Полная версия
Перед прочтением сядьте!.. Остроумные и непосредственные рассказы из нешуточной, но прекрасной жизни
Алексей Болдырев
Перед прочтением сядьте!.
Остроумные и непосредственные рассказы из нешуточной, но прекрасной жизни
В оформлении обложки использованы иллюстрации:
makar, Lyudmyla Kharlamova / Shutterstock / FOTODOM
Используется по лицензии от Shutterstock / FOTODOM
© Болдырев Алексей, текст, 2024
© Селедцова А.А., иллюстрации, 2024
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024
* * *Об авторе от автора
Как известно, предисловия никто не читает. Ещё меньше тех, кто дочитывает…
Потому сразу перейдём к сути, как сказал в своё восьмидесятилетие мой дедушка, отстраняя торт, внуков, бабушку с поцелуями и приближая к себе коньяк и котлеты…
В общем, несмотря на то, что книга сия официально носит юмористический характер, автор считает честным оговориться, что в жизни он человек не очень весёлый. Не веселее платёжки ЖКХ, в которую вложен приятный скидочный купон. Да, по совести признаться, автор попросту мрачен, а ещё весьма себе наблюдателен. Так, например, матушка его свято божилась, что при рождении он не заплакал, как все порядочные дети, а хранил молчание и подозрительно хлопал на неё глазами, что сыч, словно не узнавал родную мать, чем немало удивил повитуху районного роддома. Якобы та даже шепнула помощнице: «Ишь, какой строгий тип вылупился! Милиционером будет». А мамаша подумала: «Будет начальником». Обе как в воду глядели.
Позднее и в милиции автор бывал – все три раза ему там не очень понравилось, хотя мелким несовершеннолетним хулиганам там всегда рады. И начальником побывал. Целый год возглавлял аж целый отдел. Правда, в отделе был всего один сотрудник – сам автор.
В остальном он вёл обычную богобоязненную жизнь городского планктона и наблюдал в силу склонности характера. Чем больше наблюдал, тем больше мрачнел. Чем больше мрачнел, тем упорнее искал, как снять напряжение от наблюдения окружающего фестиваля жизни. Традиционные методики, включая новомодный успокаивающий скрапбукинг, не помогали. Но автор всё-таки нашёл выход! Стал записывать и давать читать другим. А то ходят, понимаешь, весёлые…
Потому опять нужно признаться, что, хотя читавшие представленные рассказы и утверждают, что порой ползали по полу от смеха, натыкаясь на углы, как одурманенные дихлофосом тараканы, сам-то автор свои опусы считает не юмористическими, а всего лишь констатирующими превратности и выкрутасы бытия. Что ни рассказ, то документ без прикрас. Что-то пережил сам, что-то услышал от других, что-то подсмотрел и взял на карандаш.
Засим оставляю вас. Читайте и решайте сами, смешно это или грустно…
Алексей БолдыревЛюбовная горячка
Смотрины
Это был старинной постройки дом, богатый. Ну знаете, лепнина, пилястры, витражи – пять этажей чистой архитектуры с претензией и лифтом. Капочка позвонила в изящный бронзовый звонок. Отворили.
– Вот и мы, – приветствовала она родителей. – Знакомьтесь, мой жених.
– Нина Петровна, Павел Сергеевич, – промямлили папа́ и мама́.
– Марат Сухозад, – отрекомендовался я и с неловкой улыбкой спросил: – Вы позволите остаться в левом ботинке? Видите ли, какая забавная шутка, – у меня протез и снять с него башмак непросто. Но если надо…
От такой прелюдии у папаши с мамашей вытянулись лица. Воспитанные люди, они почти совладали с собой. Впрочем, до конца аудиенции полностью они так и не оправились.
– Нет-нет! – говорят эти тактичные лю-ди. – Можете вовсе не разуваться. Мы и сами, того, любим иногда в ботинках.
