Школа. Никому не говори. Том 1.

Люба, устыдившись, опустила взгляд и отвернулась к реке. Сэро понял, что словесный бой выиграл. Осталось закрепить победу, чтобы проигравшей стороне впредь не повадно было.

– Скажи хоть что-нибудь, подруга! Так понимаю, молчание – знак согласия? Интересно, конечно: вчера я чувствовал себя дураком, а сегодня – человеком третьего сорта и подлецом!

Школьница повернулась. На печальном личике отражались сожаление и отчаяние.

– Стоило сказать сразу. Ещё когда ты меня возле дома караулил. Не думала, что мы подружимся! Точнее, не надеялась. Знаю, что некрасивая – здесь ты Америку не открыл! У меня нет друзей, ни с кем не общаюсь, класс ржёт. Немодно одеваюсь, понимаю. Родители против джинсов, кофт с глубоким вырезом и мини-юбок. Считают, что я должна носить закрытое, из натуральных тканей, чтобы здоровье сохранить. Какому парню захочется показаться на улице со мной?.. Но я не претендовала на тебя и твои чувства, ради Бога! Зато очень хотела с дружить. И насчёт библиотеки – с детства люблю читать. Моё хобби, увлечение. Никому не навязываю. Тебе – тем более!

– Я не говорил, что навязываешь…

– Сэро, послушай! Не хочу оказаться твоим врагом из-за всего сказанного. Честное слово, не принимала тебя за… Ну, наверно, понял! Лишь мечтала дружить с тобой и Имиром, но чтобы родители не пронюхали. Усидеть на двух стульях невозможно, ты прав! Поэтому…

Поспелова набрала побольше воздуха, явно желая сказать что-то важное. Сэро, почуяв решительность собеседницы, насторожился.

– Поэтому больше мы общаться не будем. Здороваться – тоже. Я некрасиво поступила, признаю! Извини. Постараюсь на глаза не попадаться. – Люба резко, быстрым шагом пошла прочь от костра, стремясь удалиться от сверстника как можно дальше.

Ибрагимова накрыла внезапная вспышка гнева. Не помня себя от ярости, он в паре прыжков нагнал девушку, поймал за запястье и рывком развернул. Люба, не ожидавшая такого поворота событий, не на шутку испугалась и попыталась вырваться.

– Э-э-э, нет, дорогуша! – повеса крепко схватил её за обе руки, чтобы та не могла отвернуться. – Так дело не пойдет! Облажалась, а теперь хочешь культурно удалиться?!.. Я не нуждаюсь в извинениях! Размазала сопли, разнылась, прикинулась жертвой, нагадила в душу – и всё?!.. Легко бросить пару «прости» и свалить, но не прокатит! Я не хочу, поняла?!.. Слишком уж просто для тебя будет! Обязана отработать и враньё, и настоящее отношение ко мне! Халявы не жди!!!

Перепуганная тихоня продолжала вырываться, не помня себя со страху. Сэро мстительно оскалился и резко толкнул – девочка попятилась по инерции, споткнулась и упала, проехавшись по асфальту. Юбка испачкалась в дорожной пыли, колготки порвались, на коленях и ладонях засвежели кровоподтёки, царапины и ссадины.

Цыган, остыв, сообразил, что натворил, подошёл к ровеснице и молча стал отряхивать её одежду от пыли. Кожа на коленях в местах ссадин начала набухать и кровоточить. Школьница посмотрела на опухшие ладони: в разодранную кожу впились мелкие камушки и грязь, выступила кровь.

Этот день для ученицы 10 «А» оказался слишком напряжённым. Мальчик, о котором она тихонько грезила, сначала довёл до слёз с утра пораньше, потом унизил, а ещё угрожал. Колготкам – хана. Эти были последними целыми капронами в ворохе бесполезных порванных под её кроватью. А уговорить мать купить новые стоило неимоверного труда!

