Остров мертвых. Умереть в Италбаре

У человека с памятью, подобной моей, в голове отыщется немало странных фактов. В годы моей юности, на Земле, лучшие трубки были либо пенковыми, либо бриаровыми. Глиняные слишком нагревались, а деревянные быстро трескались или прогорали. Трубки из початков были опасны. В конце двадцатого века, возможно, благодаря тому, что целое поколение выросло в тени доклада главного санитарного врача о респираторных заболеваниях, курение трубок пережило нечто вроде ренессанса. К началу следующего столетия мировые запасы бриара и морской пенки практически истощились. Пенка – она же гидросиликат магния – это осадочная порода, возникавшая в слоях слившихся друг с другом за долгие века раковин, и когда она закончилась, новой было взять уже неоткуда. Бриаровые трубки делались из корня эрики древовидной, она же Erica arborea, которая росла лишь в некоторых районах Средиземноморья и должна была достигнуть возраста около сотни лет, прежде чем ее можно было пустить в дело. Эрику древовидную безжалостно вырубали, даже не задумываясь о таких мелочах, как планы лесовосстановления. Итогом стало то, что большинству трубочников теперь приходится обходиться материалами вроде пиролитического углерода, однако морская пенка и бриар до сих пор живы в памяти и коллекциях. Небольшие залежи пенки обнаруживались на самых разных планетах и моментально обращались в деньги. Однако эрики древовидной или достойной ее замены не нашлось нигде, кроме Земли. А трубки сейчас – основной метод курения; мы с Дюбуа тут белые вороны. Трубка, которую показал мне Бейнер, была из красивого, с огненным рисунком древесины, бриара. А значит…

– …пятнадцать процентов, – тем временем продолжал Бейнер, – что оставит мне лишь небольшую прибыль…

– Чушь! Этот бриар стоит в десять раз больше своего веса в платине!

– Да ты мне сердце вырвешь, если потребуешь больше восемнадцати процентов!

– Тридцать.

– Фрэнк, будь благоразумен.

– Тогда давай говорить о деле, а не обо всякой чепухе.

– Я готов уступить тебе двадцать процентов, и это будет стоить тебе пять миллионов…

Я расхохотался.

Весь следующий час я торговался с ним из чистого упрямства, возмущенный тем, что он так обо мне думает, отказываясь верить в иное. Что ж, я оправдал его ожидания. В том числе добившись доли в двадцать пять с половиной процентов за четыре миллиона, из-за чего пришлось звонить Малисти, чтобы тот занялся финансовой стороной вопроса. Мне было очень неприятно его будить.

Вот так я заполучил долю в бриаровом бизнесе на Дрисколле. Слово «абсурдно» здесь подходит больше, чем «странно», но вы ведь помните, что все мы живем в тени Большого Древа?

Когда с этим было покончено, Бейнер хлопнул меня по плечу, сказал, что я классный бизнесмен и что ему приятнее работать со мной, чем против меня, принес нам еще по стакану, поинтересовался, не получится ли перекупить у меня Мартина Бремена, потому что у него самого так и не получилось нанять ригелийского шеф-повара, а потом еще раз спросил, кто слил мне информацию.

Он высадил меня у башен Бартола, униформа передвинула мои сани на несколько футов, открыла для меня дверь, получила свои деньги, выключила улыбку и удалилась. Я поехал обратно в «Спектр», сожалея, что мне не удалось поужинать там и лечь в постель пораньше вместо того, чтобы растрачивать вечер, оставляя автографы на листьях.

Радио в санях заиграло диксилендовую мелодию, которую я не слышал уже несколько веков. Из-за этого, а еще из-за дождя, начавшегося секундой позже, меня захлестнуло ощущение одиночества и сильная тоска. Машин было немного. Я торопился.

* * *

На следующее утро я послал курьерграмму Марлингу с Мегапея, в которой просил не беспокоиться, поскольку Шимбо навестит его до конца пятого сезона, и спрашивал, не известен ли ему пейанец, именуемый Грин Грин или как-то похоже и каким-либо образом связанный с Именем Белиона. Я попросил его ответить курьерграммой за счет получателя, адресованной Лоуренсу Д. Коннеру с Покоя, и не подписался. Я планировал в тот же день улететь с Дрисколла на Покой. Курьерграмма – пожалуй, самый быстрый и один из самых дорогих способов межпланетного общения; и тем не менее я знал, что получу ответ не раньше, чем через пару недель.