– Отлично! – поддержал я прогрессивные взгляды хозяев. – Эвон, американцы даже на постели валяются в обувке. А чёртовы янки знают толк в жизни! Ну-с, куда прикажете?
– В гостиную, пожалуйста. Будем пить чай. Это туда, – указала направление Нина Петровна.
– Только после Вас – говорю я. Подумал и тепло добавил: – Мама. Позвольте так называть?
Бедняжка в ответ лишь неопределённо хихикнула, а папаша густо крякнул. Они не ожидали такой дьявольской прыти от одноногого незнакомца с болезненной фамилией Сухозад, готового породниться с ними прямо с порога.
Вслед за растерянными родителями я вошёл в большую, залитую хрустальным светом, богатую комнату. Обозрел там ещё пару родственничков женского толку, пребывающих в прекрасном расположении духа.
«Ага, Капины бабка и тётка…» – догадался я по фамильным чертам их покойных, ещё улыбающихся лиц.
С моим появлением метаморфозы не заставили себя ждать. Стерев улыбки, тётки уставились на мои пыльные башмаки, попирающие толстый светлый ковёр, сотканный где-то в районе Персидского залива.
К тому же при ходьбе я поскрипывал и картинно отбрасывал ногу вбок, за что и поплатилась любопытная болонка. Получив по морде, собачонка ускоренно отправилась под диван и больше уж не показалась.
– Пардон, – сказал я, и хозяйка предложила откушать чаю с аппетитными круассанами и вареньем. Ещё сливки, масло, сыр, фрукты. Накрыто было просто, но с большим вкусом. Легко, но дорого. Дьявол! Тут знали толк в непошлой жизни, доложу вам!
В предвкушении я хлопнул в ладоши и громко их потёр. Тётка взглянула, словно я собрался выпить водки посередь пикничка девочек-скаутов и мальчиков из общества «Юнармия».
– Чёрт, люблю лепёшки! А эти, несомненно, высший сорт, – говорю. – Чай, рублей по сто пятьдесят за кило?
И подмигнул старушке. Она сдернула очки и давай задумчиво грызть дужку, уставившись в пол (похоже ведёт себя в пампасах перепуганный страус).
– Это круассаны, – холодно пояснила тётка. – Нина Петровна сама печёт. Угощайтесь… – пригласила, что пожелала подавиться и помереть в корчах, выпучив глаза.
– Экскьюземуа, но откуда мне знать? – повинился я. – Моя-то мамаша, окромя блинов, ничем не баловала. А уж как папашу зарезали, вовсе загуляла… Впрочем, извините. Напрасно я это…
– Что вы говорите? Как мило! – с потерянной улыбкой выдаёт Нина Петровна, плохо соображая, что говорит, – так обескуражена. Да и видок у меня был ещё тот. И я покушался на святое!
Святое сидело напротив и приязненно окидывало меня тёплым взглядом шикарных голубых глазищ. Полные алые губы являли на себе блёстки, что звёздную пыль, а в уголках таилась ухмылка лукавого ангела.
Прах меня возьми, – я подходил их дочке, как рихтованные уши «запорожца» сияющему «мерседесу» последней генерации!
Хозяйка разлила чай по фарфоровым чашкам, кои сделали бы честь файф-о-клоку на Даунинг-стрит, десять, а то и в Букингемском дворце. И даже в кремлёвском кондоминиуме, а там толк знают…
Все схватились за спасительную посуду, опустили туда носы, соображая, как со мной быть. В их глазах я был пария с нижней ступени социальной лестницы. Суконное рыло в прохорях.
Потому я смело перелил чай в блюдце и, поместив его на растопыренной пятерне, причмокивая, потянул-потянул и выдал одобрительное: «Ц-ц-ц!»
Дьявол меня затасуй в египетскую могилу, если старина Кустодиев не захотел бы писать с меня купца, кабы не помер.
Обвёл я этак комнату и заявляю авторитетно:
– Шикарная берлога. Сразу видно, вкус есть. Чёрт, да тут одних картинок на миллион с четвертью.
