Когда ты устанешь от жизни

Среди москвичей есть и вечно спешащие, и праздно бредущие, и малословные, и многоречивые, и высокомерные, и интеллигентные, и чуткие, и черствые, и много ещё какие. Однако печать, что на них, по которой они узнаются именно как москвичи, иная, чем та, что на местных.

Когда идёт местный, ты чувствуешь, он тутошний, свой, он отсюда, но нет ощущения, что он как-то владеет тем, что вокруг. Скорее, то, что вокруг, им владеет.

Когда идёт москвич, ты понимаешь, что это гость, почти иностранец, чужой, однако есть в нëм что-то едва уловимое, но четко читаемое при этом, что выдаёт в нём хозяина жизни, как то "вот это всё для меня и ради меня" или, что тоже нередко встречается, "я всë тут купил".

Глава 4. Заходи, поиграй

– Купите уже ребёнку пианино!

Продавщица в отделе с музыкальными инструментами горячо увещевает мою мать, застигнутую врасплох рассказом о том, как я каждый день туда прихожу, спрашиваю разрешения поиграть чуть-чуть на пианино, подхожу к одному, открываю крышку и пробую клавиши. Ведь играть я ещё не умею.

Я только перешла в четвёртый класс, а незадолго до этого мы были в гостях, где девочка моего возраста бойко играла на пианино "В траве сидел кузнечик" и чуточку научила меня. Что-то произошло со мной, когда я села за клавиши, и под моими пальцами они издали первый звук. Какая- то магия. Я заболела этим инструментом.

С того же дня я начала периодически канючить, чтобы мне разрешили ходить в музыкальный салон. О музыкальной школе речь не шла, её в нашем районе не было, обучение же в частном порядке было не только в пешей доступности, но и вполне по деньгам.

Мама, наконец, сдалась и отвела меня в такой салон. Там мне проверили наскоро слух и сказали, всё плохо, но если я всё же хочу заниматься, то обязательно нужно купить пианино.

Дома, по всей видимости, держали совет и решили, что покупку не потянут, да к тому же, если у меня не будет получаться (природного таланта-то нет, есть только желание, а что такое детское желание, сегодня хочу, завтра нет), то эта махина будет потом просто стоять, занимая солидный кусок и без того незавидной жилплощади. И в итоге мне вполне аргументировано отказали.

Но идея держала меня, я была ей почти одержима. Мне зачем-то очень срочно-важно-жизненно-необходимо было научиться играть на пианино.

Родители предложили гитару с условием, что не буду бренчать на ней, когда мне вздумается, и бесить тем самым соседей. Гитара у нас была, и салон, где могли обучить, был значительно ближе, чем тот, с пианино. Я пошла, и мне даже понравилось поначалу, но потом я так замучила и изранила свои тонкие пальцы, изо всех сил жавшие тугие струны, что решила бросить. И бросила.

И начала таскаться каждый практически день в магазин возле дома, где был большой отдел с музыкальными инструментами. Меня туда тянуло непреодолимо.

Продавщицы, их было две, оказались очень отзывчивыми и понимающими. Они не задавали мне вопросов, просто кивали (должно быть, сочувственно), завидев меня, мол, заходи, поиграй.

Мне просто нравилось быть там, быть рядом с этим чудесным инструментом. Я благоговейно открывала крышку, замирая всей собой, как будто в ожидании и предвкушении чего-то необыкновенного, как если бы сейчас должно случиться волшебство. И волшебство случалось, как только я касалась клавиши, затем другой, касалась осторожно, как если бы святыни, как только пианино начинало говорить со мной. Тогда я ещё не знала, как выразить это словами. Но знаю теперь – то было чувство гармонии.

Однако дома о своих походах в магазин я никому не докладывала. Мне отказали, поставили точку, я всё понимала. Моей мечте не суждено было сбыться, однако никто не мог запретить мне иметь свою тайну.

