Адреналин

– Сама? Прям своей персоной? – удивилась я.

– Ну да! Хозяин клуба ее сын потому что!

– А он в курсе про роман бабули?

– Да ему пофиг. Он своими делами занят.

– Высокие у вас отношения, – вздохнула я, не очень понимая, готова ли я, например, к такому образу жизни, смогла бы я из-за денег поделиться своим мужиком с какой-то посторонней теткой? У меня были не модные взгляды, увы. Для меня по-прежнему отношения означали "любовь до гроба", ну по крайней мере на какой-то срок.

– Но старуха начала жмотиться, – вздохнула Лелька. – Второй день прошу денег на запись. Не дает.

– Ну, постой, – возразила я. – Она и так вас осыпала за какой-то месяц.

– Да! – согласилась Лелька, но я должна быстрее карьеру начать.

Я окинула ее взглядом и посоветовала:

– Может, лифчик продашь? Сколько он стоит?

Лелька нервно засмеялась:

– Как раз на запись хватило бы. Думаешь, я сама эти лифчики покупаю? У старухи в журнале бутики фотосессии заказывают. Просто Евг решил, что я должна быть одета, как в журнале, раз он теперь там работает.

– Н-да… – заметила я философски. – Пожалуй, у меня все не так плохо.

– Да у тебя вообще, все зашибись, – вздохнула Лелька. – Ты сама себе деньги зарабатываешь, целый альбом уже записала.

Это была правда. Альбом я уже записала. Потратила год, урезалась в еде и шмотках, но альбом записала. И теперь бегала по студиям в надежде однажды заключить контракт.

Лельке позвонила мать, и она отошла, утаскивая за собой телефонный аппарат в туалет.

Я лежала у Лельки на диване и размышляла о том, как много ненужного делают люди, как алчность и страх заставляют их быть жестокими, лживыми, подлыми. Куша тряпок, шикарных, без сомнения, но цена их примерно запредельная – каждая из них стоила, как аренда моей квартиры или запись песни в нормальной студии. Если бы Лелька могла продать этот ворох, она бы могла записать не один, а два альбома. Но стоило ли записывать альбомы, в которых главный смысл сводится к минету?

Затем я стала размышлять о том, как резко поменялась философия жизни. Если моя мать, например, не знала не то, что слова "минет", она даже не представляла, что такое действие вообще возможно. Да и я тоже очень удивилась, что такое действие стало пропагандироваться публично. В школе (я училась на окраине) были дети зэков, и вообще жили мы в городке, где этого народа было в избытке, краем уха я слышала какие-то странные слова, которые были окрашены ощущением мерзоты, и явно пришли из зоны.

Насилие и грязный, унизительный, подавляющий секс – эта тема все мое детство пованивала, а иногда и приближалась совсем близко – не вызывали у меня никаких положительных коннотаций, хотя эротика наслаждения жизнью – ветром, запахами трав, солнечным днем, вкусом пищи, зрелищами, звуками и другим телом – это все мне было совсем не чуждо. Но для меня это была песня счастья и чистоты, песня солнечного света, несмотря на то, что вечное брюзжание матери, что секс оправдывает только рождение детей, а так же вонь с окраины, подпачкивали саму энергию эроса.

И так же, как мужики в 90-х морщили носы при виде тампаксов на экране телевизора, что, конечно, вызывало к этим мужикам брезгливое чувство, так же и меня морщило от того, что эротика стала товаром. Для меня эрос был частью личности, частью эмоций, частью самости и души.

Вдруг до меня донесся отчетливый, громкий выкрик Лельки:

– Пошла ты!

Дальше было матом, не стану это приводить. Неинформативно. Лелька вернулась и швырнула телефон.

– Кому это ты так? – спросила я.

– Мамаше, – Лелька была пунцовая и злая. – Я послала ее. Давно мечтала.

– Ну, ничего себе! – удивилась я. – Мать же все-таки…

– Ты мою мать не знаешь, – хмыкнула Лелька. – Ей сорок пять, она вечно с какими-то депутатами ошивается. Знаешь, что она делает? Она покупает туфли в магазине, поносит две недели, а потом сдает их обратно.

– Как? Но…

– Ну, типа, там дефект заводской.

– Но…

– Она кого хочешь, убедит. Если она что решила, то бесполезно у нее на пути стоять.

– Но теперь вы что? Больше не общаетесь? А ты же хотела ребенка к ней отвозить?

– Ну, и отвезу, когда надо будет. Переживет. Я давно хотела ее послать. Мне прямо легче стало.