Пал Сергеич натужно хихикнул и отмахнулся:
– Что вы, что вы! Это всего лишь фотокопии. Сущие копейки, тэк-с…
Так я утвердился в подозрениях, что со стен глядит небольшое состояние. Квартира мне определённо нравилась. Буржуазность и основательность в пределах Садового кольца. Что может быть лучше? Никакого панельного китча с бандами малолеток. Папа́ повертел и отбросил серебряную ложечку:
– Мельхиор… – сказал зачем-то…
Не знаю, что бы он соврал про антикварные часы с золотыми прибамбасами и стрелками, обсаженными драгкамнями, про группу тонких статуэток, застывших в менуэте на винтажном комоде, и многое-многое другое, но…
Но Капочка тоже перелила чай в блюдце и мы наперебой принялись прихлебывать, издавая звуки, весьма неуместные в интерьере, осенённом малыми голландцами, большими мастерами поработать кистями и красками по части пейзажей и натюрмортов.
– Сахарку бы вприкуску, – говорю я невесте.
– Сей секунд, мой медвежонок, – отвечает она и неспешно и невыносимо грациозно удаляется в закрома за рафинадом для своего одноногого сладкоежки.
Меж тем старуха доела дужку и вот-вот заплачет. Тётка окаменела. Мамаша растеряла остатки присутствия духа и сейчас опрокинется. А папаша явно задумался о расширенной страховке нажитого, а паче жизни…
Короче, принимающая сторона пребывала в шоке. Ну, как зрители в киношке братьев Люмьер с их хоррором про паровоз, – только что не разбегались с проклятьями в окна. Думаю, кабы не прилизанные причёски, волосы у дам стояли б дыбом. Папаша же, как знал, запасся ёжиком.
– Принеси коньяк, – приказал он вернувшейся с рафинадом Капочке. Глава наконец вспомнил, что он глава, и решил действовать.
Выпили. Коньяк был хорош.
– Почему так скоро решили пожениться? – мрачно спросил Пал Сергеич, кажется, подозревая во мне честного человека, а в дочке ненормальную и уже не девицу…
Я поднялся со скрипом и пиететом, обвёл семейку торжествующим взором.
– Это любовь с первого взгляда, – говорю тоном, плюющим на возражения. – Другой я не признаю! Первая, она же для меня и последняя. А коли так, чего высиживать яйца и оттягивать сладкий миг единения узами ЗАГСа и Гименея и такого богоугодного дела, как чадопроизводство? Тут остаётся одно – предложить руку и сердце и уповать на благословение тех, в чьей оно компетенции. И я уповаю… – смирено потупил я глаза.
Молчание.
– Следует подумать, считаете? – спрашиваю их, хотя они считают, что меня следует пристрелить как минимум.
– Я подумал. Аж две четверти секунды, когда Ваша дочь попала мне на глаза. Более чем достаточно, когда глядишь самим сердцем!
Капитолина с любопытством смотрит на меня, изредка прикладываясь к алому яблоку, формой смахивающее на сердце, – безжалостно угрызаемое любовью, моё несчастное большое сердце…
– Считаете, польстился на красоту? – меж тем продолжаю я. – Да, Капочка восхитительна, как роза, усыпанная бриллиантами росы и снабжённая иглами страсти. Но красота вянет. Зато остаётся неразрывная нить единения душ и мыслей. Я возлюбил её душой. Смекаете, в чём соль? Клянусь, если завтра оспа обезобразит её лицо, для меня Капочка останется прекрасной, как в первый миг встречи.
Яблоко покатилось по столу. Теперь Капитолина ела глазами меня…
– Вот что, – говорит Пал Сергеич посреди повисшей тишины. – Дамы переменят посуду, а мы в кабинете выкурим по сигаре…
Сигару он не предложил, а предложил следующую информацию.
– Алло, – говорит, – сынок. Тебя используют, чтобы поиметь меня.