И вот всё раскрылось, случайно и неожиданно не только для мамы, но и для меня. Я просто пошла с ней в тот магазин, мы просто ходили по её любимым отделам с косметикой и одеждой, долго ходили, долго чего-то рассматривали. Мама ужасно любила ходить в магазин, а я ужасно не любила ходить туда с ней. Я заскучала и предложила зайти в инструменты, просто посмотреть. Она сперва отказывалась, но потом сдалась. Когда же ставшие уже родными мне продавщицы увидели меня в компании взрослого человека, то сразу набросились на неё с вопросами и откровениями.

Я помню, как она стояла там практически с открытым ртом, пристыженная и растерянная, невнятно оправдывалась и без конца смотрела на меня, а я была готова сквозь землю провалиться. Откуда же мне было знать, что Судьба в лице сердобольных тех продавщиц решит-таки вмешаться и заставить мою мать дать мне ещё один шанс. И мне его дали. По крайней мере, надежду на него.

Дома опять держали совет и решили, что поскребут по сусекам и купят мне пианино, даже примерно определились со временем. Надо ли говорить, что я считала часы? В отдел тот я больше не заходила, не позорила мать, да и зачем мне теперь, скоро мечта должна сбыться.

День тот настал, наконец. День, когда мне сказали, что завтра мы идём покупать пианино. Ночью я плохо спала от волнения, без конца просыпалась то ли от страха, то ли от радости, то ли всё вместе. Кое-как отучилась в школе в первую смену. Бегом полетела домой. Мать, как на грех, спала после ночной. А мне неймётся, нет сил уже ждать. А если она не проснётся до закрытия магазина? Она просыпается, к счастью, и мы, наконец-то, идём в магазин.

Сейчас, наконец, всë случится.

Однако случается то, что в отделе, где было всегда не менее трёх-четырëх пианино в наличии, есть только одно, и оно неисправно – часть клавиш в нем западает.

Всё те же продавщицы предлагают зайти через пару недель, мол, будет завоз, и мы, соглашаясь, уходим.

***

Пара недель. Не так и много, если подумать. Если подумать, ждала я значительно дольше. Однако у мамы моей с еë страстью к различным приобретениям деньги почти не залеживались, так что и эта кубышка практически сразу пошла на какое-то важное дело. Повторно же нужную сумму собрать так и не удалось. Всё предприятие это скоро спустили на тормозах. Я перегорела, смирилась. Наверное, это был вовсе не шанс от Судьбы, как мне думалось. Скорее всего, то была её злая насмешка.

Глава 5. А завтра была война

По-видимому, не судьба, говорю я себе с досадой, болью, горечью, отчаянием и бог знает ещё с каким негативом. С уходом сентября растаяла последняя надежда поехать-таки в Крым и снова окунуться истерзанной душой в его "бальзамы", как то море, необозримые просторы, горы, целительные тропы и памятники старины. Я так ждала этой встречи, так мечтала опять с ветерком пролететь по Керченскому мосту, заранее дав себе слово, что на этот раз ничего не буду снимать, буду просто смотреть. Но аргументы мужа неопровержимы и звучат почти как приговор. Слезы и скандалы не работают, он неумолим.

На дворе СВО. Уже несколько месяцев. Мы воюем с Украиной, она с нами. Люди потихоньку привыкают к военному языку, к сообщениям о терактах-прилëтах тут и там по границе и кое-где даже в глубь. Сводки с фронта становятся неотъемлемой частью каждодневного быта. Шок от объявленной мобилизации (думаю, что для многих, особенно женщин, её объявление стало шоком, словно бы все мы вдруг оказались в каком-то сюрреализме и словили хорошее дежавю – неужели всё это действительно происходит, как когда-то тогда?) постепенно проходит, и народ всё активней вступает в ряды добровольцев. Во всю мощь начинают работать фонды поддержки участников СВО, и поддержка идёт полным ходом.

И посредь всего этого я с этим странным и непреодолимым желанием – вот сейчас, именно в эту лихую годину поехать туда, где вполне себе может стать весьма горячо в связи с близостью к фронту.

Фронт, война, двухсотые, прилëты. Кто бы мог подумать, что мы снова окажемся в этом и опять будем биться с тем же злом, что такой непомерной ценой победили когда-то – фашизмом?

***

– Мне сегодня снился странный сон, – говорю я свекрови за завтраком.

