bannerbanner
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
3 из 8

В этом отношении у Шребера было очень много общего со старшим из детей Гэлвинов, Дональдом, который много лет спустя декламировал свой Священный орден духовенства перед семилетней Мэри в доме на Хидден-Вэлли. Как и Дональд, Шребер верил в то, что происходящее с ним имеет не физический, а духовный характер. Ни он, ни Дональд, ни кто-либо из Гэлвинов не смотрели на эти бредовые идеи со стороны с беспристрастным любопытством. Они существовали внутри них, заставляя трепетать, поражаться, ужасаться и отчаиваться, а подчас все это сразу.

Будучи не в силах освободиться от происходящего с ним, Шребер старался вовлечь в это всех вокруг, чтобы поделиться своим опытом. В его мире моменты эйфории перемежались моментами невероятной слабости и беззащитности. В своих воспоминаниях Шребер обвиняет доктора Флексиха в использовании языка нервов для совершения «убийства его души». (Как поясняет Шребер, души – очень уязвимые, «обширные шары или узлы» из чего-то вроде «тончайших нитей или волокна»). Затем возникло изнасилование. «По причине моей болезни я вступил в особые отношения с Богом, – пишет Шребер. – Поначалу эти отношения очень напоминали непорочное зачатие. Я имел, хотя и не совсем до конца развитые, женские гениталии. А внутри своего тела я ощущал тогда подпрыгивания и толчки, причем именно такие, которые соответствуют первым жизненным движениям человеческого эмбриона… то есть состоялось оплодотворение». По словам Шребера, он сменил пол и забеременел. При этом он испытывал отнюдь не святое воодушевление, а напротив, ощущал себя изнасилованным. Бог стал добровольным соучастником доктора Флексиха, «или даже главным подстрекателем», в заговоре с целью использовать его тело «как тело шлюхи». Мир Шребера по большей части представлял собой страшное, переполненное ужасами место.

У него была единственная величественная задача: «Моя цель состоит исключительно в более точном установлении истины в такой жизненно важной области, как религия». Это у него не вполне получилось. Зато написанное Шребером сослужило гораздо большую службу зарождавшейся в те времена неоднозначной и в высшей степени дискуссионной области науки – психиатрии.


Прежде чем изучение психических болезней стало наукой под названием «психиатрия», умопомешательство испокон веков считалось болезнью души, а страдающие им заслуживающими тюрьмы, ссылки или экзорцизма. В иудеохристианской традиции душа понимается как нечто отдельное от тела – сущность человеческой личности, к которой может обращаться Бог или завладевать дьявол. Первым примером душевного расстройства в Библии был царь Саул, оставленный Богом, на место которого пришел некий злой дух. Средневековая француженка Жанна д’Арк слышала голоса, которые считались сатанинскими, а после ее гибели, наоборот, пророческими. Даже в те времена определение безумия могло меняться в зависимости от преследуемых целей.

На самый поверхностный взгляд было вполне очевидно, что душевное расстройство иногда бывает фамильной чертой. Самыми яркими примерами этого были царствующие особы. В XV веке английский король Генрих VI сначала сделался параноиком, затем онемел и стал безразличен к окружающему миру, после чего у него начались галлюцинации. Эта болезнь стала сигналом к началу династического конфликта, переросшего в войну Алой и Белой розы. Честно говоря, подобного итога можно было ожидать: такими же расстройствами психики страдали дед Генриха по матери, французский король Карл VI, его мать Жанна де Бурбон, дядя, дед и прадед. Говорить о безумии как о неком биологическом явлении врачи начали лишь к концу XIX века. В 1896 году немецкий психиатр Эмиль Крепелин использовал понятие «раннее слабоумие» (dementia praecox). Он предполагал, что, в отличие от старческой деменции, этот недуг начинается в более раннем возрасте. Крепелин считал, что он вызывается неким «токсином» или «очаговыми поражениями головного мозга, природа которых пока не установлена». Двенадцатью годами позже швейцарский психиатр Ойген Блейлер ввел диагноз «шизофрения» для описания большинства симптомов, которые Крепелин объединял под понятием «раннее слабоумие». Он также считал, что эта болезнь может иметь некую физическую составляющую.