– Любопытно, – отвечаю. – Что ещё за лямур де труа? Выкладывайте поскорей, дорогой тесть.
– Нам с Нинкой Петровной не нравился Капочкин ухажёр, некий Вася, – говорит он. – Мы дали парнишке отставку. Вот Капочка и мстит. Ты орудие в её руках. Поиграет, бросит, а ты сопьёшься к чертям. Я бы спился!
– Что ж, – отвечаю, – мгновенья счастья с Вашей дочурой стоят самых долгоиграющих страданий…
– Взгляни в зеркало, – не унимается он. – Капа никогда не выйдет с тобой в свет. Заведёт любовника, смазливого качка, тот вырвет тебе последнюю ногу.
– Что ж, буду двигать в коляске. Я не в силах побороть страсть, – отвечаю смиренно. – Хотя Васей вы меня умыли так умыли… Не знал. Неприятно.
– Вот-вот, возьми маленький тайм-аут на поразмыслить. Неделю-другую, а?
– Думаете? – отвечаю и, сдвинув парик, озадаченно скребу лысину.
У него фары разъехались и рука сама вытянула пухлый бумажник.
– Развейся за границей, сынок, – выкладывает он деньги, а у самого в глазах: «Путешествуй в преисподнюю по горящей путевке!!» На том и договорились.
Капа вышла меня проводить. В лифте она начинает хохотать, как сумасшедшая. Хлопает по плечу, тычет прелестным кулачком мне в бок:
– Ах, ты прирождённый артист, Коля Бубликов! – и смотрит восхищённо. А мне хоть плачь…
Нет, всё верно. Я не Марат, я Коля. Вот я объясню. Тот Вася, которого папаша отставил, – мой друг. Вот он и говорит: «Коля, ты мастак на всякие невинные подколки. Сделай так, чтобы Капочкины вурдалаки обделались и не препятствовали моему мужскому счастью».
Ну, теперь-то они точно будут на Васю молиться. Чёрт бы его побрал!
В холле я на минуту задержался. Изъял из глаза «косую» линзу, закатал штанину и отстегнул с колена нехитрое приспособление, издающее скрип, сунул в карман парик. Никогда не брился налысо – голова чешется!
Прощаясь, я протянул Капе папашкины деньги.
– Оставь себе, – не берёт девчонка.
– Нет.
– Оставь себе, ты ж заработал…
Что-то в голосе у неё…
– Заработал… – говорю, а на душе преисподняя во всей красе.
– Прокути их, – предлагает она невесело.
– Что-то не хочется…
– Ну, пока.
– Пока…
Только я лег на обратный курс, как она:
– А хочешь, вдвоём прокутим? Ты прикольный, Коля. Как я раньше не замечала?..
Тут я на радостях всё и вывалил. Прорвало! Челюсть прыгает, руки трясутся, а я режу. Мол, люблю тебя, и всё, что говорил про нить эту неразрывную, оспу, любовь единственную, – это чистая, святая правда. А на спектакль подписался, чтоб признаться в чувствах. На удачу, так сказать. Потому что прямо я бы не смог, не по-товарищески это…
А она улыбается и ручкой по лысой крышке меня поглаживает.
В общем, вскоре я опять пошёл знакомиться. Видели бы вы их лица: «Шо, опять?!..»
Впрочем, всё увенчалось нашей свадьбой. А что Вася? А ничего! В любви, как известно, как на войне, все средства хороши. Жизнь, понимаешь, ц!..
Инфаркт
К совсем ещё не старому профессору биологии заглянул племянник Коля. С ним невеста. Вскоре назначена свадьба, и пора было представить избранницу.
Профессор препарировал в кабинете червей и вышел к гостье по-простому: стёганый домашний халат поверх отутюженной сорочки и брюк со стрелками, сияющие ботинки. Рассеянно поглядывал – его всецело занимали черви!
Но девушка оказалась столь хорошенькой, что учёный живо позабыл обожаемых червяков. Этакая востроглазая стриженая брюнетка с крепкой, сбитенькой фигуркой. Ну просто сущая конфетка!
Профессора обожгла острая зависть к племяннику. Себя он вдруг ощутил юным и задорным – такие флюиды и эманации струила загорелая девчонка в лёгком платьице.
– Иван Петрович, – представился он и щёлкнул каблуками, словно ферт-поручик перед мамзелькой из салона мадам Жу-Жу.
Гостья подала прелестную античную ручку:
– Зина.
Чай сервировали на открытой широкой веранде. Вечерело антуражно. Зина манила, благоухали цветы, из окружающих домовладений долетали музыка, смех и брань, аромат шашлыков и детский плач, за забором у соседей аппетитно чавкала ассенизационная бочка – хотелось вовсю блистать!
Профессор отпускал шутки, словно только что препарировал маститого клоуна, а не слизней. И бодрость излучал такую, словно девушку привёл он и ночка будет жаркой не только по сводке Гидрометцентра…
Жена украдкой бросала недоумённые взгляды на разошедшегося мужа. Бедняжка негодовала. Тёща и вовсе погладывала на зятя в духе: «Ну-у, развонялся, старый дымарь!»
Профессор же забыл про своих баб. Плюнул и наслаждался обществом юной очаровательной девушки и собой в ударе. Давненько его так не разбирало…
– А чем занимается прекрасная избранница нашего оболтуса? – между десятой остротой из рубрики «Учёные шутят» и пятой рюмкой коньяку игриво спросил он.
Гостья оставила уничтожать торт, розовым языком методично убрала белый крем с пунцовых губ. (Сердце профессора отстучало ритм танго.)
– Я инструктор парашютного спорта, – сказала она, полоснув сахарной улыбкой, что бритвой по глазам.
– Хо-хо, замечательно! Парашютному спорту, несомненно, повезло! – и польстил, и позавидовал спорту для сумасшедших профессор, и подпустил грамотные турусы.
– Чудно – шагнуть в синеву, – говорит, – рвануть кольцо, увидеть над собой купол, а под собой чашу Земли. Чёрт, всегда мечтал прыгнуть! Парить, как андский кондор.
– Я вам это организую, – сказала Зина.
А глуховатая тёща удивленно оттопырила ухо:
– Адский кондор? Адский?!
У жены от громкого заявления мужа с гудением опустилась челюсть. Внутрь влетела пара вечерних мотыльков. А сам профессор позабыл, что ещё имел сказать по вопросу прыжков с парашютом. Ибо он зарвался. Он страшно боялся высоты. Близкие знали: Иван Петрович с молитвой влезает на стремянку. Полёты на самолёте даются ему огромной тратой нервов. На прыжки в воду, на батуте и даже в длину он глядеть не может.
Выплюнув насекомых, жена попросила Зину:
– Да, организуйте! Иван Петрович заработался. Ему, вижу, не хватает острых эмоций… – и глаза её сверкнули на профессора, что соединение углерода, известное больше как алмаз.
– Без проблем, – пообещала девушка. – Завтра я заеду за вами и двинем в аэроклуб. Профессор, я дам вам парашют последней системы, скоростной и манёвренный.
Прозвучало, как: «Я дам вам парабеллум».
– Благодарю, – отвечал профессор, неумолимо бледнеющий, что ленточный червь. – Лучше в другой раз. Я нынче нездоров. Весь день знобит и температура. Варенька, поставишь на ночь горчичники? – ослабевшим елейным голоском говорит жене этот тип, что мгновенье тому назад ходил колесом и выкобенивался, как молодой павиан в пору гона.
– Тем более стоит прыгнуть, – заявляет парашютистка. – Стресс мобилизует организм. Одна женщина прыгнула и избавилась от морщин. Лысый прыгнул – полезли волосы. Правда, седые. Бесплодная прыгнула – забеременела тройней. Мой восьмидесятисемилетний дедушка прыгнул и счастливо женился перед самой кончиной. Масса положительных примеров.
– Ого! Может и базеда пройдёт? – не шутя, спохватилась тёща.
– Я непременно прыгну – только морщин побольше наживу, – заявила жена.
– И я как-нибудь, – сказал племянник.
«Клика патентованных идиотов! – горячо проклял родственников Иван Петрович. – Клуб недалеких самоубийц. Ненормальные любители высотных прыжков с наволочкой. О-о-о!..»
– Милые мои, – ласково говорит им. – Прыжки с парашютом – это дорого. Самолёт, пилот, топливо. У меня же сейчас иные финансовые приоритеты. Я имел в виду когда-нибудь прыгнуть, а вы уже загорелись, как бензовоз.
Тут вскочил изрядно набравшийся чаю с коньяком племянник.
– Дядюшка, – говорит и тянется с поцелуями, – дядюшка, вы для меня много сделали, я Вас так люблю, так! Я покупаю вам прыжок. Мечты должны сбываться.
Широкий жест. Порыв души, чёрт возьми.
Дядюшка осторожно взялся за сердце:
– О, мой чуткий, благородный мальчик!
А Зина сказала:
– Профессор, вам это ничего не будет стоить. Я ж сотрудник аэроклуба.
Наконец за гостями закрылась дверь.
– Не подозревала, что мечтаешь прыгнуть с парашютом… – процедила жена так, что озябло во чреве.
Тёща была ещё прямолинейней.
– Понты и туфта, – заявила старая земляная крыса. – Гасконада д’Артаньяна на пенсии.
– Вы не смеете! Это мечта! – взвизгнул и притопнул на старуху ущученный профессор. И удалился в кабинет.
Вошла жена с заваренными горчичниками. Иван Петрович покорно заголился.
– Как тебе Николенькина пассия? – спросила она, внешне абсолютно нейтральная, как сама Швейцария, но нейтралитетом и не пахло. Она жаждала свары, как пособница фашистской Германии Румыния южных уделов СССР.
– Пф! Невзрачная серая мышь. Весь вечер заставлял себя улыбаться, – фыркнул Иван Петрович.
Прозвучало издевательски, будто коровий колокол в серенаде Моцарта или шутовские бубенцы в монологе Гамлета.
В ответ жена что есть силы огрела его раскалённым горчичником. Это было предупреждение симулянту на поле бескомпромиссных супружеских отношений. Запахло жестокой дисквалификацией. Кажется, приходилось прыгать, чтоб не выкинули из привычного повседневного дерби…
Профессор провёл самую ужасную ночь в жизни. Маялся и пил валерьянку.
Назавтра по дороге в аэроклуб девчонка выдала отрывистый спич очень «воодушевляющего» содержания:
– Прыгать будем с вертолёта. Надеюсь, старичка починили. Вечно что-то ломается. Не ресурс, а Ветхий завет… Не то придётся с кукурузника. Не люблю кукурузник. Есть шанс зацепиться за хвост. Тогда только резать стропы и на запасном.
– Ищете облака? – заметила Зина бегающий взгляд профессора и успокоила: – Не волнуйтесь, если погода испортится, к вашим услугам вышка. Уже должны починить, а то заваливалась. С неё ещё сталинские соколы гробились. Но погода будет. Уж я чую. А если и кукурузник закапризничает, – ну, бывает, – так рванём на базу воздухоплавания. Там свои ребята, организуют воздушный шар. Лишь бы ветра не было и ясно. Но бывает, и ясно, и ветра нет, а на высоте накинется болтанка. Или горелка заглохнет – понесёт-понесёт, на деревья бросит. А то и на провода… А так-то безопасно. Будет погода, будет, не волнуйтесь. У меня глаз-алмаз. Ох, завидую Вам! Первый прыжок, как первая любовь, – не забудешь. Я на первом сломала ногу. Полгода со спицами. Разве такое забудешь? А у одного на первом основной не сработал. Вот где воспоминаний-то, смеху! Будет погода, будет… А не будет – можем на военный аэродром махнуть. Эти плевали на погоду… У меня там дядя – главная шишка. Он Ан-12 организует, прыгнем прямо с открытой рампы – высший класс! Хотите, устрою?
– Устройте, милочка! – отвечала жена за притихшего и затравленного, что зверёк, профессора. – Может, Иван Петрович вдохновится и закончит статью о свином цепне. А то второй месяц держит редакцию ни с чем.
– Непременно закончит! – ободряюще подмигнула Зина, а профессор окончательно уверился, что закончит сегодня не статью о паразитах, а самою жизнь.
Потому, когда прибыли в аэроклуб, где собралось на удивление немало отважившихся на безумный прыжок, а в воздухе неприкрыто царило весёлое и нервное оживление, Иван Петрович не раздумывая позорно бежал.
– Держи его! Хватай! – улюлюкала вдогонку тёща. Благородный племянник беспомощного вылупился:
– А-а… Куда же?..
А жена незаметно пожала Зине руку и сказала:
– Спасибо, Зинуля! Как припустил!
– Не за что, – в ответ усмехнулась та. – Зарвавшихся следует иногда проучить. У меня папуля тоже был ловелас. Ох и попил матушке крови…
Как Сима Петровна замуж подумывала
Дом Симы Петровны загнут буквой «Г». Живёт Сима на пятом, окнами во двор, первый от угла балкон – тот, что выделяется обилием цветов.
Выйдя одним погожим утром полить растения (по-простому: в сорочке, в бигуди), Сима Петровна вдруг отказала благоухающим питомцам в водной процедуре и ретировалась в квартиру.
Рукой подать, – с увитого плющом балкона на пятом этаже другого крыла на неё пялились! Мужик лет пятидесяти – кобель по первому разряду, как из третьеразрядного романа, капитан дальнего плаванья.
Подобные книжки продают в газетных киосках. Стоят меж брошюрой «Как в пятьдесят перестать ждать и начать просто жить» и справочником садовода.
По привычке болтаться на волнах капитан покачивался в кресле-качалке, посасывал трубку и нагло буровил взглядом Симу Петровну, словно она риф, а ему предстоит взять его. Голова обрызнута сединой, рубленое каменное лицо, ямочка на подбородке.
Кресло большое, на узком балконе помещается лишь вдоль – вот Сима ему и прямо по курсу.
«Нахал! Раздевает взглядом…» – негодовала Сима, срывая пред зеркалом бигуди и наводя причёску. Десять минут, и выпорхнула на балкон – не узнать бабу! Но капитана и след простыл.
«Грубиян!» – ещё пуще возмутилась Сима Петровна и дольше обычного обихаживала петунии, бархатцы и вьюнок. Зачем-то выдернула вместе с сорняком цветы и полностью утвердилась в невоспитанности незнакомца с трубкой, который так и не появился.
Когда другим утром он опять покуривал в кресле, Сима Петровна предстала во всеоружии: вечерний мейкап, взбитые локоны, сияющее после кремов лицо выражает такую озабоченность цветами, точно в горшках произрастают младенцы. На капитана ноль внимания.
Тот? Тот, как и давеча, вызывающе пялился и смолил трубку. Не выдержав столь откровенного, исполненного либидо взора, Сима фыркнула и демонстративно удалилась.
В комнате она схватила пяльцы и стала возмущённо орудовать иглой, а нитка-то и не вздета…
– Ах, бесстыдник! – отбросила в сердцах шитьё и рухнула на кровать. От возмущения разыгралась мигрень. Что себе позволяет?! Животное…
– Я ужо тебе! – погрозила Сима, и… на следующий день коротко подстриглась. Тридцать лет не решалась… Легкомысленная стрижка, как добрый прокурор, скостила Симе лет пять со срока и кучу бабок в придачу.