– Дааа?, – изображает она интерес, а сама явно думает что-то своё. Это еë стандартный стиль общения, к которому я ни в какую не могу привыкнуть.

Однако мне хочется поделиться хоть с кем-то. Сон и вправду совсем необычный, и я чувствую, есть в нëм послание для меня, но какое никак не пойму.

Я знаю, что вскорости всё прояснится, как было со многими прежними такими посланиями. Да хоть бы с последним, где я, зрелая дама с кучей дипломов-регалий подхожу к какому-то окошку и спрашиваю сидящую в нём женщину, могу ли я получить ещё и медицинский диплом, мол, не поздно ли для меня. И когда она отвечает мне положительно, я просыпаюсь. Это было осенью 2019-го. А в феврале 20-го на нас обрушился ковид.

Бывает, что рассказав такой сон, я что-нибудь вдруг понимаю, но чаще всего понимаю постфактум. И всё же я начинаю рассказывать:

– Будто я в каком-то доме. Будто я там живу, но не одна. Дом деревенский, кровать, как раньше были, железная. В доме переполох, все спешат куда-то спрятаться или убежать. Я тоже начинаю суетиться, собирать какие-то вещи, хотя и не понимаю, что собственно происходит. Потом выбегаю на улицу, а там стоят двое в чёрной фашистской форме (я видела такую в фильмах про Великую Отечественную), мужчина и женщина, и с ними двое детей. Сердце моë обрывается. Я понимаю, что не успела сбежать, и что другого пути нет у меня, как только пройти мимо этих двоих. Но они преграждают мне путь. К чему бы это?

– Не знааааю, – протягивает свекровь, явно заинтригованная теперь.

Вечером того же дня я повторяю сон мужу и когда добираюсь до чёрной формы, он выдаëт – гестапо.

Это было в 2021-м, когда мы ещё вовсю пожинали последствия эпидемии. Возможно, будет новая волна? Да, будет, только с краткой "и" в этом слове.

Свекровь однажды, насмотревшись телевизора, вышла из своей комнаты и сокрушенно сказала: "Будет война". Я ей тогда не поверила и горячо возразила. Но она началась, в феврале 2022-го. А в апреле не стало свекрови.

***

Уже идёт октябрь, первые числа, но я всё ещё лелею очень слабую надежду уговорить-таки мужа отправиться в Крым. Ведь даже в это время там ещё полно чем любоваться, и можно много где ходить-бродить.

Где-то внутри меня не покидает это жгучее желание как бы доказать самой себе, что не всё ещё потеряно, что у нас есть ещё время и шанс на нормальную жизнь, есть возможность побыть в красоте и свободе, мы ещё себе можем позволить что-то такое рисковое и способны вполне ощутить этот дух приключения, которым успели проникнуться в предыдущих своих путешествиях, ощутить эту радость открытия и предвкушения, этот восторг новизны. И целое море свободы.

А потом приходит сообщение о взрыве на Крымском мосту. И точно, как в том странном сне, что я рассказывала свекрови, сердце моë обрывается, и я понимаю, "гестапо" мне не миновать. А ещё понимаю, что не за свободой-красотами я так рвалась в Крым. Мне просто хотелось сбежать. От суровой реальности. Снова.

Глава 6. Кто на новенького, или так закаляется сталь

Снова я в своей любимой Покровке. Мне 14, но я всё ещё наивный ребёнок. Это лето особенное, потому что я научаюсь ездить верхом, и мир со спины коня представляется мне будто новым, иным.

Мы с троюродной сестрой, уже довольно опытной наездницей, деловито разъезжаем по деревне. Она на коричнево-серой капризной кобыле, я на белом спокойном коне. Иногда мы пускаем наших коняшек байгой, как выражаются местные (полагаю, это что-то вроде рыси). На окраине же, где простора побольше, и нет риска кого-нибудь сбить, можем податься в галоп и совсем неожиданно для себя оказаться в каких-нибудь кушарах, то бишь зарослях.

Часто по вечерам мы едем в соседнюю с Покровкой Афанасьевку, но, в отличие от Покровки, практически обезлюженную и доживающую свой век с тремя оставшимися дворами, раскиданными на большом расстоянии друг от друга.

