Купленная невеста. Стань наложницей или умри

С таким количеством смертей свадьба была неуместна. Холера поразила и семью Гераклеи, и сотни других жителей по всей долине. Она осталась одна, без защиты. Это был брак, рожденный отчаянием: девушка не могла жить в деревне без отца, брата или мужа, который мог бы защитить ее. Только старая дева – ведьма Афродита оберегала ее своими ядами. В год холеры что-то умерло и в самом Костисе, хотя он не понимал, что именно. В восемнадцать лет он остался без семьи и земли, а Гераклея в девятнадцать – без семьи, но с полем и двумя оливковыми рощами в получасе ходьбы от деревни. А еще у нее были одеяла, горшки и ложки, которые родители каждой невесты посылали в дом жениха. Из-за смерти родителей и сестер приданое Гераклеи увеличилось втрое. Его хватило, чтобы содержать все хозяйство. Это был хороший брак, хоть и возник он из-за холеры.

За годы Костис познакомился со многими женщинами и девушками на побережье, где продавал сыр и масло со своего двора. Он знакомился с ними в публичных домах и питейных заведениях и платил за их общество. Большинство девушек были не сильно старше, чем Мария сейчас. Некоторые не брали с него денег, надеясь, что он придет снова, останется и снимет комнаты в порту, может, даже женится на них. Красивый мужчина имеет двух богов, говорили люди, а красивая девушка – ни одного. Красота мужчины несет свою пользу, но красота деревенской девушки, такой как Мария, – это проклятие. Мужчин будет влечь к ней похоть, их будет притягивать ее внешность, и она будет погублена, станет нежеланной невестой. Такая красота в девушке – непосильное бремя для семьи. Ни один трудолюбивый крестьянин не хочет, чтобы в его доме была красивая жена, чтобы мужчины стучали в дверь, пока он пасет овец на склоне горы, чтобы мужчины ждали его жену у колодца или таились среди его виноградников и оливковых рощ. Самые сладкие виноградные пудинги, говорят деревенские женщины, привлекают мух даже из Исфахана[2]. Идеальная невеста – это не та, чья красота соблазняет мужчин, а та, у которой сильные ноги и широкие бедра, как у его жены Гераклеи, – признаки того, что она может носить тяжести на спине и рожать сына за сыном. Это, с горечью думает он, не будет уделом его дочери. Одним судьба дает сладкие дыни, другим – кислые. И, насколько он может судить, в будущем Марию ждут только кислые дыни.

Глава 4

Несмотря на чистоту полов в бараке, Марии кажется запах гнили, как будто что-то умерло и лежит под досками пола. Часть древесины выглядит выбеленной солнцем. Как странно, что кто-то потратил столько усилий, чтобы настелить дощатый пол в таком бараке. Доски позволили бы духу добра жить под полом, но какой дух захочет жить в таком месте? Твердый глинобитный пол был бы лучше. Она достает из кармана своего плаща рассыпавшуюся пшеничную лепешку – последнюю еду, которую ей удалось принести из деревни. Ее пекли в глиняной печи во дворе. Девушка задается вопросом, стоит ли еще их дом. Она подносит лепешку к носу – пахнет медом и плесенью. Когда они убегали из горящей деревни с узелками по мокрой тропинке, Мария увидела старую мать Сотицу, сидящую с бабушкой Симелой на большом камне. «Им нужна помощь! – подумала Мария. – Их бросили!» Они сидели, взявшись за руки, словно любящие сестры, которых разлучила судьба, но они снова нашли друг друга. Бабушка Симела давно забыла, кто она такая, и проводила дни, сидя на задворках кузницы своего сына. Ум старой матери Сотицы был острым, как у молодой женщины, но той зимой она упала и сломала бедро, поэтому едва могла ходить. Их сыновья, кузнец Петро и портной Перикл, пытались взять их с собой, когда бежали, но потом оставили. Возможно, мародеры сжалятся над ними, ведь у мародеров самих были матери и бабушки. Мария увидела, что бабушка Симела была обута только в один башмак и пыталась спрятать голую грязную ногу под складками своего платья. Мария споткнулась о камень и чуть не уронила свой узелок. Бабушка Симела протянула к ней руку, словно желая помочь, а может быть, умоляя о помощи. Мария остановилась, но мать схватила ее за запястье и потащила дальше к лесу. Мария хотела крикнуть старухам в ответ: «Идите к деревьям, к первым деревьям, там убийцы вас не увидят!» Вместо этого она, задыхаясь, побежала за матерью.

Когда ужасные сцены вновь проносятся в ее памяти, Марию бьет озноб. В деревенских песнях говорится о том, как холодный страх, словно яд, сваренный старыми знахарями, распространяется по венам. Красная кровь чернеет, медленно расползается холод – примерно так это и ощущается. И все же ей кажется, что все увиденное при побеге из деревни было чьим-то чужим воспоминанием.

Мария смотрит на большой фонарь, висящий под потолком барака. Его красные и бирюзовые стеклянные вставки отбрасывают цветные тени на доски потолка. Она удивляется, как за все годы, что казарма стояла пустой, никто не украл его. Наверное, сюда никто не приходил. Как она слышала, ближайшая населенная деревня находится в дне пути вниз по реке. Она прислушивается к звукам снаружи, которые могли бы намекнуть на опасность, но слышит только отдаленные крики и ночные звуки из беспокойного леса. «Бабушка Симела и старая матушка Сотица наверняка уже умерли, – думает она. – Даже если убийцы пощадили их, как бы они выжили?» Она представляет двух старых женщин, хромающих рука об руку через руины деревни. Она задается вопросом: бросила бы она свою мать, чтобы спастись самой? Но кузнецу Петро и портному Периклу нужно думать о детях: сыну Петро всего пять лет, а его дочерям – три и два. У Перикла сын и дочь около десяти лет. Убегая по горной тропе, эти двое мужчин явно должны были выбирать между своими матерями и детьми. Возможно, прежде чем добраться до безопасной реки на границе, им пришлось выбирать между своими сыновьями и дочерями. Ни Петро, ни Перикл не находятся здесь, в казармах, но, может, они бежали на север, в безопасность высоких гор, в надежде попасть в новую Крестьянскую республику, которую только что снова заняли русские. «Это будет временная безопасность, – рассуждает Мария, – потому что Крестьянская республика теперь – неуправляемая земля с разбойниками на каждом шагу и русскими солдатами, стреляющими во все стороны. Единственная настоящая безопасность находится за границей, в далекой Греции».

В лесу поблизости раздается странный звук, похожий на крик гусей. Возможно это лисицы кричат друг на друга в своих весенних схватках. Дождь закончился, и лес кажется громче, чем обычно, с криками сов, щелканьем и лаем хорьков. Она дрожит и обхватывает себя руками. Хотя одежда промокла, воздух теплый, и девушка знает, что ее не лихорадит. Мария задается вопросом: оставила бы ее мать, если бы она подвернула ногу и не могла идти дальше. «Мать – практичная женщина, – думает Мария, – она держалась бы за меня, если это имело смысл, и бросила бы, если это было необходимо». И все же, Мария знает – молодых девушек никогда бы не оставили сидеть у края дороги, как это сделали с матушкой Сотицей и бабушкой Симелой. Во время восстаний и резни за много лет до этого, деревенский священник молодой отец Кириакос спас своих сыновей – сильных мальчиков, которые могли бегать так же быстро, как он, и даже быстрее. Но его дочери были пухлыми девочками, которые проводили дни за вышиванием, ткачеством и поеданием медовых пряников. Они никогда не бегали по склонам гор и не прыгали через ручьи. Когда убийцы настигли бегущего священника и его семью, он внезапно, с холодным взглядом отчаявшегося человека повернулся к своим задыхающимся, спотыкающимся дочерям и толкнул их на горный выступ, и они с криком упали в глубокий овраг. Их тела остались христианскими, были спасены от разбойничьей орды. Теперь старый деревенский священник лежит мертвый в полях у чайной плантации, покинутый сыновьями, которых он спас.

Из мужского барака доносятся звуки ударов молотком. Мария удивляется, как люди нашли инструменты, и пока не понимает, что они могут использовать камни. Она смотрит на мать, которая, несмотря на шум, крепко спит на спине. Ее рот открыт, а ноги нескромно вытянуты. Мария задается вопросом: убила бы ее мать, чтобы спасти от мародеров. Если бы Мария вывихнула ногу, ее мать закричала бы: «Христос и Пресвятая Дева! Можешь ли ты еще бежать, можешь ли ты бежать?» Если бы Мария покачала головой, мать взяла бы с тропинки большой камень, подняла бы его высоко в воздух и с криком «Бог тебя обнимает и приветствует!» обрушивала бы его ей на голову снова и снова. Она представляет себя лежащей на тропинке, ее сердце больше не бьется, ее платье залито кровью, ее мать и отец бегут одни к деревьям, две старые брошенные женщины сидят, взявшись за руки, и ждут появления первых убийц у разрушенной стены загона для овец Слепого Нектарио.

Мария делает глубокий вдох и смотрит на светильник и его цветное стекло. «Но я не упала и не вывихнула ногу, – говорит девушка себе. – И, возможно, моя мама осталась бы со мной, да и отец тоже». Она теперь знает, что нельзя предугадать, как поступят люди в момент большой опасности, когда одно действие может означать жизнь, а другое – смерть.

Когда они достигли кромки леса и мать вела их за собой, Марии показалось, что увидела вдову Мантену. Вдова, вся в грязи, пробиралась со своей дочерью по тропинке, сворачивающей к домам. Казалось, они что-то потеряли и искали это среди камней и сорняков в мокрой, заполненной грязью канаве. Потом Мария увидела маленькие фигурки, бегущие по полям чуть ниже деревни, и поняла, что это мародеры. «Как могла вдова Мантена остановиться, чтобы что-то поискать, когда убийцы были так близко! – думала Мария. – И зачем бежать из деревни в заляпанных грязью платьях, где они могли отстирать их в лесах?» Она в последний раз оглянулась на двух женщин и поняла, что то, что с такого расстояния выглядело как грязь, было кровью. Теперь она видела только вдову Мантену: двое мужчин обнимали ее, пока она лежала в канаве, катались вместе с ней по грязи, словно боролись за нее. Вдова вырвалась, когтями карабкаясь из канавы, но они догнали ее, и в канаву прыгнул третий мужчина, и четвертый. Мария хотела бросить мешок с одеждой, чтобы бежать быстрее, но рубашки и платья скоро могли стать мостиком между смертью и жизнью. Если ночью выпадет снег, она наденет две или три блузы одну на другую, сможет укутаться в платки и выжить.

Ни Мария, ни Гераклея, ни Костис никогда больше не упомянут о деревне, о старушке Сотице, о вдове Мантене и ее дочери Агорице. Не будут они вспоминать и о безумии Костиса, когда он поставил под угрозу все их жизни, а Гераклея подняла на него руку и взяла на себя ответственность. Для Марии это было ужасно – видеть, как ее отец, который всегда управлял своим хозяйством, в такой момент потерял контроль над собой.

Все беженцы, собравшиеся в бараке, теперь ждут от него указаний: что им делать, где спать, откуда брать еду, как защитить себя. Но Мария знает, что перед лицом настоящей опасности на него нельзя положиться. Это делает новую обстановку еще более пугающей. Если мародеры придут и сюда, ей придется полагаться на мать или на себя. Она побежит к берегу реки, мужчины с ножами будут преследовать ее. Она спрячется за деревьями вдоль кромки воды, их масса розовато-серых листьев скроет ее, как огненная завеса. Но если она поскользнется и упадет в реку, то непременно утонет, так как вода ниже по течению от бараков коварна и утащит ее вглубь.

Она смотрит на свою мать, лежащую рядом с ней головой на своем мешке с вещами. Гераклея сняла свой мокрый платок, который лежит теперь аккуратно сложенный рядом с ней. Ее редкие волосы спутаны и едва доходят до плеч. Она постоянно стрижет их в надежде, что снова станут пышнее и объемнее, и она сможет носить их в длинных толстых косах. Ее рот открыт, и хотя она спит, глаза закрыты лишь наполовину, а зрачки закатились. У Гераклеи круглое лицо и широкий двойной подбородок, который сейчас во сне лежит на груди, а выражение ее лица напоминает Марии бабушку Симелу, которая забыла, кто она такая, ее глаза видят, но не видят, рот безвольно висит. Встревожившись, Мария наклоняется к матери, дотрагивается до ее глаз, чтобы заставить ее полностью закрыть их, и толкает ее подбородок вверх. Как вдруг понимает: так скорбящая дочь закрывает зияющий рот своей мертвой матери. Гераклея, погруженная в сон, сердито поворачивает голову в одну сторону, затем в другую, как бы стряхивая с себя Марию, и дочь быстро отдергивает руку. Она замечает взгляд Эльпиды – повитухи с острым лицом и тонкими змеевидными косами. «Эта женщина не улыбнулась бы даже теплому хлебу», – думает Мария. Она родом из греческой деревни на Северном Кавказе, где говорят на более суровом, в чем-то пугающем греческом языке. В детстве Эльпида была поражена чумой, но выжила и стала изгоем в деревне, чумной девочкой. Ее братья умерли, а она нет, за что мать так и не простила ее. Эльпида холодно смотрит на Марию, и Мария отворачивается. Она слышит, как повитуха бормочет что-то о глупых женщинах и их бесполезных красивых мужчинах, и понимает, что это оскорбление ее матери и отцу. Сколько она себя помнит, люди всегда делали замечания о ее родителях, обычно окольными путями: «Такой красивый мужчина и такая простая женщина. Должно быть, ее свахи шептали заклинания и подливали зелья». Но повитуха Эльпида не шепчется за спиной у людей: она прямолинейная и жестокая женщина, готовая оскорбить человека в лицо. Мария представляет Эльпиду ребенком восьми или девяти лет, идущим по охваченной чумой деревне, возможно, рука об руку с другим чумным ребенком. Их лица отмечены чумой, которая их не убила, жители деревни, как тени, отступают в свои дома, где щелкают замки и засовы.

Женщины ютятся в углах барака, занимая свои соломенные мешки и пытаясь успокоить детей. Сидящая на мешке рядом с Марией молодая женщина кашляет, прижимая ко рту грязную тряпку. Она явно из какого-то города, возможно, из Батума. Ее длинные юбки грязны и мокры, как и широкий кушак, и жакет. На шее висит клубок серебряных цепочек и талисманов, которые, как думает Мария, будут сорваны стражниками и дозорными на пути к Черному морю. На ней не платок, а расшитый бисером круглый чепец, подвязанный лентами, как у богатой женщины на свадьбе.

– Что думаешь насчет этого места? – спрашивает она Марию почти шепотом, чтобы не разбудить Гераклею.

– Лучше, чем я могла надеяться, – шепчет Мария в ответ. – Последние несколько ночей мы спали под открытым небом.

– Мы тоже, – говорит женщина. – Так я и простудилась.

Она снова кашляет. «Хриплый и дребезжащий кашель, как при чахотке», – думает Мария. Молодая женщина пристально смотрит на нее.

– Я простудилась, потому что спала на улице, – быстро шепчет она. – Ночь была холодной. Я начала кашлять вчера. – Она смотрит на Марию, словно проверяя, поверила ли та.

– Твой муж с другими мужчинами? – спрашивает Мария.

Женщина кивает.

– Он в карауле, у него есть ружье и еще пистолет. Смотри, снова пошел дождь. Мой бедный Епифаний промокнет. Но мы не будем тут оставаться.

– Нет?

Женщина наклоняется поближе к ней.

– Мне понадобится лекарство, чтобы кашель не становился хуже.

– Но нам сказали добраться до казарм и ждать, – говорит Мария. – Куда вы пойдете без документов? Они сказали, что повсюду на дороге солдаты.

– Мой муж хочет, чтобы мы пошли сейчас, – отвечает женщина. Она встает и подходит к двери, откуда смотрит на дождь.

Видно, что она родом из города, а не из деревни. Мария думает: «Хорошо, что она уйдет утром, потому что другие беженцы не позволят ей остаться, когда поймут, что у нее не просто простуда, а может быть смертельная зараза. Лучше уехать сейчас, чем быть прогнанной». Дождь усилился, и потоки воды падают с крыши на покосившиеся деревянные доски, вбитые в дождеприемники для отвода воды в канавы импровизированных уборных. Мария бросает взгляд в сторону Эльпиды. Повитуха перекладывает свои свертки, сверкая глазами по сторонам, словно кто-то из женщин может украсть ее вещи, стоит ей отвернуться. «Там, должно быть, спрятаны монеты», – думает Мария. К ее облегчению, Эльпида и ее дочь расположились достаточно далеко. Молодая женщина по какой-то причине вышла под дождь, но затем вернулась вся мокрая.

– Тут сквозняк, – говорит она Марии с натянутой улыбкой. – Думаю, я лягу спать вон там, – она указывает на место у противоположной стены барака. Мария кивает, сожалея, что упомянула солдат и проездные документы, из-за которых все так волнуются.

Глава 5

Мария сидит на своем соломенном мешке, ей нечего делать впервые с тех пор, как они бежали из деревни. Она хочет пить и думает о колодце, но потом решает, что холодная, быстрая речная вода достаточно чистая, чтобы ее можно было пить. К ночи жажда усиливается и становится невыносимой. Как идти к реке в темноте без фонаря, когда путь ей преграждают лесные хищники? Она достает из узелка серую хлопковую рубаху, влажную, но не такую мокрую, как платье. Разматывает платок, встряхивает волосы, развязывает шерстяной поясок на талии и бедрах и расстегивает на спине ржавые крючки мокрого платья. Двух крючков уже не хватает. Если потеряет еще, то придется найти способ, чтобы платье не соскользнуло с плеч. Придется закрепить его шарфом и надеть сверху расшитый жакет, будто одевается на деревенский праздник. Она смотрит в окно, выходящее на мужской барак: не заглядывает ли кто-нибудь из мужчин. Убедившись, что никого нет, быстро стягивает платье через голову. Мария смотрит, где оторвалась застежка. Живот сжимается от тревоги и страха. Дождь просочился сквозь длинную нижнюю рубашку и нагрудную ленту, но они лишь слегка влажные. «Поменяю их ночью, когда погаснет фонарь».

В широкой и свободной рубахе удобнее, но ноги и руки отяжелели от усталости. На ней амулет и две тонкие серебряные цепочки с крестиками. Мария решает не снимать их – могут украсть, если оставить в узелке. Она слушает, как дождь успокаивающе барабанит по крыше. Снаружи дождь и грязь. Если поставить жестяную миску на улице возле двери, то можно выпить глоток чистой воды, проснувшись от жажды. Жажда прогоняет сон. Марии не хочется часами лежать без сна в темноте, когда мысли завязываются в тугие узлы. Вокруг изможденные женщины в обтрепанных мокрых платьях. Некоторые, как ее мать, закутаны в одеяла, а их промокшая одежда висит на стропилах. Рядом лежат две женщины, красные и дрожащие от жара. Девочка лет десяти обмахивает их веером. Постудились или их охватила болезнь? Если в казарме вспыхнет холера, то через неделю все умрут. Лихорадка и озноб, знает Мария, – не признаки холеры. Эта болезнь пронеслась по ее деревне пять лет назад: восемьдесят трупов лежали завернутые в испачканные одеяла на лугу у чайной плантации. Холеру в деревню принес виноторговец из Батума, приехавший купить бочки вина на горячие мокрые монеты, которые он прятал во рту. Собиратели пошлин и десятин на пропускных пунктах в долине проведут пальцами по телу купца в поисках золота, но мало кому придет в голову заглянуть ему под язык. Купец заболел и умер в своей телеге за пределами деревни. Его лошадь шла еще несколько миль после того, как душа покинула изъеденное язвами тело хозяина, а просевшие колеса телеги скрипели и лязгали о камни дороги. Винодел и его сыновья, что продали ему бочки с вином и взяли его монеты, тоже умерли. Первая смерть в деревне, смерть винодела, произошла в августе, в день святой Марии, и с тех пор холера того лета известна как холера Марии. Это название глубоко тревожит Марию. Все, что принадлежало мертвым или к чему прикасались мертвые, должно было быть сожжено. Обедневшие жители деревни, тайком стиравшие одежду и одеяла, без которых они не могли жить, тоже вскоре умирали. Церковный колокол звонил, чтобы прогнать холеру, и дети умерших ходили по деревне в поисках еды, стучались в запертые двери, которые оставались запертыми, в том числе и в дверь церкви. Священник боялся, что святые иконы, которые умирающие целовали в молитве, станут заразными.

Мария смотрит на женщин, которые таскают свои постельные принадлежности туда-сюда по бараку, споря о том, где они будут спать, как будто это имеет значение. Воняет немытыми телами и менструальной кровью. Она решает на рассвете искупаться на мелководье реки, даже если будет дождь и вода окажется холодной от тающего в горах снега. Она наденет свое грязное платье в реку и вымоет себя и свое платье. Некоторые женщины ничего не взяли с собой. У них есть только та одежда, которую они носят. Если погода станет холодной, думает Мария, они попадут в беду.

Дети постарше, слишком уставшие, чтобы играть, сидят, сгорбившись, у стен, а два мальчика лет по десять-одиннадцать, которые должны быть в мужских казармах, играют в считалочку, бросая ореховые скорлупки. Босоногая девочка лет шести, одетая в картофельный мешок с большой черной буквой «А» и крестом на спине, подходит к Марии и протягивает маленький серый камень. Это обычный камень, ненамного больше гальки. Мария улыбается и протягивает руку, чтобы взять его. Девочка быстро отдергивает руку и убегает, оглядываясь через плечо, сердито надув губы. Мария зовет ее вернуться, но девочка убегает к двери, где смотрит на дождь. Если погода станет холодной, она могла бы дать девочке один из шарфов, хотя знает, что мама не разрешит. Мария задается вопросом, что могут означать буква «А» и крест на детском платье из картофельного мешка? Греческая церковь посылает мешки с картошкой в голодающие деревни. Может, буква «А» означает «Аллилуйя»? Нет, этого не может быть! – отмахивается от глупой мысли девушка. Мария трогает щеку – жара нет.

15-летняя девушка испытывает новое горькое чувство свободы. В деревне она была пленницей в доме своего отца. Но его стены, которые казались стенами темницы, теперь кажутся теплыми и надежными. А этот хлипкий барак может разрушить сильный порыв ветра. Маленькой девочкой она играла на лугах и ходила со своими братьями, Кимоном и Дионисием, пасти овец в горы. Тогда отец относился к ней как к мальчику: показывал, как прививать лимонные деревья к апельсиновым, как пользоваться плугом, как разрезать кору сосны, чтобы пустить смолу. Он даже называл ее Марко – имя, которое он дал бы третьему сыну. Сначала он называл ее так ради забавы, потом подхватили братья, и вскоре это имя стало ее прозвищем. Она выполняла работу на полях и лугах, которую должен был делать мальчик ее возраста, на три года младше Дионисия и на пять лет младше Кимона. К десяти годам единственным человеком в деревне, который по-прежнему относился к ней как к девочке и отдавал ей приказы, была ее мать. Мария знала уже тогда – мать хотела, чтобы она была мальчиком или вообще не родилась. Гераклея иногда говорила ей об этом, не со злобой и не в гневе, а просто так. Холодные слова остаются в памяти. И все же первые воспоминания Марии о матери были о том, как она пела ей песни и целовала в щеки. Отец и братья, должно быть, были далеко, в горах с овцами. Но когда мальчики были дома, мать, казалось, теряла к ней всякий интерес. «У меня два ока, – говорила Гераклея. – Кимон – зеница одного, а Дионисий – другого». Она говорила это своим сыновьям, мужу, соседям и Марии. Гераклея гордилась тем, что одинаково любила двух своих мальчиков. Она ткала рубашки и брюки парами, а иголкой с толстым острием шила для них овчинные шубы. Но все знали, что Кимон – настоящий любимец Гераклеи. Гераклея говорила, что мальчики намного умнее девочек. Были ли мальчики умнее, Мария задумывалась еще тогда. Она могла подоить корову и обкорнать ее рога быстрее, чем они, и умела шить мешки из сыромятной козьей кожи для сыроварения, чего не умели ее братья. Она играла с деревенскими мальчишками в «Пять камней». Подбрасывая камешки в воздух, ударяя их о землю тыльной стороной ладони, девочка выигрывала больше очков, чем мальчики, потому что была такой же быстрой, как они, и вдобавок обладала острым девичьим глазом. Мальчики были слишком непоследовательными и торопливыми.

Три года назад осенью в разгар игры в «Пять камней» мать вышла из дома, схватила ее за одну из косичек и потащила в дом. «Пора начинать вышивать приданое, – сердито сказала Гераклея, – или ты рассчитываешь, что отец будет кормить тебя до конца жизни?» Мария не знала, что произошло, но во всей семье произошла внезапная перемена. Ее братья теперь тоже были холодны к ней, обращались с ней как с девочкой: звали, чтобы она принесла кружку воды или хлеб с луком, и ей приходилось подчиняться. Братья, отец или мать смотрели на нее, говорили одно слово, и она должна была бежать. В первый раз, когда ее брат Кимон выкрикнул приказ, она ответила ему неповиновением, и мать сильно ударила ее по лицу. Мария выбежала во двор, а мать шла за ней и била ее снова и снова. «Матери – холодная вода» – пели жители деревни в праздничные дни. Хотя Мария не знала, что это значит, холодная вода всегда ассоциировалась у нее с Гераклеей.

Детская свобода Марии закончилась, и началась новая жизнь, насыщенная ткачеством, шитьем, вышиванием и многочисленными обязанностями по дому. Если она выходила во двор, чтобы вскипятить молоко в большой кастрюле или наполнить мешки из козьей шкуры заквашивающимся сыром, то приходилось покрывать голову платком: ее могли увидеть мужчины из соседних домов, расположенных выше по склону. Даже отец больше не называл ее Марко. Однажды, когда в доме никого не было, Кимон повалил ее на землю. Так он делал, когда Мария была еще пацанкой и достаточно быстро уворачивалась из-под его руки и заламывала ее за спину, крича: «Я победила, я победила!» Но теперь Кимон был мужчиной. Она не могла оттолкнуть его от себя, а он удерживал ее, его бедра двигались и толкались об нее, он лепетал: «Это просто игра, просто игра». Его язык, твердый и красный, проникал в ее рот, его тело дрожало. Он вскочил, держась за переднюю часть своих брюк, где расплывалось пятно. Ее глаза наполнились гневными слезами, во рту ощущался горький привкус табака. «Не волнуйся, – сказал он. – Я ничего тебе не сделал, с тобой все в порядке, не волнуйся». Она начала плакать. «Прекрати! – сказал он, бросив взгляд на дверь, хотя в доме никого не было. – Я не снимал штаны, так что это была просто игра, слышишь?»