Перекрёсток, которого не было

С недавних пор её успех в сфере предпринимательства и авторитет её компании, которая занималась архитектурным проектированием, разработкой дизайна интерьеров и ремонтно-строительными работами, стал очевиден: у неё брали интервью, её проекты получали награды, клиенты рекомендовали фирму друзьям. Но Алька не расслаблялась, никогда. Или это ей только казалось? Ведь сейчас она лежит в сомнительной палате и окружена посторонними людьми? Ответа на этот вопрос у неё не было, и сил найти его не хватало. Звуки и запахи внезапно будто стёрлись, и Алька заснула.

***

Полина, удивляясь себе, раз за разом возвращалась мыслями к вчерашнему происшествию, внезапно заменившему свидание. Чем-то тронули её сердце обе жертвы аварии, хотя с точки зрения травм видала она и пострашнее. Но так отчаянно рыдала молодая дурёха-водительница, так одиноко выглядела сбитая женщина, и обе они были такими трогательными в своём несчастье, что Полине стало муторно.

Она промаялась половину субботы, а потом собралась и поехала к бабушке, прихватив бутылку коньяка из обширных запасов: благодарных пациентов было много, но фантазии им отсыпали не то чтобы щедро.

Родителей своих Полина не помнила, да и история была мутная. В детстве она часто расспрашивала бабушку, а та всегда отвечала: «Подрастёшь – расскажу!», – но когда Полина выросла, бабуля сменила тактику: то ей с сердцем становилось плохо, как только звучал вопрос, то память подводила. Со временем Полине стало ясно, что ничего она не добьётся, да и желания уже не было. Она была всецело довольна своей жизнью, на все сто процентов.

Мария Семёновна – так звали бабушку, – была необыкновенной женщиной: многим казалось, что Катерину из «Москва слезам не верит» списали именно с неё. Хотя бабуля была ещё круче: всю жизнь работала на заводе и даже в лихие 90-е придумала какую-то хитрую схему по импорту изделий, благодаря чему завод не только выжил, но и снова стал прибыльным предприятием. На пенсию она ушла по собственному желанию, получила приличные бонусы, на которые смогла купить Полине квартиру. Невысокая и округлая, она всю жизнь занималась спортом, сейчас освоила скандинавскую ходьбу, но при этом курила, почти не переставая, предпочитала крепкий алкоголь и крепкие же выражения. Она до сих пор водила автомобиль, но абсолютно не умела готовить и в шутливых молитвах перед ужином благодарила службы доставки ресторанов. Не разбиралась в косметике и моде, предпочитала брюки и джинсы, при случае умела и одеться эффектно, и кружить головы – когда и кому нужно. Но «в любовь» не заигрывалась и очень расстроилась, когда Полина сообщила, что выходит замуж за однокурсника Мишу.

– Ты беременна?

– Нет, бабусечка, я не беременна, я влюблена и счастлива!

– Так люби и будь счастливой, при чём тут государство? Тебе двадцать один, и ты уже хочешь испортить паспорт? Сейчас штамп о браке, через год о разводе, чего ради?

Мария Семёновна ошиблась почти на пять лет. Полина уже и не помнит, ни почему решилась на брак, ни почему решила развестись – было и было. А тогда страдала. Бабушка не успокаивала, не видела в этом драмы и, возможно, поэтому всё и забылось так легко. Полина даже немного радовалась, что сходила замуж. Так же, как когда-то радовалась сданным зачётам. Как бы не совсем пропащая, кому-то пригодилась, да на приличный срок, отстрелялась и зажила дальше.

В медицинский Полина поступила по зову сердца, но бабушка одобрила и как раз успехам в работе радовалась всегда. Радовалась, поддерживала и даже пыталась готовить еду, но чаще совала денег: «Поесть не забудь, эскулап!». Однажды лишь, когда Полина выбирала специальность, ненавязчиво поинтересовалась: не хочет ли внучка стать педиатром, или там гинекологом. Почему хирургия? Но, когда внучка легкомысленно заметила, что все ординаторы в хирургии – красавцы, как-то расслабилась. А Полина слукавила тогда, единственный, пожалуй, раз, была с бабушкой откровенна не до конца: хирурги ей и правда нравились, но ещё сильнее она хотела спасать людей, прямо видела себя в эпицентре очень трагических событий, и она в белом халате, почти как на белом коне, всех спасает, спасает, спасает. Двадцать лет спустя ей даже вспоминать об этом смешно, а тогда всё именно так и представлялось.

Полина стала хорошим хирургом, но не лучшим: ей не хватало то ли мотивации, то ли жёсткости и собранности. Она считала, что достигла идеального work–life balance, но себя не обманывала и знала – та часть, что life, для неё важнее. Она любила долгие прогулки, ходить в кино, читать книги, научилась, в отличие от Марии Семёновны, хорошо готовить, разбиралась в винах, при первой же возможности (а всего за год их бывало две-три) отправлялась путешествовать. Что ещё нужно для счастья?

К коньяку они заказали гору еды из грузинского ресторанчика неподалеку от дома. Полина рассказывала бабушке про вчерашнее, та внимательно слушала.

– И чего я всё не могу их забыть? – Полина ловко резала ножом шашлык: грузины-повара упали бы в обморок, если бы это видели. – Не понимаю! Подумаешь, ДТП. На прошлой неделе, не помню, рассказывала тебе или нет, мальчонку экстренно оперировала, классика – за мячом побежал. Так у меня и имя его в памяти не отложилось, веришь?

– Откровенно говоря, я думала, ты приехала про кавалера рассказывать, а не побасенки свои рабочие. Но верю, чего ж не верить. Если ты моего мнения хочешь, то я думаю, всё станет ясно со временем. Или забудется, или станет понятно, почему не забылось. Подожди, так что, а мне вон ещё того соуса передай, будь добра! – бабушка лихо хлопнула коньяка.

– Ну раз так, значит, подождём. Соус не дам, он острый. Пожалей ЖКТ, не девочка уже! —Полина отодвинула соусницу от недовольной Марии Семёновны.

Они ещё поспорили по поводу соуса и бабушкиного возраста, потом посмотрели кино, и домой Полина вернулась спокойной. Так бывало всегда после разговоров с бабушкой.

***

Варя не хотела просыпаться. Какое-то время она лежала с закрытыми глазами, надеясь, что случившееся вчера-таки окажется сном. Потом снова заплакала и плакала всё время: пока переодевалась, чистила зубы, ставила чайник. В доме было холодно. Не только потому, что Варя не топила печь больше суток. Нет, он словно понимал, что снова пришла беда.

Этот домик в глухой и далёкой, – как тогда, много лет назад, казалось Вариным родителям, – деревне достался им неожиданно. Дальняя родственница, не то троюродная бабушка, не то двоюродная тетушка, которую толком-то никто и не помнил, неожиданно указала в завещании Вариного отца, как наследника. И даже оказалось, что документы оформлены честь по чести, и они, действительно, стали вдруг владельцами загородной недвижимости. «Фазенды», как говорил отец – вся страна всего несколько лет назад с замиранием сердца следила за экзотической жизнью рабыни по имени Изаура, – и иначе кусок земли с покосившейся избушкой называть тогда и не могли.

Земли было много. Участок располагался на самом краю деревушки, и граничил двумя сторонами со сказочным бором, где летом спела крохотная душистая земляника, а осенью появлялись грибы неописуемой красоты, как с картинки. Еще с одной стороны жила местная достопримечательность – вечно хмурый, очень высокий, лохматый и худой алкоголик Панкрат. Жил он там, по свидетельству местных, последние лет сто, а может быть и двести, а всё потому, что был основательно проспиртован. Панкрат пил не постоянно: часть времени работал столяром, но приходилось и плотником, содержал в порядке дом, огород и многочисленных собак, которых не представлялось возможным сосчитать, поскольку они постоянно менялись: кто-то приходил, кто-то уходил, а некоторые рожали, – и среди толпы собак взрослых всегда по Панкратову двору ковыляли разнокалиберные щенки. А потом Панкрат внезапно уходил в запой: его дом будто темнел, огород зарастал сорняком в человеческий рост, собаки бегали голодные и скулили по ночам.

Деревенские говорили, что пьёт Панкрат от большого горя: похоронил давным-давно любимую жену, что умерла при родах вместе с долгожданным первенцем, – и с тех пор топит горе в самогоне.

А он и правда в жизни любил только одну женщину – горячо, преданно любил – свою жену, Анюту. Он приметил её у магазина: стояла в кругу таких же молодых девчонок – самая красивая. И была она такая ласковая, такая скромная: свидания от неё он добивался месяца три!

Зато потом они уж ни с чем не тянули. Быстро поженились, Панкрат дом начал ставить, как раз когда Анюта, смущаясь, сказала, что у них ребёнок родится. Так и шутили, что у каждого своё дело, а закончат в один срок. Панкрат закончил даже раньше, за месяц до родов. Они потихоньку начали обживать дом. Он и люльку уже вытачивал, и всё шло как надо.

А потом, ночью, Анюте стало плохо. Он метался по деревне, созвал и фельдшера, и даже древнюю бабку-повитуху, к которой никто не обращался уже много лет, но ничего нельзя было сделать. Так ему потом сказали: сам-то он в женских этих делах ничего не понимал. И вместо люльки пришлось Панкрату выстругивать гробик, крошечный. Этот гробик, и отчего-то живая Анюта около него, снились ему каждую ночь. Он боялся ложиться спать, а днями ходил по деревне, как медведь-шатун.

Бабка-повитуха пришла к нему однажды и принесла бутыль настойки на травах, наказала пить понемногу. Он и пил понемногу, сначала. Но скоро сквозь алкогольный туман опять начали прорываться сны, выворачивающие душу наизнанку. И он стал пить больше, потом ещё больше, и ещё. И плевать на деревенские пересуды. Дело своё он знал, по-трезвому работал, а потом уходил в запой – и хоть трава не расти! Одичал, ни с кем не общался, кроме как по работе.

Потом соседка его ближайшая померла, и стали поговаривать, что наследники её – городские. Долгое время никто не приезжал, а потом появились двое, молодые муж и жена. Да до того потешные, ходят, озираются. А уж когда он забор взялся ремонтировать, Панкрат бока от смеха надорвал. Вышел потом, помог по-соседски.

И дальше помогать стал, хотя бы потому, что роднили их сплетни, ходившие по деревне: что они «интеллигенты», что он «пропойца», – обсуждалось с одинаковым рвением. А там Варя родилась, и хоть был Панкрат их семье, что нашему забору двоюродный плетень, чувствовал ответственность за всех них, как за родных. Чем-то неуловимо подрастающая Варька напоминала ему Анюту: та тоже была говорливая, улыбчивая, синеглазая, только волосы потемнее.

Городская интеллигенция в лице Вариных родителей поначалу никаких вопросов Панкрату не задавала, только здоровалась издали. Вот только однажды, в самом начале их «землевладельческого строя», Панкрат вышел на крыльцо, посмотрел на Вариного отца, пытающегося починить покосившийся забор, молча зашёл к себе в сарай, вынес оттуда доски, инструменты, и так же молча незаметным движением плеча отодвинул отца, и забор починил, лишь махнув головой в ответ на благодарности. А вечером неожиданно появился на пороге с гостинцами – молоком, творогом и курицей. От ужина не отказался, рассказал, что следует немедленно починить в доме, где покупать в деревне продукты. Посоветовал им завести собаку для охраны. Так и стал Панкрат другом семьи: помогал по хозяйству, отремонтировал дом и присматривал за ним, показывал правильные места с ягодами и грибами. А затем появилась Варя и, с тех пор, как начала ходить, Панкрат сделался ей нянькой. Не по собственной воле: просто однажды родители отвлеклись, а Варя уверенно прошлёпала к Панкрату во двор. Тогда он принёс её обратно. И ещё раз десять терпеливо возвращал, а потом махнул рукой – и в прямом смысле, и в переносном.

***

После выхода на пенсию родители переехали в деревню насовсем, оставив Варю в городе, который она не любила. А потом случилась беда: по осенней дороге, после первого снега, папа с мамой поехали за продуктами в ближайший городок, где открылся большой супермаркет, и попали в аварию. В их старенькой авто въехал какой-то лихач: не справился с управлением, буквально столкнул машину в кювет – обычная история. Родители погибли мгновенно.

Варя плохо помнила те дни: кто сообщил ей о случившемся, как она приехала на опознание, как прошли похороны. А потом она сидела одна в полутёмном деревенском доме, полном воспоминаний, и было сложно дышать: слёзы стояли комом в горле, но никак не получалось заплакать, потому что не верилось в реальность происходящего. Панкрат пришёл с бутылкой водки, налил полстакана, достал откуда-то пару кусков колбасы и пакет сока, и почти силой заставил Варю выпить:

– Пей, не то клизму тебе сделаю.

Варя выпила, в животе стало жарко, а в голове тихо и пусто, и сразу стало ясно, что всё происходящее – правда. Она уткнулась в грудь Панкрату и зарыдала, а он гладил её по голове, как в детстве, словно она ободрала коленку, или мама не разрешила взять в дом ещё одного щенка. Она рыдала от страха перед будущим, от обиды, от злости и непонимания: как жить дальше?

Со временем стало легче. Болеть не перестало, просто Варя научилась упаковывать в ящичек все воспоминания: и хорошие, и плохие, – эмоции, боль – и прятать его подальше. Она тосковала по родителям, по прежней жизни, по ушедшему, как тогда ей казалось, счастью. И как только получила диплом и первую работу – писать новости в городском онлайн-журнале, – сдала городскую квартиру знакомым знакомых, а сама переехала в деревню. Ей казалось, так она будет ближе к маме с папой и к тому счастливому времени.

Почти сразу же после смерти родителей Варя начала вести блог – чтобы не сойти с ума самой и не свести с ума окружающих. Поначалу в нём были только фото из леса: деревья, цветы, ягоды, грибы, рассветы и закаты, и грустные тексты – о том, как Варя скучает по родным людям. Неожиданно стали появляться подписчики, они хвалили фото, утешали и поддерживали Варю, и незаметно стали той частью Вариной жизни, отказаться от которой она уже не могла. Она не думала о заработке на блоге (хотя и не помешало бы) или славе: просто привыкла, что есть кто-то, с кем можно поделиться. Но вчерашним поделиться с подписчиками она бы не смогла. Зато был Панкрат, к нему она и отправилась.

Панкрат слушал, крутил в больших мозолистых руках пластмассовую зажигалку.

– Ох, Варька, вареников тебе в миску! Ну и натворила ты делов. Ты не рыдай, не рыдай, тут слезами-то не поможешь. Думать надо. Давай-ка, вон, обед сваргань, я рыбки с утра наловил. А я перекурю, подумаю.

Может от того, что Панкрат совсем не стал её ругать, а может от того, что занялась Варя привычным, понятным ей делом, стало спокойнее. Она даже плакать перестала и принялась чистить рыбу. Курил Панкрат долго, уха уже тихонечко булькала на плите, а когда вернулся, какое-то время молчал, поглаживая усы.

– Значит так. Сначала давай с машиной разберёмся. Тащи этот свой мобильник, узнаем, где она и как её можно забрать. А про бабу эту ты чего знаешь? Как зовут, сильно ли пострадала?

Варя этого не знала и снова принялась плакать.

– Тьфу ты! Ну чего ты всё рыдаешь-то? Не знает ничего толком, а всё рыдает! Живы все, и то ладно! Ума палата, а ключ потерян! Иди, говорю, за телефоном! Звонить будем.

Потом они долго звонили: сначала узнали всё про машину, потом Панкрат говорил с разными знакомыми. Знакомых оказалось много. В хорошие дни, когда не пил, Панкрат работал плотником, и руки у него были не золотые даже, а платиновые. В числе других заказчиков Панкрата нашелся и юрист, который с профессиональным интересом выслушал историю и деловито предложил компенсировать потерпевшей неудобства. А когда выяснилось, что денег у Вари нет, кредит на машину, содержание дома и расходы на жизнь сжирали и зарплату, и доходы за аренду городской квартиры, посоветовал сначала узнать, что сама потерпевшая хочет, а потом перезвонить.

Остаток дня заняла дорога в город, потом пришлось решать вопросы с машиной, которая оказалась на ходу, только аккумулятор сел, и ещё какое-то время они возвращали её к жизни.

На обратном пути заехали в больницу, и Варя уговорила дежурную медсестру рассказать ей про состояние пациентки, узнала, что ту прооперировали и что ходить она теперь не сможет два, а то и три месяца. А потом медсестра жалостливым шёпотом рассказала, что ни родственников, ни друзей у той пациентки нет, а вот денег, видать, много, потому что в середине дня её перевели в отдельную палату и занималась всеми вопросами секретарша, а не кто-то из близких.

Всю дорогу Панкрат молчал. Только дома сказал:

– Вот что, Варька, раз деньги у неё есть, а у тебя нет, то и предложить ты ей можешь только то, что есть у тебя. Привози её сюда, на ноги бедолагу ставить будем, ухаживать в четыре руки. Ты, главное, так предложи, чтобы она согласилась.

И Варе немедленно стало легко! Так легко, что плакать она совсем перестала и начала думать, как обустроить свободную комнату в доме, чтобы Алевтине Павловне, – имя ей тоже назвала медсестра, – было удобно. Даже хватило смелости сделать фото разбитой машины и рассказать в блоге, что натворила.

На удивление, никто Варю не ругал, ни подписчики, которые, наоборот, её подбадривали и даже помощь предложили, ни Панкрат, который, вернувшись, обнаружил на плите почти выкипевшую уху.

***

В понедельник Полина приехала на работу и первым делом поинтересовалась состоянием пациентки после пятничного ДТП. Медсестра – с удовольствием опытной сплетницы – затрещала:

– А с ней цирк-то какой, Полина Сергеевна! Она в субботу днём, как пришла немного в себя после наркоза, попросила телефон. Позвонила своей помощнице, та прискакала, в руках пачка денег! Оказывается, непростая пациентка-то дамочка! Перевели мы её в отдельную платную палату, нянечкам перепало, медсёстрам, и про хирурга она всё спрашивала. Вас, получается, искала? А сегодня тут как тропа муравьиная: носят и носят цветы, коробки, корзины – и всё к ней. Олигарх, одним словом, или любовница чья-то? Что интересно, посетителей больше не было. Кроме той, что в субботу приходила. Так и лежит одна, ни с кем не разговаривает, – и протянула Полине медкарту, – совсем одна, представляете?

– Понятно. Представляю. А где лежит-то, в какой палате? – у Полины рассказ медсестры вызвал отвращение. Она отвела взгляд, пока та не заметила неприязни.

Узнав номер палаты, Полина поправила халат, взяла медкарту и направилась на этаж выше проведать загадочную пациентку. Двери лифта почти закрылись, когда в проёме вдруг появилась дурёха – пятничная горе-водительница, – о которой Полина думала все выходные. Ловко, бочком, залетев в лифт, она радостно выпалила:

– Здравствуйте, Полина Сергеевна! Меня Варя зовут, помните? В смысле, не как меня зовут помните, а вы в пятницу меня спасли, помните? – и стянула шапку, сжала в руках на груди, как крепостной перед барыней.

– Здравствуйте, Варя. Положим, «спасли» – это слишком громко, седативное вкалывали, помню, царапины йодом смазали, а спасли это не про такое.

Варя согласно, но и нетерпеливо замотала головой и перебросила за спину толстенную светлую косу.

– Да, да, да. Это хорошо, что вы меня помните, потому что у меня к вам очень важный вопрос.

Тут двери лифта открылись, и Варя понизила голос, поспешая за Полиной.

– Я хочу помочь Алевтине Павловне пройти реабилитацию. Мне сказали, что ей некоторое время совсем нельзя будет двигаться, а потом с ограничениями, и так целый год – пока пластину не вытащат. У меня нет денег, совсем нет. Но я могу за ней ухаживать! – руку она так и продолжала держать у сердца, будто клятву давала.

Они остановились у палаты Альки, дверь была приоткрыта, и Варя зачастила шепотом:

– Понимаете, мне ещё сказали, что у неё совсем-совсем никого нет. В смысле вот эти цветы и вот это всё, – она махнула рукой на подоконник и стол около него, заставленные букетами, открытками и коробками с дорогими конфетами, – это работники же её прислали и всякие партнёры деловые, а близких людей у неё нет. Вот я и подумала, что должна, нет, просто обязана помочь ей! Но я хочу увезти её из города, в деревню. Здесь недалеко, всего тридцать километров, ну сорок, там и воздух у нас, и лес, и продукты натуральные.

– Рай у вас там, одним словом, правильно? – скептическим шёпотом поинтересовалась у дурёхи Полина, подняв бровь.

– В смысле обстановки не особенно рай, нет. Ни евроремонта, ничего такого. Но удобства в доме, вы не подумайте! Мне бы просто знать, сколько вы бы взяли за посещение, вы же врач, а других врачей я не знаю. А нам точно-точно понадобится медицинский контроль, или как это называется?

– Простите, но я вынуждена поинтересоваться: вы это делаете ради смягчения наказания? Потому что если вы это делаете ради этого, то лучше найдите и дайте просто денег, что ли, – Полина искренне не понимала: зачем взваливать на себя заботу о постороннем человеке? Или деваха ничего делать не будет, а отдуваться придётся родителям? Так, вроде бы, не похожа на мажорку, даже милая, хотя и глупенькая.

– Да нет же! Не надо мне никакого смягчения! Оказалось, что свидетелей очень много и все видели, как она пошла на красный, а у меня скорость была небольшая. И трезвая я была, и штрафов у меня нет просроченных, да никаких нет – я не злостная нарушительница. Я просто помочь хочу, понимаете? Я точно знаю: она там быстро поправится.

«Точно, – разом поверила Полина, – просто хочет помочь. Идеалистка хренова, куда только родители смотрят?»

– Хорошо, а что сама Алевтина Павловна говорит по этому поводу?

И тут Варя резко покраснела. Полина даже испугаться успела (вдруг давление?), опустила синие-синие глаза, наполнившиеся непрошеными слезами, и сообщила:

– Я с ней разговаривать боюсь, я думала, мы вместе поговорим. Она же сердится на меня, наверное, – и руки у неё повисли вдоль туловища.

– Чего? – поразилась Полина и, кажется, немного повысила голос. – Круто вы, конечно, придумали. То есть это я должна сейчас уговорить пациентку уехать к чёрту на рога, когда сама даже этих рогов не видела?

– Но вы же врач! И вы её не сбивали! Кому из нас она поверит?

– А что мне-то с того, что она кому-то из нас поверит?

– Но…

– Вы обе явно никогда не проводили деловых переговоров, – неожиданно донёсся из палаты спокойный и уже почти не хриплый голос. – Во-первых, вас прекрасно слышно и, хотя детали от меня ускользнули, общее представление о предмете разговора я сложила. Во-вторых, если вы планируете единым фронтом выступать против третьей стороны или чего-то от неё добиться, вам следовало сначала достичь согласия между собой, а налицо если не конфликт интересов, то критическое недопонимание точно. Может быть, вы зайдёте, и мы поговорим? Я не кусалась и раньше, а теперь ещё и не хожу, меня можно не бояться.

Полина бросила негодующий взгляд на Варю, Варя ответила ей умоляющим, – и обе они с видом провинившихся школьниц зашли в палату. В палате было прохладно и тихо, сильно пахло цветами. Перемешиваясь с обычными больничными – хлорки и варёной капусты, – запах был невыносимым.

– Здравствуйте, я Варя! Это я вас сбила, простите, пожалуйста, я не специально! – пропищала Варя.

– А я Полина Сергеевна, я хирург и я вас оперировала. Вполне себе специально и осознанно, чтобы вы могли продолжать ходить, – сердито представилась Полина.

Алька подумала, что этой брюнетке, похожей на французскую актрису, имени которой она не могла вспомнить, удивительно подходит её имя.

– Чудесно. Вероятно, вы обе уже в курсе, что меня зовут Алевтина Павловна и мне следует проверить зрение, раз я не в состоянии отличить зелёный сигнал светофора от красного. Так о чём был спор?

– Понимаете, Алевтина Павловна, – Варин энтузиазм таял на глазах, – я бы очень хотела вам помочь. У меня нет денег, но я готова возмещать расходы, вы не подумайте, я могу вам отдавать часть своей зарплаты. Но не в этом дело. Сейчас же весна, и я вас сбила, и так, понимаете, неудачно, реабилитация будет долгая. Вот я и подумала, давайте поедем ко мне в деревню, а то кто за вами будет ухаживать? А я могу, я умею и Панкрат мне поможет, и нам только в радость. А у меня там и воздух…

– И удобства в доме, – подсказала Полина. Сердиться она перестала и с трудом сдерживала смех.

– Да, удобства в доме! И я…

– Варенька, простите, сколько вам лет? – перебила Алька.

– Мне двадцать четыре. Да вы не подумайте, это я просто сильно волнуюсь. Я когда волнуюсь, всё время так говорю, но это же хорошее предложение! Правда, хорошее, вам будет удобно, и Полина Сергеевна нас навещать будет. Правда же, Полина Сергеевна?

– Полина Сергеевна будет вас навещать, – с преувеличенной серьёзностью подтвердила Полина. – Будет, если такая необходимость возникнет, перспективы-то, конечно, прекрасные: и дом с удобствами, и воздух свежий, и лес даже. Я сама не была, но описание заманчивое…

И тут Варя снова заплакала – сразу навзрыд и отчаянно, вытирая слёзы руками и шапкой, – как маленький ребенок.

– Вот вы смеётесь, а мне не смешно. Это же я человека сбила! И это полный отстой! И я, правда, помочь хочу, и места у нас красивые. Что вы смеётесь? Ой, простите, конечно, Алевтина Павловна, вам хуже, я понимаю. Но физически! А мне плохо, знаете, как плохо? У меня душа болит, я ни спать, ни есть не могу. Хотя, если подумать, это мне даже полезно, не есть в смысле.