В одном из этих дворов живет новая пассия одного из моих многочисленных дядь, женщина слегка за тридцать с двумя детьми от первого брака, девочками пяти-семи лет. Мы любим к ним ездить. Оба маршрута туда, короткий через гору и длинный по наезженной дороге, соединяющей деревни, очень живописны. Коротким, правда, мы пользуемся лишь днём из опасения заблудиться, длинным же возвращаемся часто за полночь, засидевшись в гостях. Песочного цвета дорога хорошо различима во тьме, к тому же она здесь одна, не собьёшься. Есть, правда, нюанс – по обе её стороны примерно посреди отрезка, соединяющего две деревни, имеются целых два кладбища, казахское и русское, и фонарей, как вы понимаете, никто там не ставил. Поэтому, если случалось нам возвращаться после заката, мы припускали коней в этом месте и переходили на шаг, лишь когда обиталища покинувших жизнь афанасьевских и покровских оставались значительно позади.

Тёть Валя, как мы её называли, была симпатичная женщина с мягким характером и очень нелёгкой судьбой. С первым мужем она развелась, он был психопат-алкоголик и пытался её застрелить, за что теперь отбывал наказание в местах не столь отдалённых. Она очень вкусно готовила нам форель, которую дядя Ваня ловил в здешней горной речушке, Каначке. А рыбак он был хоть куда, причём во всех смыслах – как сказали бы взрослые, кобель, каких поискать. И тёть Вале сие было прекрасно известно, потому-то она очень долго не соглашалась на этот роман.

Как-то раз получился у нас настоящий девичник. Тёть Валя нажарила нам сковородку форели, налила чуток медовухи, хоть и было нам не положено. Очень скоро нам троим захорошело, и тёть Валя пустилась рассказывать о своей молодости, о том, какие там были у нее кавалеры, и как глупо она вышла замуж, и как по-другому совсем могла пойти её жизнь.

Мне было очень интересно. Я легко представляла её счастливой и беззаботной с кем-то любящим её беззаветно, ведь такие мягкие, добрые люди именно так и должны быть любимы, кто как не они. Но, с другой стороны, я не видела её без этих двух чудесных девчушек от мерзавца мужа, которых она обожала. Как же это все совместить? И получится ли у меня, когда придёт время?

Вскорости мы окажемся вместе на пасеке, где работал тогда дядя Ваня. На той самой пасеке в живописнейших горах, где ещё совсем ребёнком я однажды потеряла сандалетку, сидя на огромном камне над Каначкой. Я болтала ногами, и она соскочила, а стремительный водный поток закружил её и увлёк за собой. Интересно, куда её занесно тем потоком, и какая судьба у неё приключилась?

Ну, так вот. Сидим мы, значит, в крохотном домике, пьём чаёк с мёдом, болтаем. И тут к слову мне припоминается тёть Валин рассказ о её ухажерах, и я что-то совершенно невинно ляпаю по этому поводу. Далее идёт немая сцена. Я вижу, как меняется лицо тёть Вали, и медленно соображаю, что сделала что-то не то. Затем происходит какое-то шевеление в том месте, где сидит дядя Ваня. И тут он вдруг резко подскакивает к тёть Вале и бьёт её кулаком куда-то в плечо. Она глухо охает. Всё это выглядит настолько дико, что я практически сразу начинаю орать:

– Вы чё ненормальный! Зачем же так бить?

– Заткнись, а то и тебе щас двину.

– Попробуйте только, я всё дядь Володе скажу и тёть Алле. Разве можно так бить женщину? Что она такого сделала?

– Заткнись, говорю, щас схлопочешь.

Но я не заткнулась, а выдала ему хорошую тираду на предмет того, что я об этом думаю, тираду довольно солидную для 14-летней, которую вряд ли смогу теперь повторить.

И это я ещё не вспомнила те два раза, когда он пытался меня поцеловать, и на моё шокированное “вы чего это, вы же мой дядя” лишь ухмыльнулся в своей кобелиной манере. Я тогда никому не сказала об этом. А зря.

***

– Она нам ничего не рассказывает, – пытается оправдываться мать перед учительницей литературы, которая вызвала её в школу по поводу издевательств одноклассника надо мной.

– Вы знаете, это просто ужас какой-то, он мимо неё никогда не проходит, то стукнет по голове, то ткнёт куда-нибудь. И бесполезно ему говорить, – возбужденно рассказывает учительница, – на это просто уже невозможно смотреть. Давайте уже сделаем что-нибудь.

– Я знаю его отчима, они в соседнем доме живут, я с ним поговорю, – решает тут же мать.

– Поговорите обязательно, и мать надо вызвать, пусть классный руководитель вызовет мать. Это надо скорей прекратить. Вы же видели фильм “Чучело”? Вот так и он над ней издевается, а другие ему помогают. Не понимаю, за что они так, – продолжает сокрушаться учительница.

– Вы разрешите мне поговорить с классом? – вдруг предлагает мать.

– Да, конечно, проходите. Ребята, встаньте, пожалуйста.

Все встают, мать здоровается и представляется, по классу пробегает какая-то неловкость. Я уже прошла на свое место в среднем ряду и ближе к концу. Мой мучитель сидит прямо за мной через парту.

Мать после краткого предисловия делает интересный манёвр. Она просит меня подойти и встать перед классом. Мне от этого ещё больше не по себе, но я повинуюсь. И тут мать говорит:

– Посмотрите на неё, вы все её знаете. Скажите, что она вам сделала? За что вы её ненавидите?

В классе повисает странная тишина, лишь изредка слышатся единичные ёрзанья. Я испытываю жесточайшее чувство стыда, стоя вот так, будто это я во всем виновата перед теми, кто меня травит, а не наоборот. И поскольку желающих на ответ не находится, мать обращается к моей близкой подруге, мол, скажи, ты же рядом всегда, почему они так. Подруга выдает интересную версию, мол, я думаю, это потому, что она не умеет поставить себя. Интересную ещё и тем, что она один в один совпадает со словами матери “я думаю, ты просто не умеешь поставить себя”. Это был её ответ на мои первые и последние откровения по поводу травли. Это было три года назад, в первый мой год в новой школе. Третий класс, а сейчас уже пятый. Получается, что за все это время поставить себя мне так и не удалось, или, может, я просто не понимала, как это?

И тут поднимает руку девочка, которая была безоговорочной отличницей до моего появления в классе, и, к удивлению всех, говорит:

– А что она всегда всё знает? Её что ни спросят, она всё знает.

– Так ты, получается, завидуешь ей? – сразу находится мать.

Девочка не отвечает, только смотрит недружелюбно. От других инициативы, включая главного зачинщика и вдохновителя, мать так и не дождётся. Мои злоключения на этом, разумеется, не закончатся. Травить меня будут и впредь до тех пор, пока в классе не появится новенькая, да и то отстанут не сразу. Это будет уже шестой год моего пребывания в школе.

Я прошла длинный путь и жестокую школу, и мой ад давно позади, но я всё ещё не пониманию, зачем он собственно был. Разве было нельзя без него, разве той незначительной по сути оплошности с моей стороны (если можно её так назвать) оказалось достаточно, чтоб развернуть на мой счёт настоящую драму?

Я ведь только вошла в этот мир. Это были первые дни в новой школе, и меня поставили дежурить в коридоре. Дали мне пилотку с повязкой и велели останавливать всех тех, кто бегает. И я останавливала. Это было даже забавно. Большинство притормаживали, завидев дежурных, другие пытались лавировать, третьи убегали в другие коридоры, чтобы там резвиться. Вот ещё один бегун, я подаюсь вперёд, кричу “не бегай”, улыбаясь во всю ширь лица, и хватаю его за рукав. Он резко тормозит, резко разворачивается ко мне и без предупреждения наотмашь бьёт в плечо.

Я чуть не взвываю от боли. Мне много не надо, я хрупкая, кожа да кости, за что этот же персонаж прозовёт меня “бухенвальдский крепыш” (услышал же где-то и даже смысл понял, и даже запомнил!). С того самого дня мне не будет прохода. Тычки, пинки, плевки, а порой откровенные избиения. С этим успешно справляется самая хулиганистая часть класса, подначиваемая тем самым мальчишкой из коридора, что дал мне когда-то в плечо. Другая часть откровенно злорадствует и подогревает, мол, дай ей ещё. Остальные презрительно-снисходительно-равнодушны. И я до сих пор не уверена, что там был хоть кто-то, кому меня было по-человечески жаль.