Не прошло и полдня, как Поспелова Люба опять горестно разрыдалась. Обида и накопленный стресс изливались потоком слёз из серых глаз, душили конвульсивными всхлипываниями.

Ибрагимов готов был провалиться сквозь землю оттого, что опять не сдержался и оказался причиной уже второй за день девичьей истерики.

– Тихо, Люба! Не плачь, ну же! Больно, знаю. Смотри, вон лавочка! Дойдём до неё? Хочешь, на руках отнесу? Нет? Тогда сама потихоньку! – брюнет шустро подхватил хромающую, ревущую навзрыд сверстницу под локоть и помог добраться до скамейки.

– Где платок, что я утром дал?.. Давай достану! Посиди, успокойся. В десятке шагов колонка. Надо грязь удалить. Потерпи!

Старшеклассник, прополоскав как следует ткань, вернулся назад и стал протирать Любе ладони. Мелкая каменная крошка и сор залезли под верхний слой кожи, пришлось выковыривать. Девочка от болезненных ощущений скулила и пыталась вырваться из рук цыгана.

– Эй, остынь! Надо мусор достать. Не дёргайся!

Брюнет сбегал раз пять, чтобы промыть платок. На шестой немного успокоившаяся Поспелова встала с лавочки и, хромая, пошла к колонке за ним следом.

– Сиди, куда валишь?! – рявкнул повеса. – Я сам подойду!

– До ночи бегать с этим крошечным обрывком будешь, – нехотя ответила сверстница.

Поспелова надавила на тугую железную рукоятку. Больно! Пораненные ладошки не давали применить силу, да и силы девичьей кот наплакал. Сэро, терпеливо поглазев на её потуги, взялся за рычаг. Полился мощный поток, разбиваясь о бетон на крупные брызги. Школьница спешно мыла ссадины. Парень, упёршись коленкой в рукоятку, чтобы вода не иссякла, помог приятельнице побыстрее закруглиться, пока оба не промокли до ниток.

***

Старшеклассники сидели на лавочке у реки и молчали. Каждый переваривал случившееся про себя и не желал заговорить первым.

Ссадины подсохли. Люба, вытянув вперёд промокшие ноги, с отрешённым видом глазела на рябившую от ветра гладь реки. Сэро задрал ногу на лавочку, положил подбородок на коленку и поглядывал то на редких прохожих, то на соседку. Та ловила краем глаза, что парнишка её бесцеремонно рассматривает, но своим обиженным видом пыталась показать, будто ей всё равно.

Поспелова хотела, чтобы брюнет наконец, устав торчать рядом, встал и молча свалил. Но цыган всё сидел, никуда не уходил, да ещё и на Любу глазел без зазрения совести. Так оба негласно играли в новую игру под названием «кто кого пересидит». Тихоня не выдержала первой.

– Иди домой. Тебя Имир, наверно, заждался!

– Хорошо, пойдём! – согласился тот. – Готова?

– Я ещё посижу. – Школьница, задрав нос, опять обиженно отвернулась.

– Сиди, – спокойно отозвался повеса. – Я подожду.

– Брат переживает! – снова попыталась избавиться от брюнета Люба.

– Не ждёт и не переживает, – обломал её Сэро. – У него своих дел по горло.

– Вы же близнецы! – не поняла она.

– И что с того?

– Должны быть вместе постоянно, переживать друг за друга…

– Ага, щас! – саркастично прыснул ровесник. – И зачем нам обоим это надо?

Поспелова задумалась. Не найдя подходящего ответа, ляпнула:

– Потому что … родные братья… Близнецы! Похожи как две капли воды. Так надо. Вот!

Ибрагимов, выслушав девичьи фантазии, прыснул со смеху.

– Книжек перечитала?!.. Проснись, я и Имир – разные люди! Да, близнецы. Подумаешь! У нас не один мозг на двоих! Я не обязан ходить по пятам за братом, а он – за мной. Имир не водит дружбу со многими из тех чуваков, с которыми контачу я. А я не собираюсь быть копией Имира, хоть мне его вечно в пример некоторые ставят. Понятно?

Десятиклассница не ответила и вновь гордо стала глазеть на реку. Но Сэро смекнул, что девочка успокоилась и готова к контакту, поэтому продолжил разговор.

– Ты одна в семье?

Школьница повернулась к собеседнику.

– Нет. Ещё есть брат.

– Никогда не видел в школе твоего брата, – задумался цыган.

– И не увидишь, смешной! Он старше на шестнадцать лет. У него в станице бизнес. Товар в магазины поставляет. Еду и напитки вроде.

– А-а-а-а, вот оно что! Нифига, шестнадцать лет разницы!.. С вами живёт?

– Нет. У своей женщины. Женщин, точнее. Они меняются постоянно. К нам он в гости приезжает. Редко, правда! Иногда ночевать. Мама всегда скучает и ждёт. Любит брата очень! У Шурика своя комната в доме. Там хранятся некоторые вещи, а ещё крутой японский музыкальный центр с огромными колонками, куча дисков и кассет! Много-много!!!.. Брат разрешает слушать его коллекции. – Люба от удовольствия закатила глаза.

– Щедрый! – искренне позавидовал Сэро. – Имир бы за свои кассеты руки оборвал!

– Шутишь?! – изумилась девочка.

– Ни капли! Он не любит, когда трогают его вещи. Его – это его, и точка. Даже если спрашиваешь, Имир может не дать. Своё хранит отдельно, и лучше в его имущество не лезть. Хорошо вы с братом общаетесь?

– Вообще не общаемся, – нахмурилась тихоня. – Он только с родителями болтает!

– А ты молча слушаешь?

– Нет. Не слушаю. Мне неудобно во время их бесед. Они говорят о своём, о взрослом, а я чувствую себя глупой и посторонней. Обычно когда Шурик приезжает, ухожу в комнату. Лишь иногда чай со всеми пью, не больше. А вас в семье сколько?

– Семеро.

– Ого!!! – приятельница, не удержавшись, хлопнула в ладоши от восхищения. – Круто!!!

– Вроде того, – по-доброму улыбнулся повеса.

– Повезло! Ты не один. Я хотела бы так! Дома, наверно, весело всегда?

– Бывает! – посмеялся цыган.

– Вы с Имиром старшие?

– Нет. Старший – брат Арон, 23 года. Он не захотел переезжать на Кубань и сначала остался в Новосибирске у родни, а потом в Москву укатил. Вторая – сестра Русланка.

– Ей сколько?

– Восемнадцать. Учится на повара-кондитера в соседнем городе. Почти закончила. По выходным там же подрабатывает в кафе, печёт. После Русланы родились я и Имир. Ну и младшие наши – Роза, Сона и Ярош. Ярошу четыре.

– Везучий ты, Сэро! Такое семейство большое! – искренне восхищалась Люба. – Счастливые! Всегда завидовала, когда куча братьев и сестёр. Никакие друзья не нужны!

Юноша, грустно улыбнувшись в ответ, рассеянно дёрнул плечами.

– Имена чудные! – продолжила изумляться Поспелова. – Никогда подобного не слышала. Знаю мужское имя Руслан.

– Все дети названы родителями в честь кого-то. Арон – в честь папиного лучшего друга. Тот погиб, когда мама беременная была. Мужика машиной специально передавили.

У тихони от ужаса расширились глаза и вытянулось лицо.

–За что так?!

– Платить за работу не захотели. Друг каменщиком был, хорошо стены клал. Наняли строить ресторан, а платить не захотели. И передавили.

– Жестоко!

– Да. В жизни бывает и не такое. Я и Имир – в честь прадедов. Русланку назвали именем маминой тёти. Роза – папина мама была, моя бабушка, умерла уже. Сону – как папину родную сестру, далеко отсюда живёт. Ну и Ярош – имя одного уважаемого родителями цыганского старейшины, с польско-украинских границ. Старейшина много нашему роду во времена Революции помог, папа говорил. Помер дед давно.

– Славные вы какие! – с уважением отметила десятиклассница.

– А тебя в честь кого назвали Любой?

– Просто так. Маме захотелось. В православии есть триединство – Вера, Надежда, Любовь. Мама хотела, чтобы я принесла ей любовь.

– Понятно, – невесело усмехнулся парень. – И принесла ты любовь?

– Да, наверно, – потемнела собеседница.

– Наверно? Что ж ты любовь-то не принесла?

Тихоня расстроилась и отвернулась. Ибрагимов понял, что неудачно пошутил. Повеса обратил внимание, что по отношению к Любе нередко с юмором попадает впросак. Каждый раз она принимает колкости близко к сердцу.

– Шутка, эй! Вполне безобидная. Чего надулась?

– Я не обиделась, всё хорошо.

Сэро выдержал паузу и снова заговорил:

– Извини, что толкнул.

– Только если взаимно простишь всё, что я сказала про нерусских, и не будешь мстить! – отозвалась простодушная сверстница.

– И не собирался мстить! – фыркнул школьник. – Прощаю, так и быть! Будешь должна.

– Что? – насторожилась Люба.

– Хорошее уважительное отношение! И, конечно, общение! Отрабатывай плохое поведение. Будем вместе в школу ходить.

– Каждый день?

– Нет. Каждый день не получится. Я и брат по очереди водим в школу младших сестёр, а Яроша – в садик. Когда отец работает не в ночь, то возит их сам. Но, в основном, мы с Имиром.

Ибрагимов замолчал, а потом, собравшись с мыслями, добавил:

– Да, ещё извини меня за грубость, Люба!

Тихоня подняла грустные глаза на приятеля и тоскливо улыбнулась.

– Не за что извиняться. Я знаю, что некрасивая. Ты не один так считаешь. Многие это говорят.

– Стоп! Я не заявлял, что ты некрасивая. Сама за меня додумала! Толкал лишь про стрёмную манеру одеваться, устаревшие взгляды и нежелание хорошо выглядеть.

– Не придумала ничего. Так и есть! Я голову на боку держу, потому что шея кривая, – сказала девочка то, что всегда боялась произносить вслух, и сама же испугалась своего откровения.

– Чуть наклоняешь всего лишь, – заметил Сэро. – В глаза совершенно не бросается. Зря паришься! Шея как у всех. Ничего необычного. Лучше скажи, зачем у бабушки ботинки спёрла?

– Это мамины. – Люба посмотрела на свою обувь. Полусапожки до середины голени, из коричневой грубой кожи, с тупым носом, на низком квадратном каблуке, зашнурованные от основания до самого верху наподобие солдатских сапог.

– Значит, я почти угадал! – развеселился собеседник.

– Мама их очень любит, – неуверенно попыталась защитить сапоги Поспелова.

– Ну так пусть сама и носит! Зачем у матери обувь отбираешь? Купи себе что-нибудь современное!

– Мама их много лет назад приобрела впрок, потому что качество хорошее. Она носить не будет – для меня берегла!

Сэро иронично закатил глаза и язвительно прыснул:

– И как их тараканы не съели!.. Для правнуков, Александра Григорьевна, тоже, наверно, обуви запасла на века?

– Только ткани и одежду. Шкафы запасами доверху забиты; вещи повседневные складывать некуда! А на чердаке стоят советские сервизы, купленные мамой двадцать лет назад, – наследство нам с братом. Когда замуж выйду, мне один подарят!

– Когда ты замуж выйдешь, этот сервиз облезет, потрескается и на фиг никому не нужен будет.

– Потому что никто замуж не позовёт? – обиделась девушка.

– Потому что вещи имеют свойство портиться от времени и пыли, глупая! – Ибрагимов посмотрел на часы, изумлённо хмыкнул и показал Любе.

– Ого! – удивилась та. – Три часа дойти до дома не можем!

– Почти четыре, – поправил подружку брюнет. – Как себя чувствуешь? Готова идти? Могу плечо подставить!

– Нет, не хочу. – Тихоня встала и поморщилась от ноющей боли в коленях. – Надо быстрей топать. Ещё информатику делать.

– Не будет у вашего класса информатики, говорил же! Учителя заболели.

– А ты откуда знаешь, какие у меня завтра уроки?

– Тоже мне, тайна!.. Расписание твоё посмотрел. Как ноги?

– Мелочи. Колготки жалко, последние были! Дома лишь рваные остались, целых три пакета.

– Зачем хранишь хлам?

– Мама выбросить запрещает. Говорит, всё может пригодиться в нашем мире!

Сэро, не удержавшись, расхохотался. Он забрал у попутчицы рюкзак, накинул на плечо, подхватил девочку за талию.

Подростки медленно побрели домой, щурясь от лучей красного, заходившего за горизонт солнца.

Глава 12.

Вернувшись, Поспелова для начала хотела было незаметно в летней кухне снять колготки, но, подойдя к двери, услышала голоса и пулей метнулась в дом, не желая отгрести знатных пилюлей за последний порванный капрон.

В девятом классе девочке удалось с горем пополам убедить мать, что шерстяные колготки советского пошива никто в школе не носит. Да, тепло и натурально, но, простите, некрасиво. Цвет мерзкий, вязка уродливая, сползают и собираются гармошкой на коленях и щиколотках.

Александра Григорьевна ни в какую не хотела покупать подростку плотный капрон. Не верила, что он согреет в зиму и убережёт от женских заболеваний и простуд. От жалоб мать отмахивалась – насмешники просто дураки, о здоровье и будущем не думают.

Это были суровые дебаты, и Люба билась лбом о неприступную стену, пока не подключился брат. Он привёз к родителям знакомиться новую женщину, и та, сидя за столом, оспорила с усмешкой свекровь, заставлявшую юную дочь носить бесформенные колготки. Шурик под влиянием женских чар младшую сестру поддержал. Невестка, конечно, стала для Александры врагом № 1, зато Люба больше не переживала из-за внешнего вида и не прятала ноги подальше от ехидных ровесников.

Переодевшись, школьница прошла в зал, куда пришли с летней кухни мать и двоюродная сестра. Дамы были не одни – в гости на Солнечный 27 вдобавок припёрся помусолить местные сплетни Борис Иванович, сосед с дома № 28.

– О, посмотрите-ка, кто пришёл! – недовольно завела избитую пластинку двоюродная сестра Лена. – Наша «грамотная» дивчина!

– Пойди поставь чайник, дочь! – бросила, едва обернувшись, родительница.

– Мне нужны колготки, – тихо завела опасную тему Люба, наклонившись к уху матери. – Я успею сбегать, пока Универмаг не закрылся.

– Я тебе месяц назад купила одну пару! – громко возмутилась Александра Григорьевна. – Куда дела?!.. Порвала?!

– Да, упала. Споткнулась случайно, – виновато пригнулась девочка.

– Чего спотыкаешься?!.. Молодая, красивая! Рано ещё! На парней засмотрелась? – подключился Борис Иванович, подмигнув.

Старшеклассницу затошнило.

Властный бесцеремонный Борис Чумак являлся состоятельным фермером, был немного старше Василия Михайловича и годился школьнице в деды. Он и его недавно почившая жена держали несколько коров, огромное количество птицы, свиней. За большим белым домом виднелись пышные стога сена. В грязном, покрытом навозом дворе укрывались два трактора и телега.

Остальные чистоплюи-соседи Солнечного (особенно ассенизатор и завуч Петуховы) носы от грязи, разводимой Чумаками, морщили, но прямо виду не показывали и, боже сохрани, не обсуждали. Все затаривались в № 28 свежим мясом, парным молоком, жирным творогом, крепкой домашней сметаной, овощами, фруктами и вкусным домашним вином.

Дело стало не только в хороших продуктах. Чумак на язык остёр и жесток. Если надо, мог и подраться. Обладатель громкого густого баса, Иванович гаркал на домашних так, что местные знали: Чумаки опять что-то не поделили. А когда фермер в ответ на замечания бросался фразами низкими, пошлыми да вызывающими, в ужасе прятался по домам весь переулок.

Поспеловы оказались единственными, кто умудрился с Чумаками сдружиться. Борис постоянно таскал в № 27 вкусные щедрые гостинцы, сидел подолгу за чашечкой чая и трындел. Сплетничать этот сильный, здоровый как бык, до сих пор красивый мужик (в молодости славился гульками налево) ох как любил! Обсуждал он – сально, перемывая косточки и копошась в чужом грязном белье – почище бабулек на лавочках. Судачил дед с Поспеловыми, чесал длинный язык на лавочке с Петуховыми – злословил со всеми, кто с удовольствием разевал любопытный жадный рот, желая отхватить побольше кусок посторонней грязи.

Александра и Василий слушали харизматичного соседа с широко раскрытыми ртами, поддакивали, возмущались, чувствуя себя знатоками чужой благодетели и душ человеческих.

Люба Чумака и уважала, и остерегалась. Уважала его силу, хватку, харизму, щедрость и трудолюбие. А остерегалась взгляда Ивановича и шальных цепких лап, то и дело тянувшихся дотронуться, пощупать, ущипнуть невинные девичьи выпуклости. Причём делать это нахальный дед изловчался тогда, когда не было свидетелей и школьница оказывалась максимально беззащитна.

– Какие там парни! Не учите дурному, Борис Иванович, а то сестрица досмотрится, что в подоле принесёт! А мамке потом нянчиться! – съехидничала родственница.

– Взрослая уже, сама нянчиться будет! – улыбнулся Любе сосед.

– Где ж взрослая?!.. Готовить толком не умеет, стирать – тоже. До сих пор хозяйство на себя не взяла! Мать усталая со станции приползает и по дому начинает копошиться! Где видано, чтобы взрослая кобыла отлёживалась с книжкой вместо труда?!..

– Могу школу бросить и на здоровье утрудиться, лишь бы ты довольна была! – парировала задетая тихоня.

– Ой, ты посмотри, одолжение сделала! Твоя школа только тебе и нужна! Учится она! Высшее получить хочет, а мать до сих пор за неё трусы стирает!

– Свои трусы я сама стираю, и за семью тоже! – вспыхнула подросток.

– А сегодня кто с утра с тазами корячился? Выходная мать! Хороша доченька! Ручками белыми постирать не могла вчера!

– Люба на выходных бельё гладила и стирала, – осторожно вставила Григорьевна, наблюдавшая за перепалкой.

Борис Иванович тоже следил за разговором, бросая едкий взгляд с Лены на Любу, с Любы – на Григорьевну, и обратно. Терпение юной Поспеловой, и так испытанное на прочность за день больше, чем следовало бы, вконец иссякло.

– А может, ты наконец будешь за своим хозяйством следить да вспомнишь о родном отце, вместо того чтобы засовывать длинный нос в чужие дела?!.. Или устроишься на работу, чтобы обеспечивать себя да не таскаться в мой дом и не искать подачек нахаляву?!

В комнате оторопели.

– Люба, да ты что?!.. Так грубо! Как язык повернулся?! – всплеснула руками мать.

– В отличие от тебя, неженки, мне никто учиться не помогал и хлебом задарма не кормил! – психанула сестра, позеленев от злости.

– Я в своём доме у своих родителей ем и пью! И я – несовершеннолетняя! А ты, здоровая кобыла, осталась без матери, когда школу окончила! И хватит трогать моё образование! Я не виновата в том, что ты не захотела учиться нигде после школы! Нечего меня попрекать в собственной лени! Если уж так переживаешь за тётку и моё «плохое» воспитание, то сначала научись своего папу по имени называть, а потом приходи ко мне в дом и умничай!

– Воспитали вы, тётушка, хамку! – обратилась шокированная родственница к хозяйке в надежде, что та, как обычно, заткнёт дочь.

– А тебя кто такую ленивую воспитывал?! – рявкнула десятиклассница.

– Люба, окстись! Перед Борисом Ивановичем не стыдно?!.. Сестра твоя – сирота! Как с роднёй разговариваешь?! – подпрыгнула раздосадованная Александра.

– Сироте почти тридцать лет! Пусть за своими грязными трусами следит! Лучше б не было родни, чем такая!

Взбешённая Люба выпрыгнула из зала в коридор, хлопнув с дури дверью. Девочку трясло. Закрывшись, тихоня в который раз пожалела, что в ручке нет замка. Мать выждет, когда уйдёт сосед, и придёт на расправу.

Давно так её не прорывало! Школьница и раньше грызлась с двоюродной сестрой, часто гостившей и столовавшейся на Солнечном № 27, но сегодня превзошла саму себя.

Сестра всегда начинала первой. Язвила, грубила, хамила. Почему Лена так вела себя, Люба не понимала. Она старалась подружиться с родственницей, но в ответ получала ещё большие отталкивания.

Григорьевна, бывало, говорила дочери, что Бог её родную Леночку в младенчестве забрал, а взамен для искупления грехов дал на воспитание взрослую племянницу Лену. Пятнадцатилетняя девочка с ужасом думала, что если б родная сестрёнка оказалась настолько же непримиримой грубиянкой, то лучше б Любе тогда уж не рождаться.

Елена училась в одиннадцатом классе, когда умерла от сердечного приступа её мать. Девушка закончила учёбу, но поступать никуда не стала. Отец её, родной старший брат Александры, беспробудно запил и ушёл жить к новой подруге, торговавшей жареными семечками возле двора школы №1. Отца своего сестра не считала за человека, в открытую желала отравиться крысиным ядом и обращалась только по фамилии.

Старшая Поспелова приютила и обогрела племянницу, считая её несчастной обездоленной сироткой (сказывалось тяжёлое голодное детство Александры). Кроме Шуры, никто из родни и ближайшего окружения девушку сироткой не считал и в домах у себя не привечал.

Лена ни дня после смерти матери не работала, а деньги и еду брала в доме Поспеловых. Хамила племянница не только Любе, но и тётушке – в ответ на щедрость и доброту, так сказать. Приходила, обедала, брала подачки впрок и пропадала, пока те не заканчивались. Тогда сестра вновь заявлялась на переулок за халявой.

Раньше школьница скрипя зубами терпела невыносимую заносчивость сироты, но позже постепенно начала огрызаться. Люба по своей тихой застенчивой натуре не могла перещеголять грубую Лену в ядовитости и неизменно проигрывала. В личных беседах девочка жалилась матери. Женщина искренне жалела дочь и признавала грубость племянницы. Но когда сёстры схлёстывались вновь, Григорьевна почему-то не вмешивалась, предпочитая оставаться в стороне.

Школьница вздохнула. Делать нечего. Что произошло – то произошло. Вечером мать сначала обругает её за сцену в зале, потом – за порванный капрон. Колготок нет, на новые мама денег не даст, да и где их вечером купишь? До выходных ещё три дня, а в чём-то ходить надо.

Поспелова нырнула под кровать и выудила пакеты с порванными колготками. Нужно найти такие, чтобы на голенях дыр не было – другие места спрячутся под юбкой и ботинками. Её трясло от злости. «Сколько можно?!.. Если ненавидишь, зачем ходишь сюда постоянно? Зачем унижаешь при соседе?.. Ведь специально же начала, чтобы тот потом сплетни по всем дворам разнёс!»

Отдельными нотами в душе звучала обида на мать: «Всегда защищает Ленку, а за родную дочь вступиться не может. Будто я чужая! Всегда в угоду посторонним: родне, соседям. Неужели тяжело поддержать? Одёрнуть сестру хотя бы?»