимаю себя, откуда это взялось? Ударить? Это лицо? Это тело? Это создание, дарованное мне, доверенное, я удостоен, благословлен: Грета, Грета!

– Больше никогда, так? Я принадлежу тебе, только тебе, запомни навсегда. Все эти годы тосковала только по тебе, все надежды, все страхи, все отчаяние – только о тебе, вся любовь, вся жизнь, всегда только ты, только ты, только ты!

Я целую ее лоб, глаза и губы, она улыбается, она абсолютно преданна и счастлива, я мог бы прямо сейчас пасть к ее ногам, целовать ее ноги, стройные колени, как склонилась над малышом, мой ребенок из ее лона, мой ребенок, я люблю все в ней, каждую ресничку, каждый волосок, теперь ее голова на моей груди, моя ладонь на ее волосах, она выпрямляется, улыбается, больше ничего не может случиться, “пойдем”, сама говорит она, и мы идем, рука об руку.

В гостиной уже горит свет, электрический свет, шторы на окнах задернуты, вокруг стола в середине – шесть пустых стульев, слева письменный стол, широкий и коричневый, на нем стоит тяжелый белый письменный прибор, прямоугольный как надгробие, перед ним открытая книга, что в ней написано, кто ее читал, может, я сам, тоже я? Мой письменной стол, я уже все припоминаю, вот здесь я сидел, конечно, здесь я работал тогда, а как же, вот этот стул с круглым соломенным плетением – он же вращается, вокруг своей оси, я хотел бы сейчас сесть на него или положить руку на спинку, и он должен повернуться, и поворотная стойка в середине серебряная и тонкая, смешно вырастает, будто широченная плоская голова на тонкой шее, наконец делает последний оборот и с грохотом валится на пол, и шея сгибается, и я устанавливаю сиденье вот так криво, и оно закручивается криво, словно пьяное, пока не доходит до упора, и стонет дерево, и косо врезается край шайбы. У двери слева стоит Свен Боргес, с прямой спиной, плечо сейчас не дергается, лежит спокойно и ровно, прямая шея, он смотрит на Грету, подходит и кланяется, на губах любезная улыбка, он наклоняется к ее руке и целует, подходит ко мне и протягивает руку, жмет очень крепко, ладонь широкая, как горный массив, что попадет в нее, будет раздавлено, я тоже жму, как железо, похоже на сражение рук. “Отпускайте же, – смеется Грета, голос у нее с хрипотцой, лицо слегка измождено. – Я рада, что свой первый визит вы нанесли нам с Хансом, теперь вы оба здесь и оба живы, война окончена, ваши дурные предчувствия развеяны!”

Она хочет казаться веселой и легкой, больше никакой тяжести, никакой опасности, я рядом с ней и ничего не допущу, она чувствует это, хорошо, что я здесь, такую женщину нельзя оставлять одну, как он на нее смотрит, я мог бы наброситься на него, но перед ним словно стена, как то стекло в поезде.

Вот мы сидим за столом, Грета велела принести ликеру, изысканный графинчик, разноцветные рюмочки, с чего ему столько чести, надо было просто схватить его за воротник и вышвырнуть, скинуть, как гадюку, почему он все время молчит, сидит как пень: “Еще рюмочку?” – “Да, пожалуйста”, – как крот, говорила она, рыба-прилипала, присосался тысячей присосок, надо выманить его из спокойствия, не ходить вокруг да около, не красться тайком, как он, что он может знать, кто он, уж не делал ли он мне гадостей прежде, еще до Греты, еще до нее, было и такое время? Мне кажется, будто я сам лежу в могиле, я все это когда-то уже пережил, не знаю как, что-то витает в воздухе, опускается и толкает меня, беззвучно и бело плывет душа по воздуху, все как желе, неосязаемое и расплывчатое, оказываешься в каком-то мире, полном чудес, вот я сижу в элегантной комнате, а напротив – человек, который меня ненавидит, не знаю почему, а вот Грета, моя жена, я словно актер на сцене, выучил ли я свою роль, дописана ли моя пьеса до конца, все предопределено, а я лишь произношу текст, что-то древнее, слова вылетают из моих уст сами собой, кровь сама знает свой путь, меня окружают мышцы и плоть, я сижу внутри себя и смотрю через глаза, как через узкую бойницу, вот этот мир, а вот другое, люди, и улицы, и облака, и комната, и судьбы, и сам я вместе со всем этим, сам внутри… да где же я, должно ведь что-то произойти, я должен что-то делать, иначе это произойдет со мной, я должен слушать, что говорят эти двое, это просто необходимо, почему же Грета встает, надо бы ее позвать назад, она выходит маленькими легкими шажками, пританцовывая, что? чтобы он смотрел, что? бросает меня ему, изменяет мне с ним, любит его, все-таки любит его, я хочу за ней, мне надо броситься за ней, на нее, какое мне дело до этого человека, она моя женщина, я хочу за ней, но сначала он, все же сначала он, сейчас я его схвачу, вцеплюсь ему в глотку… тут он вдруг смотрит на меня, холодно и пронзительно, и говорит:

– Ваша жена вышла, я использую эту возможность, чтобы объясниться с вами, давайте забудем, что было между нами, простите меня за поведение сегодня в поезде, я увидел вас так неожиданно, полковник Кох сказал, вы пали в последний день, я не хотел в это верить, еще раз прошел по окопам, вы же знаете, моя позиция была недалеко от вас, вообще-то нам надо было чаще навещать друг друга, но теперь все в прошлом, если бы я и впрямь нашел ваш труп, я бы, наверно, увенчал его розами, я бы все забыл, смерть все стирает, но вы живы, вы снова дома, с вашей женой, я хочу снова быть вашим другом.

Моим другом? Розами? Его глаза холодны и серы, лицо жестко, шея тонка и изогнута, губы плотно сжаты, левое плечо подрагивает, он сдержан, у него есть время, он поджидает добычу.

Однажды уже было что-то подобное, однажды он сидел вот так напротив меня, не знаю когда, не знаю почему, все было очень похоже на этот момент, но теперь-то уже все равно, он хочет быть моим другом, нельзя его отвергать, война кончилась, все хорошо, надо благодарить судьбу, что я жив, а не лежу мертвый, размазанный в грязи, я очень одинок, нужно с кем-то дружить, почему бы и не с ним, я же никого больше не знаю, я не помню, чтобы вообще кого-то знал, он умен, а я не боюсь, никто в это не поверит, о нет, ни он, ни Грета, я настоящий человек, я это доказал, я решился на то, на что никто бы не решился, и я жив, теперь все начнется сначала, только теперь все начинается, будет нелегко, он должен мне помочь, я хочу посвятить его в мои планы, спросить его, как сейчас с работой, он наверняка знает, ведь, в конце концов, у него профессия… а у меня…

– Вы сразу же приступите к работе? – словно эхо доносится снаружи.

– Да, то есть через несколько дней, наверное, нужно сначала посмотреть, возможно, сперва нужно кое-что уладить, чтобы… отдохнуть ведь тоже надо, не так ли, вы, наверное, тоже… вы, наверное, тоже не сразу взвалите на себя все дела, нужно подождать, пока ситуация прояснится.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.