***

– Неужели ей не жаль людей вокруг? Там ведь есть пенсионеры, у которых проблемы с давлением, дети есть. Так только фашисты издевались над людьми в войну. Натуральная садистка, – возмущаюсь я беспомощно бог знает в какой уже раз, понимая прекрасно, что говорю в пустоту, и что от этого ничего не измениться.

В соседнем с нами подъезде живёт отмороженная девица, у которой на горе целой куче народа есть сабвуферы, которые она врубает во всю мощность в любое время суток и долбит так часами нас “по голове”. Она здесь давно, и соседи давно-безуспешно с ней борются, ничего не выходит. “Ну, может, у вас что получится”, говорят они, подписывая коллективную жалобу в прокуратуру, последнюю нашу надежду, поскольку все предыдущие, включая письмо в администрацию Президента, имели лишь временный результат.

С ней просто провели профилактическую беседу, ни штрафа, ничего другого более внушительного. Она, мол, по закону имеет право с 6-ти до 23-х. А если сильно громко, надо вызывать аж из Владимира, чтобы замерили, но они сюда вряд ли поедут. И надо так подгадать, чтобы музыка играла, когда они приедут, и чтоб она открыла дверь, а это сложно. А ночью мы не можем зафиксировать факт нарушения без представителя местной администрации. Ну как мы будем будить администрацию ночью? И вообще, что вы хотите, чтобы мы сделали? И т.д. Отговорки, отписки, отписки исправные, правда, мол, рассматриваем и передаем дальше, и тишина. А нас по-прежнему долбят по голове.

Мы в этом доме новенькие, да ладно бы в доме, в стране. И чёрт меня дёрнул ей богу врюхаться в эту бескрайнюю и бесполезную катавасию под названием “да совершится справедливость, и пусть виновные будут наказаны”. Однако чем дальше я вовлекаюсь в этот процесс, тем очевидней становится, что он оборачивается всё сильнее против меня, что вся эта машина правосудия работает совсем не так, как ей положено. Она наказывает, перво-наперво, не тех, от кого должна защищать, а тех, кто посмел обратиться за помощью.

В 2023-м я получаю последнее письмо от правоохранительных органов, сообщающее о том, что что-то было предпринято по нашей проблеме. Но мне уже всё равно. Я не верю. И рада, что такие письма больше не будут приходить. Себе дороже.

2024-й. СВО полным ходом. На фронте совсем горячо. Гибнет массово враг. Гибнут наши солдаты. Мы призываем к разуму наших врагов-оппонентов. Они нас как будто не слышат и по-прежнему долбят Донецк. А отмороженная девица с сабвуферами по-прежнему долбит соседей по голове. И я по-прежнему не знаю, как всё это совместить.

Глава 7. Гудбай, Америка, или не судите по упаковке

У меня не сходится в голове. Я слушаю этих двоих, и у меня не сходится.

Две молодые американки попросились ко мне на урок, мол, им надо поговорить со студентами. Обычное дело, у разного рода таких волонтёров, особенно из прочно уже обосновавшегося в городе Корпуса мира, у нас на инязе карт-бланш. Студентам иняза категорически показано общение с носителями языка, к тому же многие из них посещают разговорный клуб, организованный этими леди.

Я уступаю им учительский стол и сажусь на заднюю парту. Должно быть, у них какое-то объявление.

Они начинают вещать, и я понимаю, они здесь совсем за другим.

Они здесь затем, чтобы объяснить через наших студентов, то бишь через тех, кто поймёт их наверняка и понесёт это дальше, почему их страна, величайшая, справедливейшая и сильнейшая, как они, безусловно, считали, вот прямо сейчас бомбит злостную, непокорную Югославию.

– Потому что так лучше для всех.

И я, и студенты растеряны, мы не знаем, как реагировать, и просто слушаем молча. