Скифская история. Издание и исследование А. П. Богданова

Если в конце 1670‑х – начале 80‑х гг. стихотворных эпитафий удостаивались редкие выдающиеся лица, то спустя десятилетие стихи буквально заполонили надгробия бояр и дворян, церковных иерархов и простых монахов, дьяков, подьячих, певчих, купцов и т. п.[38] В Москве 1670‑х литературные приветствия и поэмы адресовались разве что царям; в 1680‑х их посвящали и крупным государственным деятелям; в 1690‑х дети приветствовали своих родителей по великим праздникам и в день ангела, гости поднимали чашу за хозяев со стихотворным тостом, а те заказывали оформление новых палат литератору, чтобы яркая роспись соответствовала премудрому замыслу, разъясненному изящными надписями на стенах, оконных проемах и потолке[39].

Не удивительно, что все при дворе, по замечанию В.Н. Татищева, «заговорили стихами». За двором тянулись остальные россияне: гости и верхушка посада, служащие приказов и казенных мастерских палат, иноки и инокини привилегированных монастырей, а в первую очередь дворянство (в большинстве не входившее в высший «московский список»). Вряд ли следует пояснять, кто именно в дворянских семьях наиболее следил за модой. Хотя щеголи (нещадно ругаемые добропорядочными старцами то за «горлатные» шапки, то за красные каблуки, ибо вечна истина, что «молодежь уж нонче не та») всегда были на виду, спрос на их старания искони определялся красными девицами и дамами.

Конечно, выручали придворные литераторы вроде Кариона Истомина, мгновенно писавшего стихи и речи всем и на всякий случай. Но само женское увлечение высоким литературным стилем вовсе не было диковиной: умная и красивая речь, даже согласно злобному памфлету Котошихина, издавна считалась на Руси важным признаком «доброй» невесты. От мужчин этого не требовалось: в результате еще в Древней Руси премудрые женские речи воспринимались нашими богатырскими предками с трудом, да и новейший исследователь ужасается изощренной двусмысленности выражений тогдашнего прекрасного пола[40].

Так что не нужно было иметь маму из рода Гамильтон, как у А.А. Матвеева, чтобы юный дворянин был часто отрываем от коней, оружия и прочих интересных вещей и принуждаем корпеть над книгами. Единственное отличие обучения девочек состояло в том, что им по традиции, отраженной еще «Домостроем», не рекомендовалось усиленно впаривать науку через седалище. Действительно ли «розга ум вострила, память изощряла», или вколачивание знаний требовалось только для преодоления отставания юношей от девушек в природной склонности к учению – тайна велика есть[41]. Однако же учились равно те и другие, а Карион Истомин без всяких сомнений адресовал свой гравированный Леонтием Буниным Букварь и весь цикл учебных сочинений, развивавших педагогические принципы Яна Амоса Коменского, «хотящим учиться мужам и женам, отрокам и отроковицам»[42].

В авторском архиве придворного поэта[43] сохранилось огромное количество заказных литературных произведений на все случаи жизни равно для мужчин и женщин, учениц и учеников. Любопытно, что большинство ходовых заказов, например, стихотворных эпитафий, выполнялось автором в нескольких вариантах. Ergo – обоего пола придворные, а вслед за ними мелкие дворяне и приказные, гости и купцы, монахи и певчие мнили себя знатоками изящной словесности, способными давать указания литератору и выбрать наилучший текст! Да и как иначе, когда жизнь человека начиналась стихотворными поздравлениями друзей счастливым родителям, проходила под литературными девизами (вроде «Зрением и потребством вещей человек веселится!») и завершалась выбитым на надгробии силлабо-ритмическим 11‑ или 13-сложником…

Обращаясь к содержанию окказиональной литературы, пышно расцветшей в Москве после Симеона Полоцкого, мы можем констатировать весьма высокий, сравнительно с господствующими в науке представлениями, уровень общих познаний Государева двора и его окружающей среды о мире, природе и человеке, о составе и содержании схоластических научных дисциплин, не говоря уже о богословии[44]. Более того, хотя о самом высшем образовании в России велись изрядные споры[45], вызвавшие ожесточенную схватку вокруг утвержденного в 1682 г. проекта Академии[46], сомнений в государственном значении высшего образования и науки в России к моменту начала самостоятельного правления Петра I ни у кого «в верхах» уже не было[47].

