Неудобные люди

– Дима, это я. Анастасия… – ждала, что он продолжит.

– Александровна, – продолжила Наташа.

– Я… я приехала, – закончила Настя.

– А-а. Ну. Да. Здравствуйте.

Узнал? Узнал?!

Оля зазывала к столу, пришаманивала руками, пригорюнивалась от того, что все замерли и не идут. Принесенный Настей торт она уже разрéзала, включенный чайник гудел, как взлетающий вертолет.

Настя протянула Диме подарок. Боясь неловкого молчания, спросила: Не хочешь примерить?

Он открыл пакет, засунул руку, антарктически светлую на фоне праздничного картона, атлантически неземную. Темно-бордовый матовый галстук свесился в его руках мертвой змеей. Все ждали.

Мальчик поднял растерянные глаза.

– Я… не умею, – снова посмотрел вниз.

– Мы же с тобой учились? Завязывать? – теперь растерялась Настя.

– Я больше не умею, – просто и четко. Закрыл пакет и протянул обратно.

Наташа с Олей смотрели на Настю. Дальше?

– Давай я?

Настя слегка привстала – шесть лет назад пришлось бы присесть – и стала завязывать. Дима смотрел отстраненно, сквозь Настю и сквозь стены, как умеют смотреть в какие-то другие слои только слепые – ну и вот умственно отсталые. Пока она обвязывала широким концом узкий, продевала в петлю и старалась не смотреть на лицо мальчика, в глазах щипало сильно, будто в них, опухшие, закапали белладонну. Вразнобой вертящимися руками она затянула петлю и опустила воротник Диминой рубашки. Шагнула назад. Посмотрела сверху вниз, снизу вверх, как сканер, пик, пик.

Дима тоже глянул вниз. И бормотанием:

– Спасибо.

Сели за тот же стол. Комнату заполняли простые запахи. Растворимый кофе, масленый торт, старые папки с важными бумагами. Настя по ним даже скучала, немного (так, хотя бы взглянуть бы, как на школьные фотоальбомы бы, бы, бы). Торт с аппетитом ела только Наташа. Оля растерянной дурой смотрела на всех. Настя говорила с Димой про его жизнь. Ну как – говорила она, а он отвечал первоклассно, в смысле как в первом классе. Да, всё так же, да, с ребятами не о чем, да, не хочется, да, неинтересно, да, да, да, да. да. да. да. да. . . . Да, в школе легко – русский, математика, труд (много труда), физкультура, прогулки, домой в пять ровно. Нет, дома не обижают. Брату с сестрой надоело, просто не смотрят. Настю радовало, что мир вокруг Димы перебесился и стал спокойным.

В коридоре снова задребезжал звонок. Дима встал, поблагодарил – так же сухо, простое галстуковое спасибо. Пошел.

– Дима, подожди… – Настя, встала, за ним. Он обернулся. – Я…

Что говорить, когда не о чем говорить?

– Прости меня. Прости, что не приезжала.

Дима не улыбнулся – ни слегка виновато, как обычно раньше, ни радостно – никак.

– Ничего, – повернулся к двери. – Я на урок.

Настя села – ноги стали дурные. Бывшие «девочки» смотрели на нее, одна – изучающе, другая – сочувственно, обе лучше бы вообще не смотрели, да катились бы вы обе знаете куда, на хрена я приехала-то, не на вас посмотреть, вот что я вам скажу точно.

– Я тебе торт с собой положу, – сказала Оля и кивнула. – Дочку угостишь.

* * *

С неба сыпалась мелкая ленивая перхоть. Связка шаров вырвалась из цепких веток и летела в небо, стройно, только один сдувшийся шарик метался в истерике, дергался на веревке. Настя спускалась с полуразваленного дефективного крыльца коррекционной школы. Под мышкой – коробка, за воротником – скрюченная поломанная шея. Ну и куда этот чертов торт девать?!

В метрах тридцати на скамье сидели дети, рядом – бесформенное черное пятно, тест Роршаха на снежном фоне. Настя подошла.

Женщина спала, втянув голову в пальто. Из-под него, даже на расстоянии метра, несло спиртом. Понятно: ноги довели только до скамейки. Инстинкт, рефлекс. Ее дети – один нормальный, второй УО – сидели обмотанные шарфами, укрытые от февраля шапками с козырьками.

– Вы что же это тут? Зайдите хоть? В школу.

– Нормально, – ответил старший. – Скоро проснется, домой пойдем. Не холодно, – добавил он, замечая Настины сомнения.

Было действительно не очень холодно, даже удивительно для этого времени года. Настя оглянулась, вокруг было пусто.

– Такое часто бывает? – спросила она.

– Бывает, – пожал плечами мальчик и повторил: – Нормально. Она уже скоро.

Его брат смотрел куда-то вниз.

Настя вздохнула. Протянула полупустую коробку (девочки отложили немного себе) старшему.

– И брата накорми, ладно?

Он взял коробку, ничего не сказав.

Настя пошла к припаркованной в другом квартале машине.

* * *

– С ними немного скучно. – Дима проучился в школе почти три и полгода года. Рассказывает об одноклассниках. – Они хуже решают. Всё. И читают. И дольше. Я тоже читаю по слогам. Но я читаю, по слогам, а они, не все, вообще не читают.

– Ну не всем же быть умными, как ты.

Дима радостно гудит.

– Но вы общаетесь? На переменах, на прогулках?

Анастасия Александровна уже четвертый год зовет его для чая. И спрашивает о делах. Они сидят после дня и учебы в ее комнате. На диване ее и других женщин. На подоконнике так же сидят игрушки, только не на диване. Иногда тесты и записи, а иногда просто сидят. Мягкий слоненок с комками, желтый солдатик без груди, юла как юла, кубики. Кубики иногда пирамидкой, но сейчас нет. Просто лежат одной из сторон вверх.

– Они сами. Я не знаю, о чем с ними. Говорить. – Дима с виноватцей улыбается и смотрит исподлобья.

– Ты очень славно улыбаешься! Ты знаешь?

Анастасия Александровна не отводит взгляд. Она всегда смотрит. И Диме кажется, что она смотрит до́бро. Он смотрит на Анастасию Александровну так же. Он хочет так()же.

– А как дома? По-прежнему?

– Нет. Вчера Леша закрыл в шкафу.

– Тебя закрыл?

Угу, угу. Там еще вещи всякие куча.

– Ужас какой!

– А Юля обзывает. К ней приходили подружки. Они сидели в комнате, как эта, только не такая и больше. И там нет дивана и чая. Я прошел мимо. И они посмотрели. Вообще я зашел, чтобы мне сказали… потому что мне сказали, мама сказала мне зайти и попросить посуду для стирки… и вот я зашел для стирки, а там они. Смотрели на меня и на Юлю. Тогда она сказала, смотрите, это мой брат дебил. Не так. Брат. Дебил. Вот так. И они смеялись.

– Господи. А мама с папой? Неужели они ничего не делают?

– Они почему-то не знают.

– Ты им не рассказываешь?

– Я им говорю, но они нет. Не знают. Мама говорит мне не придумывать. А я не придумываю. Я просто рисую. И гулять люблю.

Дима замечал, что папа часто даже не отвечает ему. А если отвечает, то отвечает строго. Когда Дима сидел в шкафу, когда брат запер Диму в шкафу, он услышал голос мамы оттуда. Он заплакал и позвал ее. Громко позвал ее тогда. Сначала было тихо, потом мама просто сказала: Леша. Возьми брата и идите ужинать. Потом брат сказал: Потом продолжим, маленький тупой говнюк.

– С вами хорошо. – Дима снова смотрит на Анастасию Александровну виновато. Будто было нельзя, чтобы с ней ему было хорошо.

– Ох, дорогой. – Теперь она на него смотрит грустно. – Как я желаю, чтобы всё было не так. – Она гладит Диму по голове. – Как тебе идет галстук! Уже легко завязываешь?

– Да. Уже завяжу две минуты.

Родители одевают его хорошо. Брюки, рубашка, туфли. Дорогие, новые, разные. Рубашки чаще белые. Раньше было и не только это. Много всего было, что не это. Родители вставляли ему платок в карман. Но у Димы не получалось складывать его. А еще некоторые ребята выдергивали платок из кармана, бегали, бросали. И тогда платок становился плохим, и Дима плохим, и мама ругалась. Иногда еще жилетки, но в жилетке вообще-то жарко. Так вот, родители всё равно одевают его хорошо.

Говорят, что он представляет семью. Еще перед первым классом, когда выбирали одежду для школы, он увидел в магазине галстук. Яркий, на резинках. Мама ему купила! Потом были и другие. А потом Анастасия Александровна подарила ему на день рождения галстук!

Настояяяяящий. Сказала она, как носят настоящие мужчины. Который нужно завязывать. И показала как.

Он тренировался сначала с ней. Приносил в школу и перед первым уроком завязывал. Анастасия Александровна специально приходила раньше и помогала. Потом научился сам и завязывал дома. Он носил этот галстук каждый день. Черный, он подходил ко всем.

– Дима, я хотела тебе сказать. – Анастасия Александровна становится серьезной.

– Ч-что? – Диме уже говорили, что хотят что-то сказать, перед тем как что-то сказать. Он помнит, что хорошее тогда не говорят. Для хорошего не нужно говорить, чтобы что-то сказать.

– Я увольняюсь. Я увольняюсь, а тебя будет вести Наталья Григорьевна, моя коллега. Заниматься с тобой, встречаться, давать задания, так же как я.

Увольняетесь?! Страшная, жуткая Наталья Григорьевна? Костлявая, с шариками на руках и ногах? И шеей! Увольняется, Анастасия Александровна увольняется?! Как?!

– Вот так, Дима. – Анастасии Александровне вроде тоже грустно. – Я выхожу замуж. Но ты не переживай, мы будем видеться. Я буду к тебе приезжать, договорились? – Она берет мальчика за плечи.

– За-амуж? – Димины глаза начинает жечь, щеки тянет книзу.

– Да, за-муж, то есть у меня будет муж. Но я буду приезжать. К тебе, к воспитателям, мы так же будем видеться, хорошо?

Мир Димы, который в последние годы становился четче, обретал контур смысла, стал размываться. Размывается комната, текут шкафы и обои, Дима чувствует, как они текут по щекам. Мир взрывается мутной жидкостью, застлавшей глаза.

– Вы меня не бросите? – сквозь гул глубоко в ушах он слышит свои же всхлипы. За ними же слышатся ответы Анастасии Александровны о том, что не бросит, ну что ты, конечно, нет, не придумывай и, пожалуйста, не плачь.

……………

………

….

02

Настя отъехала от обочины. Узкие улочки окраины днем не были загружены и спокойно пропустили, не сжимаясь своей перистальтикой, не задерживая в пробках.

Лучше бы сжимались и задерживали, потому что Настя не знала, куда ехать. Никуда не было нужно, дел не было никаких. Что-то вроде бы было. Но нет, больше никаких, больше уже ничего. В школу к этой класснухе Кристины, Жабе Леонидовне? Нет, нахрен пусть идет. Не сегодня. Не в обиду Кристине, конечно, дай бог, чтоб ей не попало. Но нет. Ж. Л. же весь день испортит, всю душу вымотает – вытащит, обслюнявит, бросит – жить не захочется. Как только Крис ее выносит, бедная девочка.

А лучше бы делала так, чтобы ее мать в школу не волочили! Тоже мне бедная девочка.

Домой тоже не надо было. Хоть кошку заводи, в очередной раз подумала Настя. Чтобы приезжать было к кому. А то этот на работе, эта с парнем гуляет или с кем она там гуляет, не говорит ведь, рыба рыбой, скат с шипом. Настя обещала – к маме, но – вечером, сейчас у мамы дела какие-то. Какие у нее могут быть дела?

Какие-то, видно, могут.

Впрочем, может, лучше рыбок. Не говорят, не ноют, только корм насыпай. Хотя поди и там всё не так просто. Вечно оно всё оказывается непросто, когда узнаешь чуть больше, чем надо было.

Или вообще палочника.

Или скорпиона. Двух. Размножить, подсыпать всем и уехать.

Вот Настя миновала очередной светофор, благосклонно, мерзко-зеленый. Раздался вызов – компьютер на панели сменил цвет, высветив имя, заиграл весело. Настя везде сморщилась от гремучего – хуже змеи, фу – рингтона, нажала на экран.

Нажала. Нажала, блин, НАЖАЛА, твою ж мать, что за техника пошла.

– Але?

– Настенька?

– А кто еще.

– Ну да, – соглашался густой сладковатый голос. – Ты что сейчас делаешь?

– Открыта любым предложениям, – рулила[5].

– Отлично! Я собираюсь на выставку, пойдешь? Работы Кремлёва выставляют, помнишь, в том году о нем все говорили? Сегодня открытие!

– А где это?

– Да как обычно, в Авангардном. – Голос подождал, подышал. – Ну?!

– Ну, пошли.

– Я тебе ссылку скину тогда. Давай через час, да?

Настя свернула на ближайшем перекрестке и поехала в ГАЦ – Городской авангардный центр, – куда подруга таскала ее чуть ли не каждый месяц то на одну эКсПоЗиЦиЮ, то на другую. Настя не была уверена, что это то, что она хочет, но домой хотелось еще меньше. Значит – ГАЦ. Гац-гац-гац. Не(от)[6] доремонтированные дороги стучали.

Цок-цок-цок.

Они сидели у Лены, в просторной кухне, за барной стойкой, которая массивным хвостом искривлялась и утончалась к концу. Только что приехали с выставки Кремлёва, на которой Настя не поняла по меньшей мере ничего, а может и больше, и решила, что у художника шизофрения. Выставка называлась «Членогон» и маркировалась значком «18 +» – Кремлёв рисовал членом. Прямо макал в баночки с краской (интересно, смешивал как?) и рисовал, написано было в брошюре. Надо же, думала Настя, у человека миллиард нейронов, каждый из которых образует до пятидесяти тысяч связей с другими частями мозга, что дает квадриллион нейронных связей (а это больше, чем элементарных частиц во Вселенной), а он рисует хуем – незамысловатые этюды с ломаными людьми на светлых фонах.

Лена же ходила по коридорам центра с важным лицом знающего человека, смотрела на безумные картины, кивая и – есть некоторая доля вероятности – получая эстетическое удовольствие. Настя надеялась, что на картинах была только краска и ничего больше.

– Ну как съездила в школу? – Лена разливала по бокалам. Настя сначала протестовала, но уже смирилась, что домой – на трезвом водителе, а к маме вечером – на такси.

– Да как. Волновалась, конечно, больше. Ну а съездила… не то чтобы сносно. – Настя, понявшая о визите в коррекционку немногим больше, чем о выставке, пересказала подруге: о ностальгии, о Наташе и Оле, о том, как школа не изменилась, как, например, не меняются старые люди, постарев еще на несколько лет, и, конечно, о Диме – о Диме, о том, как он ее встретил и как не захотел узнавать.

– Ну и подумаешь! – фыркнув, воскликнула Лена, любившая фыркать и восклицать. – Ну и забей. Фифа какая нашлась – к нему приехали тут, с подарками, а он недоволен.

– Да нет, ну, блин, ты не понимаешь. Представь, вот уезжает близкий человек, да, обещает, что не бросит. Один раз приехал, а потом… Самой стыдно так, не могу. Я же еще потом долго не приезжала потому, что стыдно было. Даже в глаза посмотреть стыдно было.

– Ну и что? Посмотрела? – Лена отрывала виноград от грозди, которая от прикосновений трепыхалась на блюде, по соседству с фруктами и сыром.

– Посмотрела. – У Насти аппетита не было.

– Счастлива?

– Да вот скорее нет.

– Дак и я о том же. Вообще не понимаю, чего тебе далась эта школа. Три года как уволилась. Я бы давно уже забила.

– Шесть.

– А ты мучаешься еще тут. И мальчик этот твой, тоже мне деловая колбаса.

– Господи, Лена, как хорошо, что у тебя нет детей. Для них хорошо.

– Ага, в этом им повезло.

Лена, лучшая подруга Насти, была женщиной богемной, но самодостаточной и всегда знала, как ей и остальным нужно жить. Познакомились они на каком-то мастер-классе по тайской кухне, сертификат на который Насте кто-то подарил, с тех пор и общаются.

Лена любила, чтобы ее называли Элен – как Элен Курагину, с придыханием говорила она. Насте казалось это смешным, и вообще она была уверена, что Толстого Лена даже в школе не открывала, во всяком случае, уж точно не прочитала четыре тома[7]. Лена жила легко, воспаряя над бытовой данностью жизни – на деньги мужа ездила в спа-салоны, обедала в рейтинговых ресторанах и даже дома никогда не готовила, всё заказывала, сидела в лучших местах в театре, приезжала на официальные открытия модных выставок и везде знакомилась с местной и приезжей креативной элитой. В эти места и на эти ивенты она часто таскала с собой Настю, и та волочилась за ней от нечего делать. Впрочем, спектакли были неплохие, экспозиции – интересные, массажи и косметические процедуры – приятные и подпитывающие, но – не всегда и, прямо скажем, что не Настин был это образ жизни. А какой был ее? Она не знала. За неимением альтернатив, медленно растеряв после свадьбы всех немногочисленных подруг[8], она ездила вслед за Леной на йогу, пилатес, пробовала флоат-капсулы и сайклинг[9], шопилась с ней в ее любимых бутиках, меняла маникюрщицу, если Лена с той ссорилась, смотрела сериалы, которые Лена рекомендовала. Этот гомеопатический образ жизни иногда Настю даже радовал: она чувствовала сопричастность, смаковала факт того, что у нее есть подруга, которая (Настя верила) за нее горой, ну пусть хотя бы холмиком, ладно, мы люди не зажравшиеся. Лена же проживала свои дни со стойким ощущением, что так, на таких слоях и надо существовать женщине в нежном тридцатишестилетнем возрасте. Хотя увиденное на фестивалях, в театрах, кино и музеях она никогда не комментировала – и Настя понимала, что нет у Лены в мозгу такой области, которая могла бы критически проанализировать полученные впечатления и выдать краткий обзор или хотя бы мнение.

Но не было у Насти и подруги ближе. Так что довольствовалась чем могла.

Муж Лены, Никас, – крупный бизнесмен, но Настя его видела-то пару раз и даже не знала, чем именно он занимается. Суммы, которые он переводил на карточку жене, были щедрыми и грустными – с их помощью он затыкал ей рот, как собаке кидают кусок, чтобы не лаяла, и был счастлив с любовницей. Приезжал домой в основном ночевать. Раза три в неделю точно приезжал, не меньше.

Лена всё про любовницу знала. Нанимала частных детективов, те приносили ей толстые папки с фото, подробностями биографии этой хабалки, копиями документов. Рассказывала Насте, что, когда одна, бывает, нальет бокал и листает эти папки. Смакует, терзается, щекочет душевные борозды. Потом скрежет ключа в двери – папки прячет, идет встречать Никаса. Или не идет, ждет в гостиной – сначала тень, потом и самого мужа, превратившегося в сплошной силуэт. На вопросы подруги, почему не уйдет от мужа, Лена отвечала: Настенька. От таких не уходят.

Да и у самой Лены были любовники. Не в отместку, а так просто, от безделья, и от того, что она просто могла. Она их меняла как одноразовые медицинские перчатки.

Вязко тек день, приближался вечер.

– Забудь ты про всё это. Школа эта твоя, паренек. Проблемы только себе придумываешь. – Лена встала. – Давай вот в понедельник лучше на йогу съездим? Вита говорит, новый центр открылся, хороший. За Моргородком, в той новостройке на Лятманской, поняла? Поедешь?

– Да-да, наверно.

– Я еще бутылку принесу. – Подруга пошла в сторону винной комнаты. – Какое – сладкое, сухое?

– Сухое, – лениво отмахнулась Настя. Погрузила камамбер на шпажке в мед, прокрутила и съела.

– Я щас.

– Ага.

Татьяна Семеновна лежала в ванной. Островки опустившейся пены блуждали по чуть остывшей воде. Рядом – стул, на нем пепельница с дымящейся сигаретой и телефон. Женщина собралась включить горячую, как телефон заверещал.

Звонила дочь, сказала, что уже подъезжает. Ох ты ж, господи, надо вылезать. Татьяна Семеновна потушила сигарету, пепел разлетелся по всей подушке стула, и так сплошь в ожоговых кратерах – ванну Татьяна Семеновна принимала часто и постоянно там курила. Она вообще постоянно курила, вставала по три раза ночью, зажигала тусклую кухонную лампочку, садилась под кругом желтого света посреди черного кухонного пустыря и затягивалась.

Медленно, пыхтя и чертыхаясь, вылезла, запахнула едва гнущийся халат и побежала на звук вопящего домофона. Сняла старую, со смявшейся изолентой трубку:

– Да, это ты-и-и?

– Я.

– Привет, дорогая. – Они с дочерью поцеловались по касательной, когда та вошла в квартиру. Настя выглядела уставшей. – Где ты так успела вымотаться к шести вечера? Выглядишь ужасно!

– Спасибо, мама. – Татьяне Семеновне послышалось, что что-то заскрипело, она не могла понять что. – Я за этим и приехала. Послушать, что ужасно выгляжу. – Дочь прошла мимо зеркала в прихожей, не посмотрев в него. И слава богу. Пыльное.

– Ой, ну прости. И чем это от тебя пахнет? Кофе будешь?

Будет.

– Ездила сегодня в школу. – Дочь села на диванчик у небольшого кухонного стола. Татьяна Семеновна хотела ее согнать со своего любимого места, но промолчала. Дочь всё-таки, а для детей – всё.

И всё же могла бы не занимать мамин любимый диванчик. Будто не знает.

– Опять эта ошмётина вызвала? – Татьяна Семеновна от злости с грохотом поставила чайник, не донеся до подставки. Подняла и донесла. – Может, на нее уже жалобу?

– Да нет, в свою школу. В смысле, где работала. В коррекционную. Я же говорила!

– А. О! И как?

Настя рассказала. Никак.

Отмахивалась от вездесущего, вездесучьего табачного дыма, крепкого смрада[10], хотела открыть окно, но мама не дала – холодно будет, а она из ванной. Тогда вытяжку? А сломалась, с полгода как. Чего не сказала? Да чего я буду. Понятно.

Пока Настя рассказывала, вскипел чайник, в кружках воронками завертелся кофе, женщины сели друг напротив друга за столом посреди гордой двушки.

– И что, что ты думаешь делать? – спросила Татьяна Семеновна.

– А что тут делать, ничего. Вот просто заехала – выговориться, что ли.

– Просто так? И всё?..

– Ну… Ну. Да, а что, должно еще что-то быть?

– Да нет, я так. Я уж представила.

Мама любила драматизировать. Возможно, конечно, не любила, но по-другому у нее не получалось. Да любила, чего уж. В детстве Настя думала, что их с мамой окружают одни бандюганы, мошенники, алкаши и – вариантно – педофилы. Сосед из пятьдесят девятой пьет сто-о-олько, ох, бедная жена! А у чеченцев сверху тако-о-ое, он и детей бьет, и ее бьет, в смысле жену, и всех бьет, избил ее, в смысле жену, на прошлой неделе так, что у нее желудок свернулся! Какой желудок, куда свернулся, мама?! Свернулся, свернулся, не спорь, и, знаешь что, с уроков домой когда идешь, не проходи через рынок, там одни черные, еще утащат к себе, поминай как звали!

поминай

поминай

поминай

Блин, мама, хватит!

А я что, я ничего.

Я просто,

– и мама заворачивалась в свой неубиваемый, бесконечный халат и смотрела из его глубины горящими обиженными глазами, пока не отвлекалась на что-нибудь другое.

Драматизировала мама на пару с соседкой, Верой Тимофеевной, что жила двумя этажами ниже. Иногда они собирались днем, когда Настя была на уроках, и сидели за чаем до вечера. Настя приходила из школы, здоровалась с маминой подругой и уходила в свою комнатку, не обедая и спасаясь от мамподругиных вопросов про соседей, подружек, школьную любовь. – Ну нашла, нашла, приметила хотя б кого-нибудь? – спрашивала соседка, кругля глаза и потрясывая лохмотьями седого пучка на голове. Мама тогда закуривала (если в этот момент не курила) и смотрела на Настю, мол, ну, что ответишь, девочка?

– Знаешь, если честно, я с такой радостью всё это вспомнила, – рассказывала Настя внимательным глазам. – Кабинеты, девчонок, стол мой – стоит там, не занят. Ну, был кто-то, но тоже уволился. Даже посидели как-то, ну, не то что душевно, но я рада, рада, что приехала. Такая ностальгия, и чего я так долго не заезжала?

– Я тоже не понимаю.

– В смысле?

– Я вообще не понимаю, чего ты увольнялась.

Настя глазозакатилась и услышала, как скрипят ее зубы.

– Мам, не начинай опять.

– На опять только рыбу копать. Ты сама говорила: детки, детки, нужно помогать деткам, без нас они не справятся. Ну и что? И чем ты сейчас занимаешься?

Настя попыталась вспомнить, когда это она говорила детки, детки, нужно помогать деткам, без нас они не справятся. Потом попыталась вспомнить, чем занималась вчера. Потом – чем занималась последнюю неделю. Всё было расплывчатое, неосязаемое, обеды-ужины-Лена-Лена, иногда поздний Сережа, Настя не могла вспомнить никаких особо важных дел, контрольных точек. Чем она сейчас занимается? Крис? Та давно сама в школу, из школы сама. Сережа? Лучше даже не говорить. Ну вот а что Сережа? Ха, Сережа. Дома почти не появляется, всё работа, офис, бизнес-встречи, чемоданчик в руку и поскакал, разъезды, перелеты, вы посмотрите на него, командировки, сил уже нет, сколько можно.

Настя ругалась, кричала, но даже ее ментальный голос осип, будто подкосил внутренний ларингит. И Настя успокоилась. Подзастыла, как еще дряблый, но схватывающийся холодец. Который мама всегда покупала под Новый год, Настя его любила. Сто лет, кстати, не ела. Только под конец прошлого года всё начало выравниваться более или менее. Настин психотерапевт замучил ее вопросами, расспросами, домашними заданиями с табличками по фиксированию эмоций и «письмами гнева». Спасибо, Натан Георгиевич, писем набралось на эпистолярный роман, а табличек – на серию справочников. И вот – Настя с Сережей поговорили спокойно и, впервые за несколько лет, серьезно, как настоящие взрослые люди. Не понравилось. Но Настя была горда, собой преимущественно. И, кажется, до обоих дошло, что именно эта тихо играющая струна – самая опасная, тонкая, порвется, и пальцы исполосует в мясо. И чтобы концерт не завершился вот так, Сережа что-то изменил. Что-то поручил секретарю, что-то из дел передал (хотя любил всё выполнять сам и всё держать под контролем) новому партнеру – Виктории, Виталине, Виолетте, как-то так, что-то такое, приятельнице Лены, кстати. И времени стало больше, и домой стал приезжать раньше. И Настя стала спокойнее, терпимее, и тетрадки с табличками и письмами выбросила. И целоваться стали чаще, хоть и не так тепло, как раньше, и сексом заниматься стали тоже чаще, хоть и не с таким запалом, и стали… и стали… Но Настя всё равно не могла простить мужу эти несколько лет небытия. По крайней мере пока что.