Конечно, отправляя сообщение такого класса с указанием Покоя в качестве обратного адреса, я рисковал разоблачить свой псевдоним на Дрисколле, но я улетал в тот же день и хотел побыстрее со всем разобраться.

Я выписался из отеля и поехал в дом на улице Нюэйдж, чтобы напоследок осмотреть его еще раз, по пути остановившись для позднего завтрака.

В Малиновом Замке я обнаружил лишь одну новую вещь. В почтовом ящике что-то лежало. Это был широкий конверт без обратного адреса.

На нем было написано «Фрэнсису Сэндоу, от Рут Ларис». Я отнес его внутрь и не открывал, пока не убедился, что в доме нет никаких лазутчиков. Потом убрал в карман крошечную трубочку, способную стать причиной мгновенной, тихой и с виду естественной смерти, сел и распечатал конверт.

Да.

Еще одна фотография.

Это был Ник, мой старый друг Ник, карлик Ник, мертвый Ник, скаливший зубы сквозь бороду, готовый броситься на фотографа, стоящий на каменном карнизе.

«Прилетай на Иллирию. Здесь живут все твои друзья», – гласило послание, написанное по-английски.

Я зажег первую за день сигарету.

Настоящее имя Лоуренса Джона Коннера было известно Малисти, Бейнеру и Дюбуа.

Малисти был моим представителем на Дрисколле, и я, как мне казалось, платил ему достаточно, чтобы он был выше подкупа. Конечно, на человека можно надавить и другими методами… но он и сам узнал о том, кто я такой, всего днем раньше, когда фраза «Бека-бебека, овца-чернавка» предоставила ему ключ для раскодирования особой инструкции. Прошло слишком мало времени, чтобы кто-то успел оказать на него давление.

Бейнеру не было никакого смысла мне досаждать. Мы были партнерами в совместном предприятии, представлявшем собой одну из тех капель в море, о которых складывают поговорки. Вот и все. Мы оба были настолько богаты, что даже когда наши интересы сталкивались, ничего личного в этом не было. Он отпадал.

Дюбуа тоже не показался мне человеком, способным выдать мое имя, особенно после того, как во время беседы в его кабинете я упомянул о своей готовности пойти на крайние меры, чтобы добиться того, чего хочу.

На Покое никто не знал, куда я отправился, за исключением С-Р, чью память я почистил перед отлетом.

Я задумался над альтернативным объяснением.

Если Рут похитили и заставили написать мне письмо, тогда тот, кто это сделал, мог быть уверен, что если я на него отреагирую, то получу и следующее, ну а если нет – ничего страшного.

Это казалось возможным, вероятным.

А значит, на Дрисколле был кто-то, чье имя мне очень хотелось бы узнать.

Стоит ли это того, чтобы задержаться? Подключив Малисти, я, возможно, смогу разнюхать, кто прислал мне эту новую фотографию.

Но если за этим человеком стоит кто-то другой и если этот кто-то умен, его подручный будет знать очень мало и может вообще оказаться совершенно невинным. Я решил пустить Малисти по следу и велеть ему сообщать обо всех своих находках на Покой. Но я предпочел не использовать тот телефон, что стоял по правую руку от меня.

Всего через несколько часов уже не будет иметь никакого значения, знает ли кто-то, что Коннер – это Сэндоу. Я улечу отсюда и больше никогда не буду Коннером.

* * *

– Все, что есть в мире плохого, – сказал мне однажды карлик Ник, – происходит из-за красоты.

– Не из-за правды или доброты? – уточнил я.

– О, они помогают. Но главная причина – это красота, истинный корень зла.

– Не богатство?

– Деньги красивы.

– Как и все, чего тебе не хватает, – еда, вода, секс…

– Именно! – провозгласил он и так саданул по столу пивной кружкой, что в нашу сторону повернулся десяток голов. – Красота, будь она неладна!

– А как же симпатичные парни?

– Они либо ублюдки, потому что знают, что им повезло, либо не уверены в себе, потому что знают, что остальные их терпеть не могут. Ублюдки всегда причиняют другим боль, а неуверенные в себе парни портят собственную жизнь. Обычно у них шарики за ролики заезжают, а все из-за этой чертовой красоты!

– А что насчет красивых вещей?

– Они заставляют людей воровать или тосковать из-за невозможности их заполучить. Будь…

– Подожди минутку, – сказал я. – Не вина вещи, что она прекрасна, и не вина красивого человека, что он красив. Это получается само собой.

Ник пожал плечами.