Лелька немного помолчала, потом резко встала:

– Знаешь? Когда вокруг все говно, надо быть тоже говном, иначе тебя затопчут.

В чем-то она была несомненно права.

А я подумала, как поколения отличаются друг от друга. Мать Лельки была младше моей на пятнадцать лет, но я никогда не рискнула бы даже подумать, что есть возможность и повод послать ее так далеко, как только что сделала Лелька.

Не то, чтобы я боялась. Нет. Просто мне даже в голову бы не пришло, что мать может быть достойна такого отношения – я-то вечно парилась, что у меня ничего не получается и вообще я – полный отстой и неликвид. Понимаете? Все мои достижения – выставки, живопись, дизайн, а потом песни, который у меня выпрашивали водители в офисе у знакомого торговца струнами – все это не имело для нее никакой ценности. Все, что было для меня важно, для нее была пыль. И я была пыль. Я играла для нее куклу, а потом становилась сама собой.

Хотя в этом был странный момент: мать мною хвастала, и мне внушала, что я чем-то лучше других. Это так и было – я во многом была успешнее. Но это не укрепляло меня, потому что это было не про меня, а про куклу. Я должна была обслуживать жизнь куклы, но мое самое оставалось без поддержки, поэтому в критические моменты я становилась беспомощной. Мое развитие себя было остановлено, приторможено ради куклы, поэтому в критические моменты мои ноги слабели и подкашивалась, словно я опять ребенок, который учится ходить. Вместе со слабостью в ногах, пропадал дар речи и перехватывало голос.

Поэтому то, что я смело делала в узком кругу, на публике вызывало у меня состояние паралича. Как я это преодолела? С большим трудом. Я делала то, чего боялась больше всего. И тут, конечно, спасибо матушке. "Я не купли тебе мороженое, если ты не попросишь его у продавщицы сама", говорила она мне, и я оставалась без мороженого. Но на третий раз сработало, я сказала: "Дайте мне билет!", чтобы мы пошли на карусель. А дальше стало легче. Но в любой сложной истории у меня включался паттерн деградации в младенчество, который я не сразу научилась останавливать и переходить к решению задач.

Глава 6. Мороженое

Когда Лелька родила, она позвонила мне и сказала: "Теперь я могу всё, что хочу. Ребенка я родила, больше я ничего не должна!" Я тогда не поняла, вернее, не сразу поняла ее фразу, но постепенно до меня дошло – Лелька считала, что долг женщины родить, а дальше она свободна. Как можно быть свободной после рождения ребенка? Я не понимала ее хода мыслей, но мне было интересно.

Собственное младенчество мне представлялось бесконечной пыткой для родителей, которым я доставляла вечные неудобства – то отказывалась от невкусной еды, то болела, то что-то делала не так. Отец не выносил громких звуков, я понимала, какая для него пытка плач ребенка. Короче, они меня терпели. Из любви, конечно. Они надеялись через любовь ко мне полюбить друг друга. Они были тогда такими же, как мы сейчас – наивными, ничего не умеющими, но им приходилось справляться. Какая уж тут свобода.

Они встретились совершенно случайно, в поезде, чтобы друг при поощи друга изменить свою жизнь навсегда, связать ее при помощи детей воедино. Аутичный, не чующий запахов отец и мать, живущая в травме предательства (отец ушел от нее в пять лет, пришел с войны в 1945 и ушел к другой, которую нашел на войне). Она так боялась предательства, что всех держала под постоянным контролем.

Они были беспомощными юнцами, которые пытались получить друг от друга спасение.

Я смотрела на Лельку и думала, что мои родители были такими же наивными, но вот идея того, что "теперь я свободна" моей матери не пришла бы в голову – мы скитались по всему СССР, из города в город, с квартиры на квартиру, и отцу никогда не пришла бы идея купить матери лифчик ценой в запись песни.

У матери была швейная машинка, и она на ней шила какие-то мелкие вещи, платья, даже брюки. Примерки были пыткой, все старались избежать этого. Я не любила прикосновения матери – легкие, щекотные, всегда внезапные, чужие. Мать с детства готовила меня к тому, что жить мне придется без всякой поддержки. "Главное – выйти замуж", – твердила мне мать, но я не понимала, о чем она. Мне казалось, что она говорит о любви, которой мне так не хватало. Пожалуй, так и есть.

Мне очень не хватало сочувствия, не заботы о моем воспитании, поведении, одежде, которая мне часто не нравилась, а именно сочувствия. Чувствовать жизнь одинаково, чувствовать одно и то же. Когда отец приходил вечерами с работы, я всегда напрягалась – неизвестно, чего можно было ждать: если вместе с мамой было не так, чтобы весело, но по крайней мере предсказуемо – меня начинали чему-то учить, развивать, короче, не давать мне покоя, но это было понятно и терпимо. Но когда приходил отец, в квартире начинало звучать неслышной басовой струной. Я всегда боялась, что она сейчас лопнет. И она иногда лопалась. Струна была между ними, но ее обрывки могли больно ударить меня.

Однажды они ошарашили: "А ты кого больше любишь – папу или маму?" Если честно, не хотелось обидеть ни того, ни другого, но они ждали ответа – каждый в пользу себя. И я начала взвешивать свое слово "люблю". Оно впервые должно было наполниться смыслом, до этого я умела любить только мороженное. И тогда я впервые нашла, что есть вещи, за которые я не люблю родителей. А кого я не люблю больше?

Я любила пьяненького отца, он был добрый, когда выпивал, не страшный, и у меня с ним устанавливался мир. Но мама все портила – она на него ругалась и была раздражена, хотя именно в этот момент у нас появлялся шанс быть вместе, в сочувствии, в одном веселом состоянии.

Но потом отец трезвел и становился опасным. Хотя он читал мне книги иногда вечерами (это я ценила), но в остальном он ставил между мной и собой непреодолимую стену, через которую иногда прорывалась его мощная затрещина. И все-таки я рассчитывала почему-то на то, что он мудрее матери. И в чем-то это было так, но только тогда, когда она не выпиливала ему мозг до мозжечка, тогда он терял контроль, и струна рвалась.

Я смотрела на них со стороны, они сами вынудили быть им судьей, и мое лицо выносило им приговоры. "Не кривись! – отец давал мне пощечину, когда я понимала, что мать его "сделала" (в словах он явно ей уступал), я понимала, что пощечина – это опять его слабость, и кривила губы второй раз, сильнее. Так могло быть до бесконечности. Мне было больно, и в какой-то момент, получив инъекцию отчуждения, я выбирала неискренность и месть в будущем. Наверное, они думали, что наказали меня, но в результате они наказывали себя, только потом – потом, когда я вырасту.

И, тем не менее, между отцом и мной была какая-то телесная, эмоциональная близость. По крайней мере, его опасные руки могли быть и надежными. По крайней мере, он мог подкинуть меня вверх и поймать. Матери такое было не под силу. Ей было не под силу чувствовать мое тело, она не успела привыкнуть к нему, меня забрали от нее очень рано, а, может быть, у нее и не было свойства ощущать другого телом? Во всяком случае, когда она взялась учить меня музыке, все ее движения были поперек моего ритма, поперек моего дыхания. Чтобы что-то делать вместе, надо дышать в одном ритме – вот, что я сформулировала позже, и что стало моим проводником в мир кино и психологии. Я научилась моментально ловить любое дыхание.

Короче, в тот момент я думала, кому из них дать взятку, а кто обойдется, но не обидится. Отец обиделся бы, как ребенок. Я уже знала, что он не способен быть взрослым. Он не наказывал меня за мои промахи, он обижался на меня и выражал свою обиду затрещиной. Мать же всегда присоединяла меня без моего согласия на свою, женскую сторону в вечной войне с отцом. И я ее ненавидела в этот момент, я ненавидела быть полем боя.

"Для чего вы трахались, чтобы сделать меня? Для того, чтобы потом рвать на части?" – возвращалась я к этой мысли уже далеко от этой безумной семейки.

И, в отличие от истинных мотивов матери – устроить через мужика жизнь, я ждала от моего будущего принца сочувствия, слияния, как младенец слит с матерью. Это удавалось на короткое время, но потом разваливалось. И я не понимала почему, пока опытным путем не узнала, что слияние – это агрессия, что любовь – это про мороженое, а человек человеку ни разу не мать. Мы все хотим другого сделать мороженым, а сами быть едоками. Но чтобы мороженое было радостным от того, что нам вкусно.

У Лельки все складывалось иначе – ее мать была моложе моей на пятнадцать лет, это было уже поколение твиста и дринчания. Они были не так далеки, расстояние между детьми и родителями сократилось еще раз. Если в поколении моей прабабушки дети называли родителей на "вы" и смотрели на них как на богов, а побои были такой же обыденностью, как слово "Здрассте", то в поколении Лельки матери уже смело делились с дочерьми разными подробностями интимных страстей. Это было поколение разводов, алиментов и первых матерей-одиночек в заводских общагах.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.