Знания, на которые ориентированы аллегорические конструкции придворных литераторов, распространялись частью благодаря познавательной направленности самой придворной литературы, а в основном – вполне традиционной рукописной и печатной книжностью. Именно дворянство, составлявшее небольшую часть населения России, было едва ли не главным потребителем продукции Государева печатного двора (за изъятием из подсчетов церковно-служебной литературы).

Дворянами и дворянками раскупалась немалая часть бесчисленных тиражей Букваря, почти вся беллетристика (особенно Верхней типографии царя Федора Алексеевича). Ими было выкуплено не только 66,7 % «Книги о хитростях ратного строя», но 60 % Соборного уложения и даже 25,9 % Миней месячных. Обладатели крупных библиотек русской и иностранной литературы и собственных книгописных мастерских – вроде Н.И. Романова, Б.И. Морозова, Н.И. Одоевского, Ф.М. Ртищева, В.В. Голицына и т. п. – были, разумеется, постоянными покупателями Печатного двора, коих не смущала высокая цена изданий[48].

Если не мог прожить без книг ученый монах Сильвестр Медведев, то таким же образом слезно молил из-за границы о присылке новых книг и будущий канцлер А.Л. Ордин-Нащокин, адресуясь к боярину Ф.И. Шереметеву и князю М.П. Пронскому[49]. Надо заметить, что о дворянских, да и других частных библиотеках мы знали в основном по материалам конфиската, когда на изъятое или выморочное имущество составлялась опись.

Очевидно, что книг и библиотек у представителей служилого по отечеству сословия было значительно больше, но главное, что мы можем утверждать наверняка – они функционировали значительно более интенсивно, чем частные дворянские библиотеки впоследствии. Не стараясь привести здесь рассыпанные в переписке просьбы о покупке, присылке и передаче книг, тем более не пытаясь охватить море свидетельствующих об их бытовании владельческих и читательских маргиналий, ограничусь одним примером.

Случайно сохранившийся в архиве Кариона Истомина листик записей свидетельствует, что за пять месяцев он выдал «почести» из своей сравнительно небольшой библиотеки 27 книг двадцати шести представителям разных слоев общества, главным образом высшего, в том числе девяти читательницам. Княгиня Мария Юрьевна Трубецкая брала у поэта Лицевой Букварь для своих чад, а княгиня Мария Федоровна Голицына – «Слово о послушании и военном деле» (неведомо для кого: может, сама желала знать воинский устав?). Две дамы высшего света – П.И. Пушкина и Е.А. Куракина – читали друг за другом свежую сентябрьскую минею Димитрия Ростовского, князь П.И. Хованский – Скрижаль Симеона Полоцкого, дворяне Глебовы – новый перевод «Книги Иулия Фронтина, сенатора римскаго, о случаях военных» и печатную грамматику, дворянин Ф.В. Наумов – Библию в переводе Епифания Славинецкого.

Книжные интересы читателей, согласно этому маленькому срезу библиотечного быта, не выходят за рамки общей статистики грамотности. Коли купцы лучше знали живые языки – гость Андрей Филатьев и просил почитать немецкий Календарь Фогта. Раз монахи отличались в изучении языков классических – так «иеродиакон Иов, что по-гречески и по-латине умеет», брал у Кариона Атлас Меркатора. Монахиня явила склонность к беллетристике, взяв изысканно изданную Верхней типографией Историю о Варлааме и Иоасафе Симеона Полоцкого. А жена певчего дьяка не посрамила свою бывшую при дворе в чести сословную группу, осилив довольно сложный теологический трактат Григория Богослова[50].

Кажется очевидным, что профессиональные интересы принуждали к образованию сильнее, нежели придворная мода. Для дворянства в целом после военно-окружной реформы царя Федора требования регулярной службы серьезно возросли, но не они, надо признать, определяли уровень грамотности сословия служилых по отечеству.

Все государственное делопроизводство, включая военную документацию в центре и на местах, в том числе в полках, базировалось на нескольких тысячах профессиональных чиновников, дьяков и подьячих, получавших помимо общего образования еще и специальное (благодаря чему можно с первого взгляда отличить документацию Поместного приказа от Посольского и т. п.)[51]. К ним надо немалую прибавить прослойку площадных подьячих и стряпчих, служивших для связи частных лиц с машиной казенного дело- и судопроизводства.

Получалось, что для дворянской конной части регулярной армии и даже для исключительно дворянского офицерского состава полков и рот само умение читать и писать не было зело нужнопотребным. Тем не менее введение обязательной службы, обыкновенно ошибочно приписываемое Петру I, было серьезным фактором роста грамотности[52] в связи с другой важнейшей профессией дворянина: поместно-вотчинным управлением, которое все чаще приходилось осуществлять на расстоянии, в письменной форме. В XVII в. ученым давно известны были крупные дворянские архивы Б.И. Морозова, А.И. Безобразова и др.[53], из коих явствовало, что хороший хозяин лично и детально следил за поместно-вотчинной документацией. Ныне, благодаря изысканиям выдающегося археографа Б.Н. Морозова, мы располагаем сведениями о более чем трехстах дворянских архивах «бунташного века», отразивших хозяйственную деятельность и культурные интересы всех (а не только высших) слоев служилых по отечеству[54]. И исторические материалы, тесно связанные с обоснованием дворянского родового права, занимают в этих архивах весьма видное место[55].

Общий интерес русских людей к истории в период преобразований, когда представители всех слоев общества, включая приказных служащих и даже крестьян[56], искали в историческом опыте ответа на вопрос о путях дальнейшего развития страны, резко усиливался у дворянства профессиональным интересом. Ведь для служилого по отечеству сохранение памяти об этом самом «отечестве», месте своего рода в истории было составляющей процесса добывания средств к существованию, особенно важной в момент консолидации класса служилых феодалов, отбрасывавшего от себя промежуточные и деклассированные слои.

Летописи и вообще «старинные книги» с историческими известиями, так или иначе отражавшими службу дворянских родов, еще в XVI в. признавались достоверными свидетельствами – наравне с царскими грамотами и разрядными книгами – не только широкими кругами дворянства, но и судьями в местнических спорах (которые были дворянами же)[57]. Это не удивительно, учитывая изобилие «частных» редакций разрядных книг[58] и удобных тому или иному роду «списков» государевых грамот, поминальных записей и т. п. Важно, что и в конце XVII в. при мобилизации фамильных архивов для составления росписей в Палату родословных дел исторические сочинения употреблялись в доказательство дворянских притязаний[59]. Именно благодаря последним появилась замечательная «Генеалогия» Игнатия Римского-Корсакова, обосновавшая восхождение его рода к римским консулам, от них – к античным богам, и далее до Адама[60].

Очевидно, что от российского дворянства Нового времени следовало ожидать историографической активности, намного превосходящей долю этого сословия в населении страны и даже в относительном уровне его образованности. Это властное сословие готовилось перестроить все государство и его культуру под себя – и в следующем столетии, умело направляя Петра I и его преемников, добилось потрясающих успехов на этом пути.

Дворяне и история

Активное участие российского дворянства в создании исторических произведений относится еще к XVI в.[61], а после Смуты сочинения князей С.И. Шаховского, И.М. Катырева-Ростовского и И.А. Хворостинина занимают почетное место рядом с общерусским (возможно – патриаршим) Новым летописцем и «Рукописью Филарета», Сказанием троицкого келаря Авраамия Палицына и «Иным сказанием», мистическими повестями и Временником дьяка Ивана Тимофеева.

Во второй половине XVII столетия дворянство, как установлено нами при специальном изучении летописания[62], делит в историографии ведущую позицию с духовенством и приказными людьми (не считая даже того, что немалый ряд видных авторов – монахов и приказных – относится к дворянским родам[63]). Несмотря на свою сравнительно меньшую образованность, по интересу к истории дворяне на голову превосходят купечество, что говорит об уровне их общественного самосознания и хорошо иллюстрирует неизбежность поражения торгово-промышленного города перед сословием служилых по отечеству.

При установлении места дворянства в историографии и особенностей сословного исторического самосознания особенно показательны популярные краткие летописцы, бытовавшие в большом количестве списков и редакций буквально во всех слоях общества. Их переписывали, внося свои изменения, и продолжали новыми сведениями сотрудники патриаршего летописного скриптория в Кремле – главного центра общерусского летописания последней четверти XVII в., монахи и священники, подьячие и купцы, посадские люди и даже крестьяне разных городов и весей. Дворянские редакции популярных летописных памятников не просто составляют заметную часть общерусской летописной традиции. Они выделяются особым интересом к военно-политическим событиям и делам «службы», стремлением по возможности чаще упомянуть в истории России свой собственный род, особенно ярко выраженным сословным и личностным отношением к событиям.

Например, один из списков популярнейшего во второй половине века «Летописца выбором» был написан на столбцах дворянином, который счел возможным утверждать, будто благодаря «храбровоинственным» действиям русской армии в 1656 г. «покорися литовский король государю со всею Польшею», хотя тяжелая война неукротимо продолжалась до 1667 г. (аналогичную позицию занимал и Симон Азарьин – троицкий келарь дворянского рода[64]). Перу служилых по отечеству принадлежали также Забелинский и Чернышевский списки «Летописца выбором» на столбцах, редакции памятника в разрядно-родословных сборниках родов Бутурлиных и Болтиных. Псковские служилые весьма откровенно использовали Летописец для прославления деяний своего дворянского разряда, не забывая поместить в общерусский памятник местные городские новости наряду со статьями о Крымских походах, Московском восстании 1682 г. и борьбе за власть «в верхах»[65].

Б.Н. Морозов, совместно с коим мы уже немало лет исследуем обширную традицию «Летописца выбором», в особенности обращает внимание на бытовую, привычную форму записей летописного текста в рукописях помещичьих архивов. Не только «Летописец», но и множество других отрывков, выписок, кратких редакций летописных памятников переписывалось на столбцах, отдельных листках бумаги, даже на оборотах крестьянских челобитных. В сочетании с весьма распространенными частными «послужными списками» общерусские летописные записи являются во второй половине «бунташного столетия» характерной чертой текущих деловых архивов служилых феодалов самого разного разбора.

Подчеркнуто личностный подход делал дворянские списки «Летописца выбором» столь индивидуальными, что им свойственно было выпадать из развития памятника в рукописной традиции. Отредактированный с позиции определенной фамилии и личностных предпочтений текст как бы присваивался служилым человеком и его родом. По той же причине не сформировалось и чисто дворянское летописание: индивидуальные памятники, за редким исключением, не порождали рукописной традиции, хотя и могли использоваться в качестве источников крупных общерусских произведений: подобно Летописцу князя Ф.Ф. Волконского в патриаршем Своде 1686 г.[66]

Ближе всего к дворянским редакциям «Летописца выбором» стоит Летописец Андрея Яковлевича Дашкова: думного дворянина, игравшего в 1680‑х гг. видную роль в политической борьбе. Его обширное сочинение, постепенно доведенное до 1689 г., было основано на сведениях Хронографа Русского редакции 1617 г. и фамильной разрядной книги, на собственных летописных записях и доступных государственному деятелю его уровня документах. Дашков (владевший, между прочим, библиотекой с русскими и переводными историческими сочинениями) подробно рассказывал о воеводских, посольских и приказных службах, жизни Государева двора и царской семьи, основных событиях политической истории. Автор обращал внимание на новое законодательство, реформы царя Федора, включая неудавшуюся епархиальную, описывал мероприятия царевны Софьи и князя В.В. Голицына.

С самого начала Дашков старался уснастить общеисторическую канву родословным материалом, поведать о службах дворянских предков. А с XVI в., когда в документах появляются сведения о его фамилии, история России постепенно превращается в фон, на котором действуют потомки «мужа честна Дашка» и в особенности сам Андрей Яковлевич с сыновьями и племянниками[67]. Хотя сей летописный труд содержал немало сведений, имевших особый интерес для всех служилых по отечеству, рукопись крайне субъективного произведения осталась фамильным памятником, не получившим распространения.

Даже когда родословные материалы не включались в летописный текст, дворянские сочинения выделялись – прежде всего своеобразием оценок событий. Это особенно ярко заметно в довольно обширном Летописце князей Черкасских, представителей одного из виднейших боярских родов. Обратить внимание на заслуги Черкасских автор, конечно, не преминул, но гораздо более его интересовала история возникновения, борьбы за существование, расширения и возвышения Русского государства, описанная на основе «Синопсиса», Хронографа редакции 1617 г., Нового летописца и других источников, возможно, фамильного происхождения[68].

Высокое положение рода позволяло автору критично относиться к поведению и решениям государственных мужей, особенно в связи с народными восстаниями, причины коих летописец, подобно Сильвестру Медведеву, ищет прежде всего в недостатках государственного управления и ошибках отдельных представителей власти. Так же и возмущенный народ в Летописце Черкасских никогда не обличается «скопом» (хотя все посадские и даже торговые люди равно именуются чернью). Наконец, автор весьма объективно рассматривает последствия восстаний с точки зрения полезности принятых правительством мер для предотвращения подобных эксцессов.

Между прочим, летописец провел весьма заметные параллели между московскими восстаниями 1648 и 1682 гг., из которых напрашивался вывод о несоответствии стрелецкого войска интересам феодального государства в понимании «столповых больших бояр». В памятнике нет обычных гневных тирад против народных движений. Это скорее личные размышления над историей – человека, ответственного за судьбу государства. Но текст не является и политологическим трактатом. Как всякая летопись, он приводит погодно разнообразные, временами уникальные сведения[69], не ставшие, однако, достоянием широкого читателя, поскольку рукопись осталась в единственном экземпляре[70].

Развитие личностного взгляда на историю шло об руку со становлением жанра биографических записок, к концу века уже вышедших за рамки летописания. Поскольку литературные открытия диктуются не только общественными, но и личными потребностями, нет ничего удивительного в том, что многие опыты таких записок были связаны с бедами и несчастьями авторов. Причем форма «жалобницы» не мешала дворянам выражать свой субъективный взгляд на события с неукротимым публицистическим запалом.

Замечательные воспоминания о событиях 1663–1668 гг. оставил, например, вяземский дворянин М.М. Сафонов, сосланный в Соль Камскую после осуждения отца и казни брата по навету воеводы и вынужденный хлопотать перед царем о восстановлении справедливости[71].

Превосходна по содержательности суждений и по стилю автобиографическая записка опального и уже принявшего постриг канцлера А.Л. Ордина-Нащокина. В 1678–1679 гг. в далеком монастыре инок Антоний вспоминал историю внешней политики России и, подкрепляя рассуждения документами, доказывал новому царю Федору правильность своих решений 1650–1660‑х гг.[72]

Множество тайн московского двора 1670 – начала 80‑х гг. раскрывает «История о невинном заточении ближнего боярина Артемона Сергеевича Матвеева»[73] – следующего после Нащокина опального «премьера». Это уже почти современные мемуары, включающие похвалы друзьям и поношение противников, личные впечатления (в частности, от ссылки в Мезень) и сугубо индивидуальный взгляд на события, приведшие в конце концов к казни боярина Матвеева восставшим народом в мае 1682 г. Весьма вероятно, что «История» принадлежит перу сына казненного – благо Андрей Артамонович Матвеев составил на рубеже веков похожие по тональности и позициям (но отличающиеся, соответственно новым политическим веяниям, в некоторых деталях) Записки о политической борьбе 1680–1690‑х гг.[74]

Дворяне и приказные

Интересно отметить, что именно Московское восстание 1682 г., отзвуки коего прокатились по всей стране, заставило дворян призадуматься о судьбе подвластной им России и тем самым способствовало популярности воспоминаний о более ранних народных выступлениях. Боярин Григорий Никифорович Собакин, например, старался найти объяснение катастрофы 1682 г. в собственных воспоминаниях и сообщениях других очевидцев о событиях предшествующих народных восстаний в столице: Соляном и Медном бунтах[75].

Именно к 1680‑м гг. относится широкое распространение известного в более чем 20 списках «Сказания летописного» астраханского дворянина Петра Алексеевича Золотарева[76]. Следует отметить, что помимо отдельных списков памятник включался и в современные летописи[77].

Несмотря на название, памятник довольно далек по форме и содержанию от летописи или сказания. Его первая редакция, написанная по свежим следам Крестьянской войны под предводительством С.Т. Разина, представляла собой сочетание авторских дневниковых записей с историко-публицистическим исследованием на основе свидетельских показаний, сыскных дел, царских грамот и т. п.

Завоевавшая особую популярность пространная редакция была создана, по побуждению астраханского воеводы П.М. Салтыкова и митрополита Парфения, к 7 июля 1679 г. Это уже целая книга, разделенная на 14 глав, в которой ярко выраженный личностный подход сочетается с изрядным богатством материала: документов приказной палаты и архиерейского дома, дополнительных устных свидетельств и житийной литературы[78].

Надобно отметить, что большое распространение получали именно те дворянские произведения или редакции, которые были связаны с административным заказом: формальным ли, или вызванным личным рвением дворянина. Примером сего может служить и редакция Сибирского летописного свода, поднесенная в 1689 г. тобольскому воеводе М.П. Головину местным дворянином М.Г. Романовым, выдвинувшимся из подьячих в дьяки на приказной службе[79].

Романовская редакция Сибирского летописного свода богаче отражает деятельность администрации, чем служилых людей. Она весьма интересна для изучения самосознания той части дворянства, что после наследственных бюрократов и выходцев из духовенства составляла важнейший источник комплектования приказного аппарата, чины которого, хотя и занимали места в конце дворянских списков[80], были включены в структуру служилого сословия и пользовались его правами и привилегиями.

Лестница приказных чинов, в принципе открытая для представителей любой сословной группы, даже холопов, вела наверх в обход все более жестких барьеров внутри дворянского сословия: ведь кадры дьяков и думных дьяков, как показала Н.Ф. Демидова, формировались почти на 90 % из подьячих, для которых возможность выслужиться в московские и даже думные чины была значительно выше, чем, например, для городовых детей боярских, особенно в Сибири.

Перед мысленным взором дворянина, решавшегося на местническую «потерьку» при записи в «неродословную» (по самому мягкому из язвительных определений А.М. Курбского) сословную группу, стояли в конце XVII в. многочисленные примеры блестящих приказных карьер, приводивших на самую вершину социальной лестницы. Довольно было вспомнить брянского сына боярского – впоследствии окольничего Федора Леонтьевича Шакловитого: третьего (а в некоторых случаях второго) человека в правительстве регентства, прославляемого политическими гравюрами паче самого В.В. Голицына![81]

Вы скажете, что Шакловитый был политиком и выдвинулся в чрезвычайных условиях борьбы против Московского восстания 1682 г. и его последствий. Но в том же Разрядном приказе, где служил Шакловитый, перед ним абсолютно безвестный в политике кашинский сын боярский (низший дворянский чин) Иван Афанасьевич Гавренев за свои способности враз, без службы в дьяках, стал думным дьяком (1630), а затем думным дворянином (1650) и окольничим (1654); женился он на княжне Волконской, а дочь выдал за присоединителя Малороссии боярина В.Б. Шереметева. Он получал денежный оклад в пять (!) боярских и ушел с руководства приказа лишь по личному прошению (1661), перед смертью (1662)[82]. Вообще для хорошего администратора из незнатных дворян получить думный и даже окольнический чин до Петра было едва ли труднее, чем стать действительным тайным советником при Петре.