Блейлер использовал это новое слово из-за латинского корня «шизо», указывающего на резкое разделение ментальных функций. Этот его выбор оказался крайне неудачным. В большинстве произведений популярной культуры шизофрению путают с раздвоением личности – взять хотя бы «Психо»[15], «Сивиллу»[16] или «Три лица Евы»[17]. Однако это далеко не одно и то же. Блейлер пытался указать на разрыв между внешней и внутренней жизнью больного, на расхождение между восприятием и реальной действительностью. Шизофрения – это не множественная личность. Она отражает, как сознание человека постепенно отгораживается от реальности вплоть до полного отказа воспринимать ее так же, как окружающие.

Несмотря на попытки психиатров объяснять эту болезнь биологическими факторами, ее истинная природа оставалась малопонятной. То, что шизофрения может передаваться по наследству, не объясняло случаев, когда она возникала как бы сама собой, в частности случая Шребера. Базовый вопрос о том, является ли шизофрения наследственным заболеванием или возникает на ровном месте, занимал умы нескольких поколений ученых: психиатров, биологов, а впоследствии и генетиков. Как можно понять болезнь, не понимая ее причин?


Когда в 1911 году Зигмунд Фрейд наконец решил почитать записки Шребера, у него захватило дух. Венский теоретик и практик психоанализа, к тому моменту уже ставший признанным первопроходцем внутреннего мира человека, не проявлял интереса к бредовым психозам вроде шреберовского. Как практикующий невропатолог, он занимался подобными пациентами, но не видел никакого смысла укладывать их на кушетку психоаналитика. По его мнению, шизофреники слишком нарциссичны для результативного взаимодействия с психотерапевтом.

Однако книга Шребера (ее послал Фрейду его протеже, швейцарский психоаналитик Карл Юнг, который несколько лет упрашивал мэтра прочитать ее) перевернула представления Фрейда. Теперь у него появился полный доступ во все закоулки сознания помешавшегося человека. Обнаруженное там подтверждало все предположения ученого о механизмах бессознательного. В благодарственном письме Юнгу Фрейд отозвался о книге воспоминаний как о «своего рода откровении». В другом письме он заявил, что самого Шребера «следовало бы сделать профессором психиатрии и директором психиатрической больницы».

«Психоаналитические заметки об одном автобиографическом случае паранойи (dementia paranoides)» Фрейда увидели свет в 1911 году (в том же году сам Шребер трагически погиб в лечебнице, куда его вновь поместили после смерти матери). Книга Шребера убедила Фрейда в том, что бредовые идеи психически больных людей не слишком отличаются от иллюзий обычных невротиков, обусловлены аналогичными причинами и интерпретируются точно таким же образом. В воспоминаниях присутствовали символы и метафоры, прекрасно известные Фрейду по снам его пациентов. Он считал, что превращение Шребера в женщину и его непорочное зачатие были связаны со страхом кастрации. Одержимость больного психиатром Флексихом свидетельствовала об Эдиповом комплексе. «Не забывайте, что отец Шребера был врачом», – писал Фрейд, в восторге от того, что установил взаимосвязь. «Происходящие с ним (Шребером) абсурдные перевоплощения суть язвительная сатира на отцовское врачебное искусство».

Похоже, что в хитросплетениях написанного Фрейдом лучше всех разобрался Карл Юнг. Прочитав присланную ему первую версию работы, он сразу же написал своему учителю, что считает ее «невероятно остроумной» и «блестяще написанной». Имелась лишь одна проблема – Юнг был категорически не согласен с Фрейдом. В основе его возражений лежал вопрос о природе бредовых состояний психики – является ли шизофрения врожденным недугом головного мозга или приобретенным вследствие событий, оставивших глубокий след в жизни человека? Имеет ли она природное происхождение или обусловлена жизненными обстоятельствами? В отличие от подавляющего большинства психиатров своего времени, Фрейд был уверен в полностью «психогенном» характере этой болезни, то есть в том, что она порождается бессознательным, сложившимся под влиянием опыта, часто сексуального, полученного в детские годы формирования личности. Что же касается Юнга, то он придерживался более конвенционального мнения о том, что шизофрения хотя бы отчасти является биологическим заболеванием, с большой долей вероятности унаследованной от кого-то из членов семьи.

На протяжении нескольких лет учитель и ученик время от времени вступали в полемику по этому поводу. Но в данном случае чаша терпения Юнга переполнилась. Он заявил Фрейду, что не все объясняется сексом – иногда люди сходят с ума по другим причинам, возможно врожденным. «В моем понимании концепция либидо нуждается в дополнении генетическим фактором», – писал Юнг.

Он поднимал этот вопрос снова и снова в целом ряде своих писем. Но Фрейд не вступал в дискуссию – он просто не отвечал на это. Такое поведение показалось Юнгу возмутительным, и в 1912 году он взорвался и перешел на личности. «Ваша манера относиться к ученикам как к пациентам вопиюще ошибочна, – писал Юнг. – Таким образом вы плодите либо раболепствующих подхалимов, либо беззастенчивых марионеток… А сами, удобно устроившись на вершине, взираете на них отеческим взглядом».

Позднее, в том же году, выступая в Фордемском университете в Нью-Йорке, Юнг выступил против Фрейда публично, резко раскритиковав его интерпретацию случая Шребера. Он заявил, что «шизофрению нельзя объяснять исключительно утратой эротического влечения». Юнг понимал, что Фрейд посчитает это вероотступничеством. «Он глубоко заблуждался, поскольку просто не понимал сути шизофрении», – писал позднее Юнг.

Окончательный разрыв между учителем и учеником был в большой мере обусловлен расхождением во взглядах на природу шизофрении. Самое знаменитое партнерство раннего периода существования психоанализа прекратило свое существование. Однако споры о происхождении и природе шизофрении только начинались.


Сейчас, больше века спустя, эта болезнь поражает примерно каждого сотого человека на планете. То есть ей подвержены более трех миллионов американцев и восемьдесят два миллиона человек во всем мире. По одной из оценок, пациенты с этим диагнозом занимают около трети мест в психиатрических клиниках Соединенных Штатов. Согласно другой – ежегодно около сорока процентов взрослых с этим заболеванием вообще не получают медицинской помощи. Каждый двадцатый случай шизофрении заканчивается самоубийством.

На сегодняшний день в науке существуют сотни трудов о Шребере, авторы каждого из которых делают собственные попытки осмысления личности больного и его недуга, куда более смелые по сравнению с идеями Фрейда и Юнга. Французский психоаналитик, отец философии постструктурализма Жак Лакан писал, что проблемы Шребера выросли из фрустрации в связи с невозможностью быть фаллосом, отсутствовавшим у его матери. В начале 1970-х французский социолог и икона контркультуры Мишель Фуко сделал из Шребера своего рода мученика, жертву общественных механизмов, направленных на подавление индивидуальности. И даже в наши дни воспоминания Шребера продолжают служить чистым холстом, а их автор – идеальным пациентом, то есть неспособным возразить. В то же время центральный вопрос о шизофрении, поставленный случаем Шребера, – «природа или жизненные обстоятельства?» – сильно влияет на наше восприятие этой болезни.

Гэлвины появлялись на свет на фоне непрекращающихся споров по этому вопросу. К моменту их взросления дискуссионная область распадалась, разделялась и подразделялась почти как живая клетка. Одни считали проблему биохимической, другие неврологической, третьи генетической, а были еще и сторонники ее экологического, вирусного или бактериального происхождения. По выражению историка психиатрии из Торонто Эдварда Шортера, «шизофрения – кладезь теорий», и в ХХ веке эти теории появлялись едва ли не сотнями. И при этом правда о том, что представляет собой шизофрения, каковы ее причины, как можно облегчить симптомы, оставалась скрытой глубоко внутри людей, страдающих этим заболеванием.

Пытаясь найти биологический ключ к разгадке шизофрении, ученые постоянно искали объекты или эксперименты, которые позволили бы раз и навсегда решить вопрос о причинах заболевания. А что, если где-то есть целая семья Шреберов – идеальная обособленная группа с общей генетической наследственностью? Образцовая выборка с заболеваемостью, достаточной для того, чтобы четко установить, что происходит с некоторыми или даже со всеми ее членами?

Например, такая семья, как Дон и Мими Гэлвин и их двенадцать детей.

Глава 3

Дон

Мими


Дональд

Джим

Джон

Брайан

Майкл

Ричард

Джо

Марк

Мэтт

Питер

Маргарет

Мэри


В первые годы брака Мими шутила, что муж проводит дома ровно столько времени, сколько нужно, чтобы сделать ей очередного ребенка.

Первенец, Дональд Кеньон Гэлвин, получил свое имя в сентябре 1945 года, через несколько дней после капитуляции Японии. Мама перенесла роды без проблем – это был единственный раз, когда Мими согласилась на анестезию. Младенец и мать жили в небольшой квартирке в Форест-Хиллз, спокойном нью-йоркском районе неподалеку от знаменитого теннисного клуба. В промежутках между гуляниями с коляской Мими училась готовить. Шесть месяцев она провела наедине с малышом Дональдом, внимательно вслушиваясь в новости и гадая, когда же наконец доберется до дома отец ее ребенка.

Дон вернулся сразу после Рождества и провел с семьей несколько месяцев, временно работая офицером безопасности на судостроительном заводе в Кирни в Нью-Джерси. Затем он снова уехал – на сей раз на три месяца в Вашингтон, чтобы закончить свой бакалавриат в Джорджтаунском университете. После этого летом 1947 года, спустя несколько недель после рождения второго сына, Джима, он отправился на курсы переподготовки офицеров ВМС в Ньюпорте (штат Род-Айленд). На этот раз он взял Мими и малышей с собой, а через год они вновь последовали за ним в Норфолк (штат Вирджиния), где он служил на кораблях ВМС «Адамс» и «Джуно» и перемещался между Нью-Йорком, Панамой, Тринидадом, Пуэрто-Рико и прочими странами Карибского бассейна. Все это время Мими оставалась дома с мальчиками, неделями ожидая его возвращения.

Мими совершенно иначе представляла себе их послевоенную жизнь. Она мечтала, что муж пойдет учиться на юриста, как оба ее дяди и дед по отцовской линии Томас Линдсей Блейни, которого она обожала, несмотря на изгнание отца из семьи. Мими хотела жить в Нью-Йорке в окружении родных. Там у их детей были бы кузины и кузены, тети и дяди и детство, которого она лишилась, вынужденно покинув Техас еще ребенком.

Дон поддерживал эти представления или только делал вид. Свои мечты были и у него. Со свойственным ему очарованием он объяснял, что служба на флоте является не более чем средством достижения цели и он считает, что сможет убедить ВМС спонсировать его учебу на юриста или, еще лучше, на политолога, ведь эта область интересует его намного больше. К сожалению, его расчеты не оправдались. Невзирая на самые блестящие характеристики и рекомендации его командиров, все его заявки на поступление в магистратуру раз за разом отклонялись. Это выглядело так, будто все время вместо него зачисляют кого-то со связями, сына конгрессмена или племянника сенатора.

Когда муж был в плавании, Мими оставалась в Норфолке одна и экономила каждую копейку. И без того не слишком крупные чеки с флотским жалованьем Дона (около тридцати пяти долларов в неделю) то и дело терялись в почте, и ей приходилось занимать у соседей на продукты. Правда, когда Дон оказывался на суше, все обстояло совершенно иначе. Молодой лейтенант с университетским образованием, знающий иностранные языки и интересующийся международными отношениями, производил хорошее впечатление на окружающих. На «Джуно» Дон служил корабельным секретарем, и там ему не было равных в шахматах. В перерывах между плаваниями он регулярно играл в теннис с капитаном своего корабля и вместе с Мими общался со старшими офицерами Норфолкского штабного колледжа. Среди них он прославился умением делать коктейль «Железный занавес» – оглушительную смесь водки с горькой настойкой Jaegermeister. Спокойный и уверенный в себе, Дон с его профессорским видом производил впечатление на генералов и адмиралов, а равным образом и как минимум на одну из их жен, которая в качестве пассажирки оказалась на борту «Джуно», отправлявшегося в Панаму.

На военном корабле не так много мест для уединения, но найти их можно. Однако на берегу хранить секреты непросто. Эта офицерская жена не представляла себе, что одна из ее подружек знакома с супругой Дона Гэлвина. Узнав подробности того рейса в Панаму, Мими окончательно перестала смотреть на мир сквозь розовые очки любимой жены блестящего молодого флотского офицера. Наверное, она всегда находилась под влиянием Дона в большей степени, чем кто-либо еще. Но сейчас, с двумя маленькими детьми на руках, Мими прекрасно сознавала, что он нужен ей больше, чем она ему.


Дон подал заявку на зачисление в юридическую школу, взамен обязавшись прослужить в ВМС следующие шесть лет. Ему отказали. Он попросил перевести его в Панаму, на Кубу или в Атлантический округ – там морские офицеры могли получать юридическую подготовку. Ему снова отказали.

В результате следующей, крайне болезненной беременности в конце 1949 года в Норфолке на свет появился третий сын Гэлвинов, Джон. На этот раз Дон снова отсутствовал – его отправили на четырехмесячные курсы переподготовки в Гленвью, штат Иллинойс. Мими и дети оставались в Норфолке, а Дон изо всех сил старался получить перевод куда-нибудь, все равно куда. А затем он узнал, что «Джуно» меняет порт приписки на залив Западного побережья Пьюджет-Саунд, который находится на другом конце страны, недалеко от Кореи, где дело шло к войне.

Терпение Мими лопнуло. Дону было пора уходить со службы в ВМС. 23 января 1950 года он официально известил командование о своем намерении письмом, в котором прямо объяснил это личными причинами. «Отсутствие полноценной семейной жизни является достаточным основанием для увольнения в запас, – написал Дон. – Оставшись на флоте, я лишу мою жену и троих сыновей нормальной семейной жизни и дома». Кроме того, он был явно уязвлен всеми полученными отказами, которые счел неспособностью ВМС по достоинству оценить его потенциал. С него хватило проигнорированных просьб о направлении в юридическую школу. «Мотивация появляется, только когда мы хотим что-то сделать или кто-то прививает нам стремление к этому. На службе в ВМС я не испытывал никакой мотивации», – написал он.

Мими вздохнула с облегчением. Наконец-то ее долгой ссылке в незнакомые захолустные городки наступит конец. Они собирались вернуться в Нью-Йорк, Дон поступит на юридический факультет Фордэмского университета, и начнется жизнь, о которой она все время мечтала. Они стали подыскивать себе дом в Левиттауне на Лонг-Айленде неподалеку от Нью-Йорка – новом районе, который застраивали типовыми бюджетными домами. Им нужен был дом, достаточно просторный для маленьких Дональда, Джима и Джона и, возможно, для будущих пополнений семейства.

Однако Мими понятия не имела о разговорах Дона с его братом Кларком, который недавно стал офицером ВВС США. В отличие от военного флота, ВВС представляли собой еще не до конца сформировавшийся институт, и все в них выглядело свежим и бодрым. У пилотов даже еще не было темно-синих мундиров, и они носили полевую форму, оставшуюся со времен войны. ВВС отчаянно требовались люди, причем настолько отчаянно, что, как выяснил Дон, сразу после приема на службу его произведут в офицеры.

27 ноября 1950 года, спустя десять месяцев после увольнения из ВМС, Дон поступил на службу в военно-воздушные силы в чине старшего лейтенанта. Мими поразила беспечность, с которой он отказался от всех договоренностей, которые, как она считала, существовали между ними относительно планов на дальнейшую жизнь. Америка посылает войска в Корею, а ему снова приспичило служить? Почему они постоянно не совпадают друг с другом? Почему он настолько холоден и безразличен по отношению к ней?

Дон, как всегда, был очень убедителен. Кларк как-то возил его на авиабазу Митчелфилд на Лонг-Айленде, где располагается национальная штаб-квартира ВВС. Дон спросил Мими, не все ли ей равно, будет он ездить в Бронкс учиться на юриста или на Лонг-Айленд преподавать? В любом случае жить ведь они будут в Левиттауне. Кроме того, у Дона сохранились амбиции. Сегодня Америка – мировой лидер на пути в светлое будущее. Самолеты, только что разгромившие фашизм, будут пролетать прямо над задним двориком их дома. Нужно ли ему перебирать бумажки в каком-то небоскребе, дожидаясь, когда можно сесть на электричку и поехать домой? Или он хочет быть участником всего этого и однажды стать экспертом по международным делам, к которому прислушиваются президенты?

Мими с Доном скопили достаточно денег на первый взнос за дом. Они практически уже выбрали его, и вдруг командование ВВС совершенно неожиданно объявило о том, что штаб-квартира перемещается в штат Колорадо. На этот раз Дон был потрясен не меньше, чем Мими. Переезд планировался в Вашингтоне без какой-либо огласки, и никто из их знакомых об этом ничего не знал.

