Инкубатор. Книга II

Моя надежда на дальнейшую счастливую жизнь основывается на том, что кресло стоит в углу. Вряд ли он заметит меня раньше, чем я его. Теперь остаётся ждать момента, потому что… Извечное любопытство, убивающее не только котов, заставляет выжидать.

И он входит. Его глаза закрыты, и василиск ведом лишь чувствительным к теплу участком тела на голове, который унаследован от матери-змеи. Он надвигается на меня.

На длинной шее блестит металлическая коробка. Я злорадно ухмыляюсь и напрягаю мускулы правой руки. И испытываю все гнусные ощущения той крысы, готовящейся к последнему прыжку.

И это портит всё – моя реакция запаздывает на долю секунды.

* * *

Они прекрасны – эти глаза. Рубины ослепляют меня и, отразившись в моих слезах, затопляют пространство вокруг кровавой пеленой. Сквозь неё я покидаю реальность и ухожу вовне.

Моя тяжелеющая рука плавно сдвигает своей массой рычаг…

И полыхающее пламя гасит удивительные глаза, которым уже никогда не суждено удивиться…

И дыбится море свечами гейзеров, возвращая себе ласку и доброту…

Куски плоти шлёпаются на камень моего тела. Зловонная кровь захлёстывает меня, и абсолютно неожиданно я осознаю, что могу приподнять голову.

Пошевелить рукой.

Согнуть ногу.

Жить.

Тело остаётся твёрдым на ощупь, но шевелится. Поднимаясь, я уже знаю, что должен сделать.

* * *

Ранним утром я выхожу на дорогу. Туловище переваливается на колоннах ног. Я – Командор, идущий на встречу со своим Дон Жуаном.

Выгоревшие холмы безлюдны, и проходит около часа, прежде чем вдали показывается машина комбата. Новое тело слегка потрескивает под лучами солнца, слизывающими с него капельки росы, которые подарил мне утренний туман.

Шагаю навстречу, останавливаюсь. Машина скрывается в овраге, чтобы спустя несколько секунд вылететь на вершину холма. Он не заметил меня раньше и не успевает затормозить. «Уазик» врезается в мои ноги и отрывает бампером изрядный кусок видавших виды галифе.

– Теперь ты поверишь мне!

Я нагибаюсь над машиной, выбиваю головой лобовое стекло и встречаюсь с белыми от ужаса глазами комбата.

Он не может говорить и только мычит нечленораздельно, не пытаясь уклониться от осколков, изрезавших лицо. Скорее всего, в момент столкновения руль таки сломал ему несколько рёбер. Ха, пользуйтесь ремнями безопасности при встрече с шагающими памятниками!

– Я знаю, сейчас ты готов поверить мне!

Я выволакиваю его из машины и, удерживая за плечо, ставлю перед собой.

Он закрывает глаза и стонет. Изо рта выпрыгивает змейка крови.

– Смотреть на меня! Ты поверишь мне-е-е…

Каменеющие губы не успевают за ходом мысли и речь прокурора, которую обрушиваю на него, сливается в протяжный вой.

Комбат молчит. Вдруг в какой-то момент его глаза начинают закатываться под лоб, а тело обмякать. Я встряхиваю его в каменных тисках.

– Каждый день в армии погибает несколько человек, а такие, как ты, ждут своих звёздочек! – реву я ему в лицо, в эту посеревшую сытую морду, но он, кажется, не хочет слушать меня.

…Как взбесившийся пресс сжимаются мои пальцы. Трещат ломающиеся рёбра, лопаются ключицы и вот голова закидывается назад, а хлынувшая из горла кровь начинает заливать нос, глаза, волосы и дальше вниз… вниз… вниз…

* * *

И глухой стук камня, ударившегося о камень…

И меркнущий свет невиданных звёзд…

И бессмертие…

* * *

Привет вам, Атланты и Кариатиды!!!

УШЕЛЬНИК

– Дела, соратники, обстоят весьма погано! – произнёс, нависнув над столом, тысячник Карафка. – То бишь куда как хуже!

Он обвёл всех, находящихся в горнице, мрачным взглядом. На грубом лице его глаза, отсвечивающие неверными огнями потрескивающей лучины, казались принадлежащими полночному бесу. При желании там можно было рассмотреть даже совсем уж потустороннюю одержимость.

Хорунжий Ахайло, несмотря на всю нешуточность положения, с трудом сдержал смешок. Слишком уж не вязался облик кряжистого вояки-инородца, пролившего на службе Лостю II немало вражьей крови, с косноязычностью высказываний. В свои семнадцать лет рослый чернявый хорунжий в судьбоносном для родины заговоре участвовал впервые. Для сугубой тайности он, как и все, кто собрался далеко за полночь в старом доме на окраине стольного города Крамена, был одет в тёмный плащ, скрывавший кольчатую броню.

– Намалюю положение дробнее, – продолжал Карафка, убедившись, что все взгляды обращены на него. – Царь чересчур стар, чтобы одарить державу дитятей. Царица – иноземная девица, и этим сказано всё! Северные соседи рыщут в поисках дармовых торговых путей на юг и при оказии радостно пройдут огнём и мечом восточными окраинами. На западе тоже смятенно: ходят упрямые слухи, что тамошняя нечисть с ночи на ночь ждёт явления Полудника – того, кто поведёт нелюдей навстречу Солнцу. И нет у них дороги, окромя как через нас…

– И ещё придворный волшебник, – подал голос широкоплечий сотник Жирма, воспользовавшись тем, что тысячник многозначительно умолк. – Ходит, хрыч мутный, да по сторонам буркалами зыркает так, что не по себе становится. И кто его знает, то ли он это просто из вредности, то ли о чём-то догадывается…

– Ты же служивый отборной дружины! – перебил Карафка. – Что за страсти? Не по себе ему стаёт! Срамись!

– А вдруг как натравит на нас этих проклятых жапей, тьфу, пажей царицы? – задался вопросом сотник Бобел. – Устроены они не уже, тьфу, хуже отборной дружины, да и челом, тьфу, числом немногим уступают.

Над ним никто не смеялся. Всем было известно, что после того, как его шибануло, он заговаривается. Ещё бы, пережить, находясь в полковом нужнике, падение на него самовоспламенившегося от чрезмерного усердия жар-грифа не каждому под силу. Зверюга та была по молодости лет глупа, неопытна и, естественно, изжарилась в отхожем месте в страшных судорогах. Тщедушный же сотник, проявив чудеса духа, выкарабкался. Однако вот, поди ж ты, теперь заимел побочные неожиданности в виде чудачеств речи и привычки плеваться, невзирая на чины.

– Мало нам беспокойных соседей, – загомонили остальные, – так ещё и во дворце на каждом шагу оглядывайся, чтобы не заснуть с тесаком в спине…

– Вот посему мы здесь и собрались! – рявкнул тысячник, и все разом смолкли. – Всем ведомо: или мы в ближайшее время одолеем заботу, или нас одолеют чужаки. Однако есть и добрые вести. Князь Зималин, весьма дальний родич Лостя, дал согласие оседлать престол.

Ахайло вновь подавил смешок. Он представил, как раздобревший в последнее время князь седлает трон, словно какую-нибудь кобылу. Сделать это пятидесятилетнему Зималину, увлекающемуся более сочинительством, чем верховой ездой, будет наверняка непросто. И даже сложнее, нежели дружинникам освободить для него царское место, потому как хорунжему переворот виделся делом простым: пажей перерезать, царицу сослать в затворницы, чудодея спалить к хренам собачьим, перед Лостем извиниться, мол, подвинься, батюшка, и дай дорогу, а не то – милости просим в родовую усыпальницу!

Смерть для царя, считал Ахайло, вполне достойный выход. Ему страшно было даже помыслить, как можно жить, не имея мужеской силы зачать наследника! Уже одно это, по его твёрдому убеждению, являлось достаточным поводом, чтобы умереть от позора. Вот и сейчас хорунжего с богатым воображением бросило в дрожь, когда представилась неестественная картина. Будто на ложе нетерпеливо ёрзает пригожа девица, а он – дружинник и вообще завидный красавец, – в ожидании чуда лишь хлебает отвар из толчёного рога диковинного индрика-зверя да указывает всем достоинством на сапоги.

– Волшебника! Ведьмака проклятого убить в первую голову! – отвлекли Ахайла от ужасного видения выкрики заговорщиков. – Долой лукавого чародея, ни дна ему, ни покрышки!

– И царю ничем не помогает! – поддержал хорунжий возмущённо. – Даже свечку не держит!

Карафка выставил руку и, когда тишина наконец-то установилась, сказал:

– Добро, теперешний чаровник нам без надобности. Кто будет заместо него?

– Мученик, тьфу, ученик его, – предложил Бобел. – Думаю, согласится не без похоти, тьфу, охоты, заждался уж…

– Это должен быть наш человек, – подал голос сотник Корей, постукивая указательным пальцем по длинному носу. – А не то, чего доброго, морок на нас наведёт и предаст с потрохами вместо благодарности…

– Много ты у нас в отборной дружине чудесников, тьфу, кудесников видел? – хмыкнул Бобел. – А без опытного мародея, тьфу, чаромара – ещё раз тьфу! – чародея нас нелюди быстро сожрут…

Все затихли. Проблема была серьёзной. Придворный волшебник для войска – это и защитные заклинания, и заговорённое на победу оружие, и, если повезёт, подходящая для битвы погода. И, кроме того, лишний раз подтверждённая его словом уверенность, что после смерти душа не будет скитаться призраком неприкаянным, а отправится в места, отведённые на небесах всем ратникам, павшим за землю родную. А это для верного боевого настроя войска весьма важно.

Первым молчание нарушил тысячник Дымар. Хмуря кустистые седые брови, он произнёс:

– Помнится мне, живёт верстах в двадцати от Крамена, в лесу рядом с деревенькой Бычье Вымя или что-то в этом роде – точно не помню, – один ведун. Обитает отшельником, ко двору носа вот уже лет десять как не кажет. Видать, ему тоже не по нраву здешние порядки…

– А-а, как же, помню! – воскликнул большеротый сотник Руман, вспоминавший всё и всегда, хотя, правда, и не так, чтобы достоверно. – С книжником – как его там? – покойным, в общем, бывало, наезжал. Неотёсанный такой мужик, запамятовал, как кличут…

– Да нет, как раз всё наоборот, – усмехнулся тысячник Дымар. – Человек он весьма сведущий, и зовут его, кстати, Отесом…

– Какое будет предложение? – перебил соратника Карафка.

– Я тут подумал, что если этот ведун-отшельник не на стороне придворного волшебника, то его можно привлечь на свою, разве нет?

Карафка одобрительно хмыкнул, обвёл присутствующих взглядом и остановился на Ахайле.

– Хорунжий, седлай коня, и чтоб ушельник этот к полудню был здесь. Живой или… Тьфу, живой, конечно! Всё уяснил?

Хорунжий, никак не ожидавший, что выпадет столь ответственное поручение, вскочил.

– Э-э… Будет сделано!

– Действуй! А ты, Жирма, пойдёшь к царскому лекарю…

Что там ещё говорили сотнику, Ахайло уже не слышал. Сломя голову он выбежал из дома, отвязал коня и вскочил в седло. Гнедой красавец, на котором хорунжий ездил третий месяц и почитал за животину надёжную и выносливую, коротко заржал и помчал его прочь от города, в безлунную летнюю ночь.

* * *

Наутро по дворцу разнеслась недобрая весть, что волшебник помирает. Сам царь снизошёл до того, что проведал кудесника в его покоях. Тот недвижно лежал и только и мог, что страшно вращать правым глазом да неестественно дёргать правой же щекой, пуская слюни.

Стоя у ложа, некогда величавый, а ныне согбенный годами венценосец какое-то время смотрел на сухонького страдальца, а затем повернулся к лекарю.

– Отравил кто, небось? – поинтересовался он. – Вон как злоба на душегуба его душит!

– Истинно злокозненность, – кивнул врачеватель. – Не уберёгся на старости лет от недоброго умысла…

– Кровь пускал?

– Нельзя. Он уже и так одной ногой в могиле. – Лекарь покачал головой и добавил: – Был бы как все, давно б преставился. А так – ждёт…

Лость II глянул на волшебника:

– Ждёшь, значит… Ну, не тревожься, убийцу твоего мы быстро сыщем.

Чудодей лишь слабо поскрёб скрюченными пальцами по серому шёлковому покрывалу да сверкнул глазом в кровавых прожилках, силясь что-то сказать. Слюна на губах вздулась пузырьками. Царь отвернулся, не сдержав брезгливости, и побрёл прочь.

Врачеватель хотел было открыть высочайшие глаза на истинную причину мучений чародея, но передумал. До того ли венценосцу, чтобы ломать голову, чего на самом деле ждёт чернокнижник? Вместо этого он бросил на чаровника злорадный взгляд – тот ему не раз дорогу переходил, – и тоже покинул покои.

Стражникам у дверей лекарь строго наказал следить в оба, дабы мышь внутрь не проскочила. Чтобы сами к умирающему не приближались, он даже не заикнулся. И так по бледным лицам служивых было понятно, что переживают за свои никчёмные шкуры более всего на свете.

* * *

К полудню во всём, как и долженствует в подобных случаях, был обвинён тот, кому смерть кудесника была выгодна боле всего – ученик чародея. И повод отыскался быстро, ведь помощник придворного волшебника уже разменял пятый десяток, а всё ещё числился на побегушках. Следовательно, надоело подручному ждать, когда пробьёт час наставника, вот и ускорил течение его жизни в меру своей испорченности.

Разумеется, бородатый ученик негодовал, возражал и, более того, выдумал немыслимое оправдание, будто ночь провёл неотлучно в покоях податливой придворной барышни. И даже имел наглость имя назвать, кидая тень на безупречную добродетель высокопоставленной особы. В назидание язык ему вырвали, а самого вздёрнули на дыбу, чтобы напраслину не возводил, а очухался, осознал вину и покаялся в содеянном.

Барышня, приглашённая в пыточную, плевалась в охальника, но тот упрямо мычал ей о любви, моля полными муки глазами о заступничестве. Потом она бледнела, пока заплечных дел умелец щекотал достоинство преступника калёным железом, а затем и вовсе лишилась чувств, когда упрямца одним махом лишили мудей. Через несколько дней был слух, что приняла затворничество, дабы предать жизнь замаливанию взятого на душу греха умолчания. Однако бывшему подмастерью чудодея, гнившему в каменной яме в ожидании казни, это было уже решительно всё равно.

Меж тем придворный волшебник всё ещё цеплялся за жизнь, а от Ахайла не было никаких вестей. Пропал удалой хорунжий, словно в воду канул. Заговорщики не находили себе места, но к решительным действиям приступать опасались, упуская драгоценное время.

* * *

На дорогу до убогой деревеньки, звавшейся, как выяснилось, Бычья Выя, Ахайло потратил весь остаток ночи. На рассвете он вломился в крайнюю хату и долго мурыжил расспросами сонного, по пояс заросшего бородой мужика, какими тропками пробраться к Отесу. Селянин упрямо не понимал, о ком вообще идёт речь, а затем направил к старосте.

И не было в том ничего удивительного, ведь отшельник жил посреди леса вёрст за пять от села и не тревожил никого. То бишь по ночам оборотнем не завывал, пакостей жителям деревни не устраивал, жар-грифов не разводил и скотину не портил. А окружающее землепашцев простое бытие подсказывало им, что жить нужно, дабы потомство растить, урожай собирать, обереги на ярмарках молодым на свадьбу покупать да мыта поменьше платить. Поэтому мужик и запамятовал об Отесе напрочь. Была ему известна нехитрая истина, что есть на свете и другие головы, дабы думать о ненужном. Войт всем не раз говаривал – побольше лошадиных будут.

На расспросы Ахайла староста лишь разводил руками, но вот баба его, известная в деревне по ведовской части, таки просветила дружинника. Причём с многословными подробностями, кои было трудно запомнить, но легко перепутать.

Надеясь, что от него не просто избавились, но дорогу указали верную, хорунжий снова пустился в путь. Ориентируясь по Солнцу, посланец, изрядно поплутав густым лесом, наконец-то узрел в просвете между верхушками деревьев дымоход. На радостях он стеганул коня и на полном скаку влетел прямо в своё личное пекло.

Первым на остервенелое жужжание пчёл из пары-тройки перевёрнутых ульев отозвался конь. Дико заржав и взбрыкнув так, что всадник камнем из пращи покинул седло, протаранил ещё один улей и растянулся на травке во весь рост, животное унеслось в лес.

В тот краткий миг, когда перемазанный мёдом Ахайло, лёжа среди обломков улья, опамятовался, но ещё не открыл глаз, он как-то сразу смекнул, что заговор раскрыт. Ему мгновенно представилось, что висит на дыбе, а тело белое рвут калёным железом.

– Ничего не скажу! – завопил хорунжий дурным голосом, открыл глаза и вскочил.

Дыбы не было, но железо продолжало делать своё горячее дело. Забравшиеся под броню пчёлы заставили Ахайла ругаться истошно и матерно да выделывать кренделя почище скомороха, пока он, не разбирая дороги, пытался убраться от пчельни подальше. Не разобранная дорога привела незадачливого посланца, окружённого разъярённым роем, к курятнику. Хлипкая стена оного не устояла перед напором добра молодца и была легко им разворочена. И тут же ему под ноги кинулся чёрный петух, защищая своих припадочно раскудахтавшихся подружек. Споткнувшись об него и прошибив лбом дверь, он на четвереньках прожогом бросился вон и со всей дури шарахнулся головой о сруб колодца, где снова успокоился.

В следующий раз Ахайло очнулся оттого, что коренастый бородатый незнакомец с растрёпанной густой русой гривой, одетый в дивно переливающийся на Солнце плащ, окатывал его ледяной водой.

* * *

Отсутствие постороннего внимания было Отесу на руку, ибо его занятия вряд ли встретили бы у селян понимание. Даже со скидкой на то, что ведун. Причина же заключалась в том, что он души не чаял в змеях.

Влечение к ним имелось у Отеса в крови сызмальства. Любо было ему наблюдать за ужом, что жил под хатой, слушать, как тот едва слышно шуршит в подпольной сырости, уберегая, как говорила бабка, подопечных от козней гостей непрошеных. Поселившись у книжника Грофа, он ничуть не удивился, когда приметил, что и тут живёт старый уж.

После смерти учёного заинтересовался Отес змеями сверх всякой меры. До умопомрачения нравилась ему их кожа – восхитительно гладкая и прохладная, гибкие движения – то плавные и утончённые, то смертельно опасные и неуловимые взглядом. Мудрости особой в гадах ползучих Отес, правда, не открыл, но их самостоятельность почитал истинной независимостью. Более того, даже старался на них походить – сшил плащ из змеиной кожи и осилил науку передвигаться подобно полозу, неслышно и незаметно. Ну а уж когда научился и зрачки вытягивать вертикально, то побывал на седьмом небе от счастья. И это тоже неудивительно, потому как одиночество и врождённые, а пуще того – обретённые наклонности и не такое с людьми вытворяют.

Как ни странно, змеи также как бы принимали затворника за своего. То есть не видели в упор. Даже в пору размножения. Точнее, особенно в пору размножения. А ему так хотелось сплетаться и расплетаться вместе с изящными извивающимися телами…

Вот с этим Отес и собрался бороться. То есть с хладнокровным змеиным равнодушием, а не за то, чтобы какая тварь подколодная влюбилась в него без памяти. Он решил всенепременно добиться у гадов уважения. И не показного, а настоящего, непритворного, несмотря на хладную кровь пресмыкающихся, почитания. Нетрудно было, знамо дело, и оборотиться полозом, но сама сущность отшельника противилась такой откровенной двуличности. Он вполне искренне считал нечестным любое притворство и старался прибегать к нему только в крайних случаях… Ну и ещё изредка лицедействовал, общаясь с людишками подлого звания.

Поначалу, ещё до того, как нашёл рукопись книжника, ставшую истинным откровением, Отес решил, что для признания гадами надо либо охладить кровь себе, либо разогреть их. Почитав же старые книги, понял, что, остудив свою, быстро потеряет интерес не только к тварям милым, но и к самой жизни. Распалив же змеиную, неминуемо получит изменение гадского норова, что чревато слишком тесным общением с ядовитыми клыками. Нет, конечно, знал он подходящие заговоры, но ведь как бывает: расслабишься, потеряешь бдительность, ослабнет правильное слово и – добро пожаловать под яблоню!..

Там, у крыльца, под старым деревом, видом своим похожим на одеревеневшую ведьму, обитал привидением бывший хозяин терема посреди леса – книжник Гроф. Он хоть и умер своей смертью, но далеко не ушёл и в конце каждого лета, когда яблоки созревали, знаками просил потрясти ветви, подставляя под падающие фрукты призрачную голову. Знамения, кажется, какого-то ожидал.

И однажды утром вроде как дождался.

Так было подумал Отес, проснувшись от дикого неблагозвучия за окном. Судя по всему, там орал и метался, руша с треском всё вокруг, внезапно завидевший белый свет индрик-зверь. На леших отшельник даже не подумал – те давно сюда не забредали.

Накинув на исподнее плащ змеиной кожи, Отес выскочил на улицу. И замер, открыв в изумлении рот. Причиной было не долгожданное знамение, а скорее падение с глаз пелены. Ведь если раньше он долго ломал голову, почему редкие бродячие витязи, едва завидев пасеку, шарахаются от неё, как от зачумлённого, то сейчас всё стало совершенно понятно.

– Холера ясна! – только и смог выдавить из себя затворник, потрясённый зрелищем.

* * *

– Отес? – пробормотал Ахайло распухшими губами, лёжа у замшелого колодезного сруба, где красовалась свежая щербина.

– О! – удивился отшельник, отставляя пустое ведро в сторону, где уже валялся помятый шлём витязя. – Так ты, стало быть, не заплутал, а ко мне направлялся? А пчёл на кой ляд взбудоражил? Какого лешего ульи сломал, курятник порушил, колодец хотел сшибить?!

Хорунжий промычал нечто невразумительное, но несогласное.

– Ну, ладно, вставай! – Отес помог запухшему не на шутку дружиннику подняться и снять изодранный плащ и железную рубаху. – Да уж, не скажешь, что ты отделался лёгким испугом… Идём в дом, врачевать тебя надобно!

Ахайло пошатнулся и снова забубнил неразборчиво, но затворник потащил его в терем и уложил на широкую лавку в светлице. Хорунжий закрыл глаза, погрузился в беспамятство и не ведал того, что с ним вытворял Отес, подразумевая врачевание.

Тут будет кстати сказать, что отшельник был колдуном-самоучкой, набравшемся книжной премудрости. Получилось так, что поднёс он родной бабке в смертный час водички, а та передала ему ведовской дар и испустила дух, оставив отрока наедине со всем миром. Правда, успела ещё предупредить, чтоб держался подальше от навоза, а то неприятностей не оберётся. Внук тогда лишь фыркнул – что-что, а тот, вкупе со скотиной, его производящей, никогда не был среди предпочтений подростка.

Колдун родной деревеньки осиротевшего Отеса быстро определил. Знал он, что бабка была ведьмой неслабой, а такие своё либо передают, либо крышу рубить надо, чтобы померла, и отрока с родного пепелища выжил. А зачем ему соперник?..

Отес долго бродил по белу свету, пока однажды на ярмарке в Крамене не попался на глаза книжнику Грофу. Тот, заприметив нехитрые чудеса, с помощью которых вьюнош выманивал у беспечных горожан и тёмных приезжих медь на пропитание, предложил пойти к нему в услужение. По словам книжника, обязанности ждали Отеса несложные: держать в узде пару-тройку домовых с дворовыми, чтоб вели себя, как следует, да дело своё справно исполняли, и отваживать леших – любопытных шалопаев, так и норовящих не столько из злобы, сколько от беспросветной тупости учинить какую-нибудь пакость. И ещё редких гостей, заглядывающих по учёному делу на огонёк, привечать.

Размышлял над приглашением Отес недолго – и крыша будет над головой, и постоянное пропитание, и никакого навоза. К тому же книжник не только грамоте обучит, но, если достанет на то его милости, и на вопросы имеющиеся ответит. А тех у сироты одарённой за время блужданий накопилось немало.

Так и очутился он в хоромах, на высоком чердаке которых тоже устроены светёлки. Тут, посреди леса, и живёт с тех пор вот, почитай, уже десятка два лет…

Книжник Гроф с виду был лыс, хил и кривобок, но взгляд имел добрый и незлобивый. Рассуждения же его наводили иногда Отеса на мысль, что учёный хозяин, как говорится, вообще не от мира сего. Более того, расслабившись под медовуху, Гроф рассказывал, что он совсем не из этих мест. Мол, родиться довелось ему там, где палки стреляют, прозрачные штуки Месяц и звёзды к глазам доставляют, все поклоняются одному богу, а тех, кто против такого порядка вещей, на кострах сжигают. Другими словами, заговаривался, что во хмелю простительно.

А так Гроф был человеком уважаемым. Шапки пред ним в столице снимали. Сам порфироносец, бывало, звал к себе, когда неясно вдруг становилось, отчего это ни с того ни с сего засуха свирепствовать начинает. Или, наоборот, хляби небесные беспрестанно землю дождём потчуют, а волшебник придворный лишь жабой раздувается да руками разводит.

Да, доводилось молодому колдуну частенько бывать при дворе с Грофом. Приглашали туда и после смерти того, но как-то не заладилось у него это дело, не по нраву ему были придворные напыщенные личины. Да и царский волшебник смотрел коварным оборотнем, перенеся с мёртвой головы на здоровую все обиды за прошлые унижения от книжника. Вот поэтому Отес и перестал вылезать из глуши, а дорогу со стороны деревни и вовсе лесом зарастил до узенькой, давно поросшей травой тропки.

И всё же судьба вновь постучалась в дверь. Так затворник истолковал пламенные речи хорунжего, когда тот на следующее утро заговорил членораздельно и даже начал рваться в обратный путь. Колдун дал хворому отвара для восстановления сил, и тот вскоре затих со словами: