Сатурналии

У Макробия о нем (как и о Евсевии) сказано, что он человек преклонного возраста (VII, 10, 1)[67], лучший из врачей в Риме (I, 7, I)[68], «безмерно приятный и весьма ученый» (VII, 7, 13), ему присуще красноречие (VII, 8, 7). Претекстат же, к которому Дисарий неожиданно пришел вместе с Евангелом и Гором, намеревается обратить досуг в полезное занятие (I, 7, 1)[69] и поговорить о различных науках (Ibid.; I, 7, 7–8). Дисарий вступает в беседу в последний день праздника, когда обсуждаются медицинские темы (VII, 4, 1–3). Эта дискуссия, во время которой другие участники праздничного пира обращаются к нему с различными вопросами, составляет большую часть седьмой книги. Будучи приверженцем врача Эрасистрата (304–250 гг. до н. э.), Дисарий резко критикует попытки вторжения философии в область медицины (VII, 15, 1)[70], благодаря чему вызывает возражения Евстахия (VII, 15, 14)[71].

Гор

Гор – ученый, философ-киник. Скорее всего, именно он упомянут в Письме (II, 39) Симмаха[72]. У Макробия Гор – египтянин (как показывает его имя), «уроженец [берегов] Нила» (I, 15, 4; I, 16, 37; VII, 13, 9). После весьма успешной карьеры профессионального кулачного борца он (как и Клеанф) обратился к философии (I, 7, 3)[73], и преуспевание в этих занятиях позволило ему получить статус «мужа основательного и выдающегося» (I, 16, 38), придерживающегося аскетизма киников (VII, 13, 17). В первой книге Сатурналий он отвечает на вопросы о почитании бога Сатурна (I, 7, 14) и о происхождении римского календаря (I, 15, 1). В утраченном заключении третьей книги он, вероятно, критиковал роскошь времен республики (III, 13, 16). В седьмой книге Гор делает важное замечание о практике кремирования, вышедшей из употребления (VII, 7, 5).

Евстафий

Евстафий – грек из Каппадокии, философ-платоник[74]. У Макробия он – друг и современник Флавиана (I, 6, 4)[75], «учёнейший муж» (II, 2, 6) и знаток философии (I, 5, 13[76]; VII, 1, 8[77]).

Рассуждение Евстафия о знании Вергилием философии и астрономии, которое, должно быть, предваряло беседы второго дня Сатурналий (I, 24, 18; I, 24, 21), не сохранилось. В пятой книге он приводит примеры строк и фраз, которые Вергилий позаимствовал у Гомера (V, 2–14), сравнивая тексты двух поэтов (V, 15–17; VI), проводит параллели между Пиндаром и Вергилием (V, 17, 7–14), представляя последнего в менее выгодном свете, говорит о зависимости Вергилия не только от Гомера, но и от других греческих поэтов (V, 17, 15 – V, 22, 15). Евстафий также отмечает «долг» Цезаря по отношению к египтянам и грекам при составлении римского календаря (I, 16, 38–44). Во второй книге, когда речь заходит о питье вина и получении удовольствия от его вкуса, Евстафий ссылается на Платона, Аристотеля и Гиппократа (II, 8, 5–16), а в седьмой книге доказывает уместность рассуждений на философские темы во время трапезы (VII, 1, 5–24). Эта же книга содержит его наблюдения о порицаниях посредством острот или насмешек (VII, 2–3), а также касающиеся физиологии высказывания в поддержку его соотечественника, врача Дисария (VII, 14–16).

Авиен

Авиен (род. ок. 400 г.) – баснописец[78]. Ему принадлежат 42 басни, посвященные Феодосию. В Сатурналиях Авиен представлен как застенчивый, добрый и остроумный юноша (VII, 3, 23[79]). Обладая прекрасной памятью (II, 8, 1)[80], зная огромное количество анекдотов (II, 4–7), он стремительно вмешивается в разговор (I, 6, 3[81]; II, 3, 14[82]) или, напротив, делает тихие замечания (I, 4, 1; VI, 7, 1[83]). С его помощью Макробий стремится расширить тему какого-либо дискурса или же сменить предмет обсуждения (I, 5, 1–3; I, 17, 1; V, 1, 2 и 6[84] V, 3, 16[85]; VII, 3, 1[86]). Когда в конце первого дня празднования некоторые из участников беседы намереваются порассуждать о различных аспектах творчества Вергилия, Авиен говорит, что сам не будет принимать участие в такой беседе, но, скорее, послушает, что скажут другие (I, 24, 20; VI, 7–9)[87]. Кроме того, Макробий представляет Авиена как друга Гора (I, 7, 14).

Альбины, Цецина и Фурий

Идентификация Альбинов является сложной проблемой, а ее решение – спорным[88]. Цецину (Caecina) отождествляют с Публием Кеонием Альбином (Publius Caeonius Albinus), понтификом, о котором с уважением упоминает Иероним[89]. Поскольку имя другого персонажа, Фурия (Furius) в сочетании с именем Альбин («Furius Albinus») в Сатурналиях встречается дважды (I, 2, 16; I, 4, 1), а само имя «Furius» во многих манускриптах Сатурналий записано как «Rufius»[90], этого персонажа отождествляют с Руфием Альбином («Rufius Albinus»), человеком, который был префектом Рима в 389–391 гг.[91] Это подтверждают несколько современных ему надписей[92]. Цецина Альбин и Фурий (Руфий) Альбин могут быть связаны с семейством Альбинов, упоминаемых Рутилием Намацианом ок. 416 г.[93] В Сатурналиях из двух Альбинов, принадлежащих, по словам Претекстата, к образованнейшим людям своего времени (VI, 1, 1), Цецина Альбин является современником Симмаха (I, 2, 15)[94]. Он – тот Альбин, который упомянут как отец Деция в Прологе при изложении Макробием беседы Постумиана и Деция о досуге и пире (I, 2, 2–3). Согласно Макробию, вклад Цецины в разговор состоит в обсуждении вопросов об исчислении гражданского дня в Риме (I, 3), изменении жертвоприношений (I, 7, 34), «медовых лакомствах» (II, 8, 3) и роскоши, преобладавшей в Риме в период Республики (III, 13). Последний вопрос далее рассматривается более подробно Фурием (III, 14, 17). И Цецина, и Фурий во исполнение своих намерений (I, 24, 19) иллюстрируют с помощью цитат зависимость Вергилия от предшествующих латинских авторов (VI, 1–5), а в седьмой книге они задают ряд вопросов физиологического и физического характера врачу Дисарию (VII, 8). В этой же книге Цецина припоминает рассказ одного авторитетного автора относительно закона понтификов о происхождении ношения кольца на безымянном пальце левой руки (VII, 13, 11–16).

Евсевий

Евсевий – греческий ритор[95]. Скорее всего, это Евсевий, бывший учеником философа Проересия, и тогда это о нем нелестно пишет Евнапий из Сард (Жизнь философов 493):

[Проересий] послал [римлянам] Евсевия, уроженца Александрии, который, кажется, очень подходил для Рима, поскольку умел льстить и заигрывать с жителями этого города. В Афинах же это смотрелось возмутительно. Посылая Евсевия, Проересий думал увеличить и свою собственную славу, потому что его ученик, в самом деле, не знал равных в хитром искусстве политических речей. Что же касается особенностей риторического дара Евсевия, то будет достаточно сказать, что он был египтянином[96].

В Сатурналиях Макробия Евсевий – греческий ритор; человек преклонного возраста (VII, 10, 1[97]), занимающий место юриста Постумиана на пиру, а затем пересказывающий ему то, что там происходило (I, 2, 7; I, 6, 2). Его речь о знании Вергилием ораторского искусства (на что имеется ссылка – I, 24, 11), возможно, является частью недостающих глав в конце фрагментарной четвертой книги, поскольку в начале пятой книги он говорит о стилях ораторского мастерства. В седьмой книге Евсевий обсуждает с врачом Дисарием обстоятельства, сопутствующие старению (VII, 10).

Евангел

Евангел – критик[98]. Вместе с Дисарием и Гором он приходит к Претекстату уже после того, как собрались другие гости. Он описан как нескромный молодой человек, бестактный и шокирующий присутствующих, не выбирающий выражений (I, 11, 2[99]). Обнаружив себя в большой компании, участники которой встретили его приход с «хмурым выражением лица» (I, 7, 2[100]), он неучтиво приветствует Претекстата, но смягчается, когда Претекстат приглашает его и его спутников принять участие в торжестве. Однако большинство присутствующих дают понять, что «прибытие Евангела мешает хорошему проведению досуга и мало соответствует их мирному собранию».

Вначале Евангел не принимает участия в беседе (I, 11, 1), но впоследствии призывает выпить вина (II, 8, 4), что для Макробия служит предлогом сослаться на замечание Платона о пользе вина за обедом и на то, что по этому поводу писали Аристотель и Гиппократ (II, 8, 5–16). В седьмой книге Евангел вмешивается в обсуждение вопроса о мозге человека, намереваясь прервать Дисария (VII, 9, 1[101]), а впоследствии грубо прекращает спор между Евстафием и Дисарием с насмешливой просьбой рассказать, что появилось раньше, яйцо или курица (VII, 16, 1[102]). Дисарий, однако, со всей серьезностью отвечает на этот вопрос, после чего Евангел опять спрашивает, отчего мясо кабана портится быстрее при лунном свете, чем при солнечном (VII, 16, 15). Его главная роль в диалоге – критиковать Вергилия и время от времени (e. g. III, 10–12; V, 2, 1) отпускать замечания, умаляющие достоинство поэта. Когда Претекстат, завершая пространное рассуждение о почитании Бога-Солнца (I, 17–23), упоминает строку из Георгик (I, 18, 23), Евангел выражает неодобрение теологическим теориям Вергилия (I, 24, 3–4); он также противится всеобщему восхищению поэтом, важном, по его мнению, лишь для детей (I, 24, 6). Согласно Евангелу, Вергилий сам сомневался в ценности Энеиды и даже распорядился в завещании сжечь ее – как предполагает Евангел, из-за страха, что его осудят по соображениям морали (например, Венера в поэме упрашивет мужа даровать броню ее внебрачному сыну), а также из-за художественных изъянов (композиция поэмы неуклюжа, используются греческие слова и иноземные выражения) (I, 14, 1–7). Однако присутствующие не согласны с этим мнением. Для них Вергилий является авторитетом в любой науке (I, 16, 12), и послеобеденная беседа в течение двух последних дней Сатурналий посвящена обсуждению достоинств Вергилия.

По Макробию, Евангел не был греком по происхождению, поскольку он называет Вергилия «нашим поэтом» (I, 24, 2)[103]. Нет ответа и на вопрос, был ли он христианином, хотя его имя, несомненно, напоминает христианское. Если Евангел все же был приверженцем христианской веры, он должен был бы выразить свое неприятие языческой религии[104]. Возможно, особенности характера, которыми наделил этого персонажа автор, отражают отношения Макробия к современным ему христианам[105].

* * *

Скорее всего, выбирая участников для Сатурналий, Макробий обращался за информацией к письмам Квинта Аврелия Симмаха[106]. Например, Евангела автор представляет как нарушителя спокойствия, «бестактного и шокирующего всех присутствующих» – характеристика, содержащаяся в письме Симмаха[107], в котором Евангел именуется «беспечным» (incautus animus). Появление в Сатурналиях врача Дисария и философа Гора также, вероятно, связано с письмами Квинта Аврелия, в которых о Дисарии говорится как о человеке «дражайшем… первейшем среди обучавших врачеванию, по праву занимающем первое место»[108], а о Горе сказано, что он «философ по жизни и первейший по учености»[109].

Анахронизм мизансцены Сатурналий

Если сопоставить биографии персонажей Сатурналий хронологически, то становится очевидным, что двое из них – комментатор Вергилия Сервий и баснописец Авиен – не могли вести беседу с Претекстатом. Сервий, будучи младшим современником Квинта Аврелия Симмаха, был слишком молод в сравнении с хозяином торжества и вряд ли мог обсуждать с ним важные вопросы[110]. Творческий расцвет Авиена приходится на первую половину V века, т. е. на то время, когда Претекстат умер[111]. Таким образом, объединение в одной мизансцене всех участников представляет собой очевидный анахронизм[112]. Макробий и сам признает, что включил в свое повествование известных людей, которые не могли встретиться вместе в реальном времени. Он пишет (I, 1, 3–5), что следует диалогам Платона, в которых беседуют Сократ, Парменид (живший намного раньше Сократа) и Тимей, тогда еще слишком юный (I, 1, 5). Однако на самом деле Макробий больше следует Цицерону, чем Платону, поскольку здесь же (I, 1, 4) он сравнивает героев произведений Цицерона (О старости, О дружбе, О природе богов, О государстве) – Котту, Лелия и Сципиона – с Претекстатом, Флавианом, Альбином, Симмахом и Евстахием.

На вопрос, почему Макробий ввел Сервия и Авиена в число своих персонажей, можно ответить так. Вероятно, Макробий, сознательно включая Сервия в число действующих лиц, желал, чтобы участники Сатурналий обсуждали Вергилия, поскольку Сервий был авторитетом в этой области[113]. Что касается Авиена, то он был современником Макробия и знал его лично. Вполне возможно, что Макробий включил Авиена в число действующих лиц Сатурналий из-за дружеских побуждений, в ответ на его посвящение ему Басен[114].

Время описываемых в Сатурналиях событий

Уже было отмечено, что при написании Сатурналий Макробий ориентировался на сочинения предшественников, как латинских, так и греческих. В частности, на особенности мизансцены Сатурналий оказали влияние сочинения Цицерона О природе богов и О государстве, а также трактат Афинея Пир мудрецов[115].

Трактат Цицерона О природе богов представляет собой изложение беседы знатных аристократов, собравшихся в доме Гая Аврелия Котты (124–74 гг. до н. э.), образованнейшего человека своего времени и видного государственного деятеля. Действие трактата происходит в Риме, в 75 г. до н. э., в дни Латинских праздников (feriae Latinae), продолжавшихся несколько дней. Примечательно, что Котта умер в 74 г. до н. э., т. е. на следующий год после описываемых событий. В трактате О государстве Цицерон изображает загородную усадьбу Сципиона Младшего (185–129 гг. до н. э.), к которому в дом приходят для беседы друзья и родственники. Действие также происходит в дни Латинских праздников, в течение трех дней, в 129 г. до н. э. В последний день Сципион Младший рассказывает о сне, во время которого он узнал не только об уготованной ему блестящей судьбе (VI, 11, 11), но и о предстоящей смерти «от нечестивых рук своих близких» (VI, 12, 12). Сципион умер в 56 лет, в 129 г. до н. э., т. е. вскоре после описанных в трактате событий. Схожая ситуация описана у Афинея в Пире мудрецов (XV, 686с): распорядитель по трапезе[116] Ульпиан умер через несколько дней после праздника. Вполне вероятно, что Макробий, подражая авторам упомянутых произведений, сделал так, что действие Сатурналий разворачивается незадолго (за неделю или около того) до смерти устроителя пира – Претекстата. Вполне возможно, что смерть Претекстата могла быть упомянута или предвещена в ныне утраченном конце Сатурналий, как это было в случае Сципиона и Ульпиана[117] в соответствующих трактатах Цицерона и Афинея. Если это так, то можно рассчитать дату описываемых в Сатурналиях событий. Претекстат был еще жив 9 сентября 384 года, но умер к 1 января 385 г.[118], когда он уже был избран на должность консула на 385 год. Возможно, его смерть наступила в ноябре или декабре 384 г. Вряд ли случайно то, что Макробий описывает праздник именно декабрьских Сатурналий (отсюда название сочинения). Скорее всего, наш автор выбрал ближайшие праздничные дни до смерти Претекстата, точно так же как Цицерон выбрал ближайшие дни Латинских празднеств перед смертью Сципиона Младшего. Отчего действие происходит в праздники, ясно – только тогда знатные римляне, занятые на государственной службе, могли провести целые дни в непрерывных беседах. Беседы во время Сатурналий, начавшись 17 декабря, длились три дня. Таким образом, можно заключить, что события, которые описал Макробий в своем сочинении, происходили 17–19 декабря 384 года.

Макробий и аристократический кружок Претекстата

Как было показано выше, все действующие лица Сатурналий (за исключением Авиена и, возможно, Сервия) принадлежали кругу Претекстата. Многие из них упомянуты Квинтом Аврелием Симмахом в его письмах или же сами получали от него послания. Однако Макробия (или Феодосия) нет ни в числе 134 его корреспондентов[119], ни в числе упоминаемых им современников.

Если К.А. Симмах знал Макробия, то странно, что он ни разу не упомянул его. А если Сатурналии появились при жизни К.А. Симмаха, трудно объяснить, почему он не упомянул и о них – ведь он гордился знанием литературы. Симмах не мог бы не знать, что Макробий сделал его одним из главных действующих лиц своего сочинения и представил как одного из самых образованных и культурных людей Рима. Вряд ли он оставил бы это без комментария – если не в письме к самому Макробию, то хотя бы к кому-нибудь из числа своих (134!) корреспондентов, например к Альбину[120]. Бóльшая часть писем Квинта Аврелия Симмаха относится к периоду 360–402 / 3 гг., два-три из них – к промежутку между 395–402 / 3 гг.[121], т. е. они написаны во время изображенных в Сатурналиях событий. Некоторые из писем Квинт Аврелий адресовал своему зятю, молодому Флавиану (чей отец— Веттий Агорий Флавиан также упомянут в Сатурналиях). Но и в них ничего не сказано ни о трактате, ни о его авторе. Более того, если бы Макробий входил в число современников Претекстата, Флавиана и Квинта Аврелия Симмаха, вряд ли бы он упустил возможность вывести самого себя в числе гостей Сатурналий (пусть и в скромной роли), как иногда делали Цицерон и Тацит[122]. Макробий не включает себя ни в число главных участников, ни в число второстепенных лиц (грамматистов, риторов, докторов, философов), таких как Сервий, Евсевий, Дисарий. Это также подтверждает предположение о том, что Макробий не был их современником. Напомним еще раз, Макробий (I, 1, 4) сравнивает участников своего пиршества с героями произведений Цицерона. Последний в трактате О государстве изобразил своего главного персонажа Сципиона как величайшего и мудрейшего человека (De Rep. I, 13) «золотого века» Рима, наиболее подходящего для того, чтобы вложить в его уста наставления современному поколению, нуждающемуся в поучении.

Однако сам Цицерон жил позже Сципиона[123]. Подобно Цицерону, Макробий также представляет в Сатурналиях людей недавнего прошлого, описывая их со всем возможным почтением, часто повторяя значимые для себя имена: «Претекстат, Флавиан…»; приводя сравнения типа «мужи, подобные Претекстату и Флавиану». Эти фигуры для Макробия символичны, они олицетворяют уже ушедший «золотой век», к которому сам он не принадлежит. Вероятно, целью Макробия было изобразить идеализированный культурный кружок аристократов, живших в великую эпоху прошлого[124], эпоху Претекстата (saeculum Praetextati), когда еще не было ясно, за какой верой будет победа – языческой или христианской. И здесь фразу «saeculum Praetextati» следует понимать как указание на то, что сам Макробий живет уже в другом времени.

Terminus post quem для Сатурналий

Terminus post quem для Сатурналий можно реконструировать по известным датам смерти тех персонажей, которые в реальной жизни входили в круг Претекстата.

Претекстат, очевидно, умер в конце 384 года; Квинт Аврелий Симмах – около 402 года. Альбин Цецина был жив в 403 году, но в это время Иероним говорит о нем как о старике[125]. Маловероятно, что он жил еще долго. Евангел был еще жив в 397 году[126] – было бы жестоко со стороны Макробия при жизни описать его в Сатурналиях в столь невыгодном свете[127]. Гор, перед тем как обратиться к философии, был победителем на Олимпиаде в 364 году – тогда ему могло быть около 20 лет. Альбин Фурий (т. е. Руфий)[128] был все еще жив в 416 году. Вряд ли Евстафий, Евсевий или Дисарий жили дольше, чем остальные участники диалога. Евстафий был близким другом Флавиана[129] (которому в 384 г. было 50 лет) и, вероятно, одного с ним возраста. Евсевий и Дисарий были средних лет в 384 году[130]. Здесь мы не рассматриваем Сервия и Авиена, живших позже[131]. В итоге самая поздняя из приведенных дат – 416 год. Следовательно, terminus post quem для сочинения Макробия – не ранее указанной даты. Если учесть возможную ошибку при исчислении времени жизни того или иного персонажа, равную 10 годам, то, соответственно, нижняя временная граница для Сатурналий придется на время не ранее 426 года.

Диалог

Вкратце содержание диалога таково[132]. После вступления и пояснительной главы (I, 1) Макробий описывает мизансцену – канун праздника Сатурналий в доме Веттия Агория Претекстата (I, 2, 15–20). Претекстат, будучи хозяином дома, обсуждает с Фурием Альбином время начала празднования. Затем он приглашает Квинта Аврелия Симмаха, Альбина Цецину и Сервия. После этого следует объяснение Цецины о временных делениях дня (I, 3), разбирается употребление отдельных выражений и слов в латинском языке (e. g. noctu futura; die crastini), обсуждаются грамматические флексии (e. g. Saturnalia) (I, 4–5[133])[134].

В первый день празднования Флавиан, Евстафий и Евсевий составляют кружок (I, 6, 4). Претекстат объясняет происхождение своих имен, обычая ношения достигшими совершеннолетия мальчиками окаймленной тоги (toga praetexta) (I, 6, 5–30). Затем, с прибытием Евангела, Дисария и Гора (I, 7, 1–13), разговор поворачивается к обсуждению происхождения празднования Сатурналий (I, 7, 14 – I, 11). Он начинается с легенды о Сатурне и боге Янусе и пространного отступления, касающегося жестокого обращения с рабами и их поведения. Далее Претекстат говорит о римском календаре (I, 12, 2 – I, 15), дает обоснование монотеизму, рассматривая всех языческих богов как проявления единого божества – Солнца (I, 17, 23). Евангел говорит (I, 24, 2) о необходимости обсудить многостороннюю эрудицию Вергилия, который представлен как авторитет в любой области знаний (I, 16, 12). Симмах и другие участники беседы на примерах демонстрируют его глубочайшие познания в философии, астрономии, законах авгуров и понтификов, риторике и ораторских приемах, его умелое использование текстов древних греческих и латинских писателей (I, 24, 10–21). Затем участники приступают к пиршеству (I, 24, 25).

В начале второй книги каждому гостю за обедом предложено повторить какое-нибудь шутливое изречение древних (II, 1, 15). Претекстат начинает с пересказа нескольких шуток Цицерона (II, 2, 2–3). Далее в беседу вступают другие персонажи (II, 2, 4–7), рассказывающие различные истории. В последней главе второй книги Флавиан и Цецина Альбин высказывают замечания о сластях; приводят слова Платона о свойствах вина, изречения Аристотеля и Гиппократа относительно невоздержанности в питье (II, 8, 1–16).

В третьей книге празднование в доме Флавиана продолжается. В утраченном разделе Евстафий раcсуждал о знании Вергилием философии и астрономии[135]. Первые двенадцать глав книги описывают знание Вергилием законов понтификов. В частности, Претекстат цитирует строки поэта, которые относятся к церемониальному очищению водой (III, 1, 1–8), обращая внимание слушателей на этимологическую точность[136], с которой Вергилий использует ритуальное значение слова или выражения (III, 5–6). Далее в тексте имеется лакуна. Главной темой второй части разговора, уже во время разгара пиршества (III, 13), является обсуждение Цециной Альбином роскоши времен Республики (III, 13, 16); высказывается аргумент в пользу того, что прежнее поколение обращало больше внимания на роскошь, чем нынешнее. Фурий Альбин, подтверждая довод Цецины, говорит о том, что ранее люди отдавали дань мастерству танца (III, 14), не скупились платить высокую цену за некоторые виды рыбы (III, 15–17). Сервий, вступая в беседу, описывает различные виды орехов, яблок, груш, олив и винограда (III, 18–20). Разговор прерывается Претекстатом, указывающим на поздний час и предлагающим гостям продолжить завтра утром, в третий и последний день празднования, в доме Симмаха (III, 20, 8).

Сохранившиеся разделы четвертой книги посвящены правилам Вергилиевой риторики. Перечисляются и анализируются риторические приемы поэта, используемые для пробуждения страстей и эмоций (πάθη)[137], анализируется пример речи (IV, 2, 4–8)[138], приводятся образцы риторических фигур (IV, 6, 9–24).

Начало пятой книги посвящено сравнению сочинений Вергилия и Цицерона[139]. Указываются четыре рода ораторского стиля, которые, согласно доводам участников разговора, могут быть найдены в поэмах Вергилия, причисленного собеседниками к величайшим десяти ораторам Аттики (V, 1, 20). Демонстрируется зависимость Вергилия от греческих авторов (V, 2, 1), примеры которой приводятся до конца пятой книги и занимают часть шестой (VI, 1–7). Они иллюстрируют как знание Вергилием греческих и латинских авторов, так и способ использования поэтом их текстов.

В седьмой книге (так же как и во второй, и в главах с тринадцатой по двадцатую третьей книги) содержатся беседы, которые участники ведут после трапезы. Многие темы для таких разговоров взяты Макробием из Застольных бесед Плутарха[140]. Сначала затрагивается вопрос о том, можно ли философствовать за столом (VII, 1), далее следует беседа о правилах поведения во время трапезы (VII, 2–3), затем обсуждаются самые разнообразные темы, многие из которых имеют к науке лишь косвенное отношение (VII, 4–16). Например, говорится о том, какая пища усваивается лучше, простая или смешанная (VII, 4 – VII, 5), отчего женщины реже пьянеют, а мужчины чаще (VII, 6), отчего женщины реже мерзнут, чем мужчины (VII, 7), какова причина облысения (VII, 10), отчего люди краснеют и бледнеют (VII, 1), почему кольцо носят на безымянном пальце левой руки (VII, 3), что произошло раньше – яйцо или курица (VII, 6), почему пресная вода – лучшее средство для очищения, чем морская (VII, 3). Также обсуждаются свойства нервной системы (VII, 9) и зрительного восприятия (VII, 4), высказываются наблюдения о целебных свойствах меди (VII, 16). Заключительная часть седьмой книги утрачена.