– Вина? А кто говорил что-то о вине?

– Ты говорил о зле. А это значит, что кто-то где-то в чем-то виноват.

– Значит, виновата красота, – заключил он. – Будь она проклята!

– Красота как абстрактное понятие?

– Да.

– И красота отдельных предметов?

– Да.

– Но это же абсурд! Вина предполагает ответственность, какой-то умысел…

– Вот красота и ответственна!

– Выпей-ка еще пива.

Он так и сделал, и снова рыгнул.

– Вот посмотри на того красавчика у стойки, – сказал он, – того, что пытается подцепить телку в зеленом платье. Однажды кто-нибудь разобьет ему нос. А был бы он уродом – этого бы не случилось.

Чуть позже Ник доказал свою правоту, разбив парню нос за то, что тот назвал его коротышкой. Так что, возможно, в его словах и была доля правды. Ростом Ник был не больше четырех футов. Плечи и руки у него были как у могучего атлета. В армрестлинге он мог побороть всех, кого я знал. Голова у него тоже была нормального размера, с густыми светлыми волосами и бородой, парой синих глаз над глядевшим вправо сломанным носом и ехидной улыбкой, обычно открывавшей лишь полдюжины желтых зубов. Ниже пояса Ник был весь искорежен. Он происходил из семьи, кишевшей профессиональными солдатами. Отец его был генералом, а все братья и сестры, кроме одной, были офицерами тех или иных войск. Ник вырос в среде, где все занимались боевыми искусствами. Он владел любым оружием, какое вы могли назвать. Он умел фехтовать, стрелять, ездить верхом, закладывать взрывчатку, ломать руками доски и шеи, жить подножным кормом – и проваливать любой медосмотр в галактике, поскольку был карликом. Я нанял его егерем, чтобы он убивал мои неудачные эксперименты. Он ненавидел все прекрасное и все, что было крупнее него.

– То, что кажется красивым мне, и то, что кажется красивым тебе, – сказал я, – может быть отвратительно ригелийцу, и наоборот. Следовательно, красота относительна. А значит, ты не можешь осуждать ее как абстрактное понятие, потому что…

– Брехня! – оборвал он меня. – Ну да, они причиняют боль, насилуют, воруют и портят себе жизнь из-за других штуковин. Но все равно это происходит потому, что красота требует от них жестокости.

– Тогда как ты можешь винить отдельные предметы…

– Мы же ведем дела с ригелийцами, верно?

– Да.

– Значит, она поддается переводу. И этим все сказано.

А потом красавчик, пытавшийся подцепить у барной стойки телку в зеленом платье, прошел мимо нас по пути в туалет и назвал Ника коротышкой, когда просил его отодвинуть с дороги стул. На этом и закончился наш вечер в том баре.

Ник клялся, что умрет в походных ботинках на каком-нибудь экзотическом сафари, однако нашел свою Килиманджаро в земной больнице, где его вылечили от всего, что мешало ему жить, кроме скоротечной пневмонии, подцепленной во время лечения.

Это случилось примерно двести пятьдесят лет назад. Я нес его гроб.

* * *

Я затушил сигарету и вернулся к своим слип-саням. Что бы ни прогнило в Миди, я узнаю об этом позже. Пора было улетать.

Мертвые слишком неотделимы от нас.

* * *

На протяжении двух недель я ломал голову над тем, что узнал, и поддерживал себя в форме. Когда я вошел в систему Покоя, моя жизнь дополнительно осложнилась тем, что планета обзавелась новым спутником. И не естественным.

«ЧТО ЗА ЧЕРТ ВСКЛ», – послал я закодированное сообщение.

«ГОСТЬ, – ответили мне. – ЗАПРОСИЛ РАЗРЕШЕНИЯ НА ПРИЗЕМЛЕНИЕ ТЧК НЕ ПОЛУЧИЛ ЕГО ТЧК ОСТАЕТСЯ НА ОРБИТЕ ТЧК ГОВОРИТ ЧТО ОН СОТРУДНИК ЗЕМНОЙ СЛУЖБЫ РАЗВЕДКИ ТЧК»

«ПОЗВОЛЬТЕ ЕМУ ПРИЗЕМЛИТЬСЯ, – велел я, – ЧЕРЕЗ ПОЛЧАСА ПОСЛЕ МЕНЯ ТЧК»

Дождавшись подтверждения, я вышел на крутую орбиту и повел «Модель Т» по кругу, все ниже и ниже.

Порезвившись с животными, я отправился домой, принял душ, сбросил лицо Коннера и оделся к ужину.

Похоже, у богатейшего правительства во Вселенной все-таки нашлась достаточно веская причина, чтобы наконец-то одобрить одному из своих недооплачиваемых чиновников путешествие на одном из самых дешевых суденышек, какие только есть на свете.

Я поклялся, что хотя бы накормлю его как следует.

III

Мы с Льюисом Бриггсом смотрели друг на друга поверх останков обеда и широкого стола, на котором они стояли. Его документы уведомили меня, что он – агент Центрального Разведывательного Департамента Земли. Бриггс походил на бритую обезьяну. Он был морщинистым маленьким человечком с неизменно пытливым взглядом и, судя по всему, приближался к пенсионному возрасту. Представляясь, он слегка заикался, но за едой, похоже, расслабился, и неуверенность исчезла.

– Ужин был очень приятный, мистер Сэндоу, – признал он. – А теперь я хотел бы обсудить с вами вопрос, который меня сюда привел.

– Тогда давайте поднимемся наверх, где мы сможем поговорить на свежем воздухе.

Мы встали, забрали с собой стаканы, и я отвел его к лифту.

Пять секунд спустя тот выпустил нас в сад на крыше, и я жестом указал на пару шезлонгов, стоявших под каштаном.

– Устроимся там? – спросил я. Бриггс кивнул и сел. Сумерки повеяли прохладным ветерком, мы вдохнули его и отдали обратно.

– Поразительно, – сказал Бриггс, оглядывая тени сада, – как вы способны воплотить любой свой каприз.

– Этот конкретный каприз, в котором мы отдыхаем, – ответил я, – устроен так, чтобы его практически невозможно было разглядеть с воздуха.

– О, это мне в голову не приходило.

Я предложил Бриггсу сигару; он отказался. Тогда я зажег ее сам и поинтересовался:

– Итак, чего вы от меня хотите?

– Согласитесь ли вы вернуться со мной на Землю и поговорить с моим шефом? – спросил он.

– Нет, – сказал я. – Я отвечал на этот вопрос уже десяток раз в десятке же писем. В последнее время Земля действует мне на нервы, причиняет большие страдания. Поэтому я и живу здесь. Земля перенаселена, бюрократична, нездорова и страдает от такого количества массовых психозов, что не стоит и пытаться их классифицировать. Все, что хочет сказать мне ваш шеф, можете сказать и вы; я отвечу вам, и вы сможете передать ему мои слова.

– Обычно, – сказал Бриггс, – такие вопросы решаются на уровне управления.

– Досадно, – отозвался я, – но, если будет нужно, я оплачу шифрованную курьерграмму.

– Ответ будет стоить Департаменту слишком дорого, – сказал он. – У нас бюджет, сами понимаете.

– Черт побери, да я и ответ могу оплатить! Что угодно, лишь бы мою корзину для писем перестали засорять тем, что до сих пор почему-то называется сухопутной почтой.

– Господи! Нет! – В его словах сквозила паника. – Так никогда не делалось, и на выяснение того, как выставить вам счет, уйдет непозволительное количество человеко-часов!

Мысленно я оплакивал тебя, Мать-Земля, и те ужасные вещи, что на тебе творятся. Государство рождается и расцветает, его национальное сознание сильно, а границы велики; потом наступает время отвердевания и разделения труда на специализации, и слоев управления, и вертикалей подчинения, разумеется, и обо всем этом говорил Макс Вебер. Он увидел в бюрократии необходимую ступень эволюции всех институций и увидел, что она хороша. Он увидел, что она необходима и хороша. И хотя она, возможно, и необходима, после этого слова стоило бы добавить тире, последнее превратить в «хороша» и поставить в конце восклицательный знак. Ибо в истории любой бюрократии неизбежно настает момент, когда она превращается в пародию на собственные функции. Только посмотрите, что распад большой австро-венгерской машины сделал с несчастным Кафкой, а российской – с Гоголем. Эта парочка бедолаг свихнулась, а передо мной теперь сидел человек, сумевший в условиях куда более непостижимого распада дожить до преклонных лет. Мне это говорило о том, что он либо отличается невеликим умом, эмоциональной ущербностью, закомплексованностью или сомнительной моралью, либо является мазохистом с железной волей. Ибо эти машины кастрации, сочетающие в себе худшие черты суррогатов отца и матери – т. е. безопасность матки и властность всеведущего вождя – всегда легко привлекают к себе ничтожеств. Вот поэтому, Мать-Земля, я мысленно и оплакивал тебя в тот момент грандиозного парада, называемого Временем: мимо проходили клоуны, а ведь всем известно, что где-то там, внутри, сердца их разбиты.

– Тогда скажите, чего вы от меня хотите, и я отвечу вам сейчас, – сказал я.

Бриггс достал из внутреннего кармана запечатанный конверт, покрытый множеством защитных штампов, внимательным изучением которых я не озаботился даже тогда, когда он мне его передал.

– Мне было велено вручить его вам в том случае, если вы не согласитесь отправиться со мной на Землю.

– А если бы я согласился, что бы вы с ним сделали?

– Вернул шефу, – ответил Бриггс.

– Чтобы он мог мне его вручить?

– Возможно.

Я надорвал конверт и достал из него единственный лист бумаги.

Я поднес его к глазам и прищурился в тусклом свете. На листе был список из шести имен. Читая его, я тщательно контролировал свое лицо.

Это были имена людей, которых я любил или ненавидел, и каждому из них в свое время был посвящен гниющий сейчас где-то некролог.

А еще каждый из них фигурировал на той или иной недавней фотографии, которые я видел лично.

Я выдохнул дым, сложил список, убрал его обратно и бросил конверт на стол между нами.

– Что это значит? – спросил я какое-то время спустя.

– Все эти люди потенциально могут быть живы, – ответил Бриггс. – Я прошу вас уничтожить этот список как можно скорее.

– Хорошо, – сказал я, а потом добавил: – А почему они потенциально могут быть живы?

– Потому что их пленки Возврата похищены.

– Как?

– Мы не знаем.

– Зачем?

– Этого мы тоже не знаем.

– И вы обратились ко мне…

– Потому что вы – единственная связь, которую нам удалось выявить. Вы всех их знали… и близко.

Первой моей реакцией было недоверие, но я скрыл его и ничего не сказал. Пленки Возврата – единственная во вселенной вещь, которая всегда казалась мне неприкосновенной, недосягаемой на протяжении тех тридцати дней, что они существовали, прежде чем исчезнуть навеки. Однажды я пытался заполучить одну из них и потерпел поражение. Их стражи были неподкупны, их хранилища – непроницаемы.

И это – часть еще одной из причин, по которым я теперь нечасто посещаю Землю. Мне не нравится мысль о том, чтобы надеть на себя пластину Возврата, даже временно. Тем, кто там рождается, пластины имплантируют в младенчестве, и закон требует носить их все время проживания на Земле. Тем, кто туда переселяется, положено ими обзавестись. Даже гости обязаны терпеть их до самого отлета с планеты.

Пластины отслеживают электромагнитную матрицу нервной системы. Они записывают изменяющиеся паттерны человеческой личности, и каждая из них уникальна, как отпечаток пальца. Их единственная задача – переслать финальный паттерн в момент смерти. Смерть – спусковой крючок, пулей служит душа, а мишенью – машина. Эта машина огромна; она записывает эту передачу на полоску пленки, которая может уместиться в ладони – вместе со всем, чем человек был или надеялся быть, – и весит меньше унции. Спустя тридцать дней эту пленку уничтожают. Чем все и кончается.

Однако в небольшом и строго засекреченном количестве случаев за последние несколько веков этим все не кончалось. Предназначение всей этой странной и дорогостоящей системы таково: бывают люди, которые, неожиданно скончавшись на планете Земля в критической точке своих значимых жизней, покидают эту юдоль плача, унося с собой информацию, жизненно важную для экономических/технологических/национальных интересов Земли. Система Возврата существует исключительно ради спасения такой информации. Однако даже могущественная машина не настолько сложна, чтобы извлечь ее из записанной матрицы. Поэтому кое-где хранятся замороженные культуры тканей каждого носителя пластины. Эту культуру также хранят тридцать дней после смерти и, как правило, уничтожают вместе с пленкой. Если необходим Возврат, из этой культуры в РУР (это аббревиатура от «резервуар ускоренного роста») выращивается новое тело, аналогичное оригиналу во всем, за исключением того, что мозг его – tabula rasa. На этот чистый лист и накладывается записанная матрица, чтобы возвращенный индивидуум обладал всеми мыслями и воспоминаниями оригинала вплоть до момента смерти. Теперь он способен раскрыть информацию, которую весь Мировой Конгресс признал достаточно важной, чтобы оправдать Возврат. Всю эту структуру, расположенную в далласской крепости площадью в четверть квадратной мили, оберегает безотказная охранная система.

– Вы считаете, что пленки украл я? – спросил я.

Он скрестил и сразу же расставил ноги, отвел взгляд.

– Вы признаете, что закономерность существует и что она как-то связана с вами?

– Да. Но я этого не делал.

– Вы признаете, что однажды подозревались и обвинялись в попытке подкупа правительственного чиновника с целью получения пленки вашей первой жены Кэтрин?

– Это общедоступная информация, так что я не могу ее отрицать. Но обвинения были опровергнуты.

– Разумеется… потому что вы можете позволить себе стерпеть любую шумиху в прессе и нанять хороших адвокатов; к тому же добыть пленку вам все равно не удалось. Но впоследствии ее похитили, и прошло много лет, прежде чем мы обнаружили, что она не была уничтожена в положенный день. Мы не могли связать это похищение с вами или получить юрисдикцию в том месте, где вы тогда проживали. И добраться до вас другими способами тоже не могли.

Я улыбнулся, когда он выделил голосом слово «добраться». У меня тоже есть охранная система.

– И что, по-вашему, я сделал бы с этой пленкой, если бы она ко мне попала?

– Вы богатый человек, мистер Сэндоу, один из тех немногих, у кого хватит средств на воссоздание аппаратуры, необходимой для Возврата. А ваши навыки…

– Признаюсь, когда-то у меня был такой план. К сожалению, пленку я не заполучил, так что попытка не состоялась.

– Тогда как вы объясните остальные случаи? Остальные похищения, случившиеся в течение нескольких столетий и всегда связанные с вашими друзьями или врагами.

– Я не стану это объяснять, – ответил я, – потому что в принципе не обязан вам ничего объяснять. Но скажу вот что: я этого не делал. Пленок у меня нет, и никогда не было. До сегодняшнего дня я понятия не имел, что они пропали.

Однако – господи боже! Те самые шестеро!

– Тогда, если временно допустить, что это так, – сказал он, – можете ли вы предоставить нам хоть какую-нибудь информацию о том, кто мог быть настолько заинтересован в этих людях, чтобы пойти на такие крайние меры?

– Не могу, – ответил я, видя перед глазами Остров мертвых и зная, что мне придется это выяснить.

– Полагаю, я должен сообщить вам, – сказал Бриггс, – что это дело не будет закрыто до тех пор, пока мы не определим местонахождение пленок.

– Понимаю, – ответил я. – А можете ли вы сказать, сколько незакрытых дел у вас имеется на данный момент?

– Их количество не важно, – ответил он. – Важен принцип. Мы никогда не сдаемся.

– Просто до меня доходили слухи, что их довольно много, – сказал я, – и некоторые из них уже изрядно заплесневели.

– Я так понимаю, что вы отказываетесь сотрудничать?

– Я не «отказываюсь». Я не могу. Мне нечего вам сказать.

– И на Землю вы со мной не вернетесь?

– Чтобы выслушать, как ваш шеф заново пересказывает мне все то, что уже сказали вы? Спасибо, нет. Передайте ему, что мне жаль. Передайте, что я бы помог, но не понимаю, как.

– Хорошо. Тогда, видимо, мне пора. Спасибо за ужин.

Бриггс встал.

– Вы можете остаться на ночь, – предложил я, – и выспаться в удобной постели, прежде чем улетите.

Он покачал головой.

– Спасибо, но это невозможно. Я на посуточной оплате и обязан отчитываться обо всем потраченном на задание времени.

– А как вычисляется посуточная оплата за время, проведенное в подпространстве?

– Это сложный процесс, – сказал он.

* * *

Я дождался почтальона. Это большой факсимильный аппарат, который принимает переданные на Покой сообщения, распечатывает в виде писем и передает С-Р, который их сортирует и складывает в мою корзину. Ожидая, я готовился к визиту на Иллирию. Я проследил за каждым шагом Бриггса. Проводил его до корабля и пронаблюдал за его отбытием из моей системы. Я подозревал, что однажды мне еще предстоит увидеть его или его шефа, если я выясню, что случилось на самом деле и вернусь домой живым. Было очевидно, что тот, кто заманивал меня на Иллирию, устроил все это не для того, чтобы закатить в мою честь вечеринку. Поэтому моя подготовка заключалась главным образом в подборе оружия. Придирчиво копаясь в самых крошечных смертоносных вещицах из своего арсенала, я размышлял о Возврате.