После непродолжительной паники они забрали свой первый взнос. Дон прибыл к месту службы на авиабазу Энт в Колорадо-Спрингс 24 января 1951 года. Мими с детьми приехала к нему перед Днем святого Валентина.


Вокруг, куда ни кинешь взгляд, были скалы – до самого горизонта, всех оттенков бурого, с величественными открытыми пространствами, разглаженными прохождением ледников и театрально нависающими над равнинами буйными выбросами горных пород. Здесь били источники Маниту-Спрингс с минеральными водами, обладающими поистине целебными свойствами. Горные районы, известность которым принесла золотая лихорадка, разыгравшаяся в этой части Колорадо столетие назад. Мими окружали красоты, хотя любоваться ими она была совершенно не расположена.

Сам город на момент приезда Мими с мальчиками выглядел не лучшим образом. Царила засуха. Подачу воды ограничивали. Зеленая травка и цветы росли даже у дома матери Мими в Нью-Йорке, а теперь она видела только коричневые тона. Здесь не было ни балета, ни искусства, ни культуры, в общем, ничего и близко похожего на жизнь, о которой Мими мечтала ребенком. Дом, который нашел для семьи Дон, располагался на тихой улице под названием Каш-Ля-Пудр. Впрочем, по меркам Колорадо-Спрингс, она считалась оживленной магистралью. Разумеется, и сам дом не имел ничего общего с Левиттауном: это был перестроенный фуражный сарай с винтовой лестницей и безнадежно испорченными дощатыми полами.

Мими проплакала несколько ночей и еще долго негодовала. Этот дом – трущоба, а городишко – медвежий угол. Куда ты меня притащил?

Но Дон – ее муж. А она – мать троих детей и не собиралась на этом останавливаться (ведь Дон был католиком), поэтому дел у нее хватало вне зависимости от места жительства. Мими решила попытаться извлечь максимум пользы из того, что есть. Ей помогали птицы – орегонские юнки, горные вьюнки и сероголовые гаички. Во дворе рос большой тополь, вокруг которого при ближайшем рассмотрении обнаружились полевые цветы. Она решила, что разобьет здесь сад.

Среди новых соседей по улице Каш-Ля-Пудр Мими прослыла читательницей выдающейся толщины книг и женщиной, способной перечислить всех королей и королев от Средневековья до наших дней, причем не только британских, но и всех европейских стран. Скоро они узнали и о деде Кеньоне с Панчо Вильей, и о Говарде Хьюзе, и о ее жизни в Нью-Йорке. Учитывая скромные доходы мужа, Мими искала другие способы выглядеть особенной. От матери она узнала все, что нужно знать о тканях, так что могла углядеть в лавочке старьевщика неизвестно как очутившийся там отрез кашемира, а потом с гордостью рассказывать окружающим об этой своей добыче. Она нашла местный хор и записалась в него, а чуть позже вызвалась организовать при нем любительскую оперную труппу. На первых порах о постановках ее любимого Моцарта не было и речи (им было слишком трудно даже такое, фыркала она в частных беседах), но Мими помогла отобрать исполнителей для проверенных временем «Трубадура» и «Мадам Баттерфляй».

Со временем она полюбила окружавшие ее красоты. Некогда совершенно чуждой растениям и минералам, Мими теперь казалось, что все виденное в витринах нью-йоркского Музея естественной истории оживает на ее глазах. А еще вместе с Доном они открыли для себя соколиную охоту. Воспитание этих настолько диких птиц позволило связать мощную интеллектуальную составляющую их отношений с первозданным и неизведанным характером местности, в которой они теперь жили. Оба узнали, что воспитать сокола значит намного больше, чем просто поймать его в ловушку. Помимо этого требовалось непреклонно навязывать свою волю и контролировать происходящее до тех пор, пока у птицы не разовьется подобие стокгольмского синдрома[18]: она перестанет рваться на свободу и даже станет предпочитать ей плен. После двухнедельного ношения ослепленной птицы на перчатке или руковице они привязывали ее на креанс (шнур тридцатиметровой длины, который весил как рыболовная леска), чтобы сохранять контроль над ней в процессе обучения. Они приучали птицу улетать все дальше и дальше и возвращаться на приманку в виде куска мяса в кожаном мешочке. Затем приманка забрасывалась подальше, чтобы научить птицу пикировать на нее со скоростью больше двухсот километров в час.

На страницу:
3 из 8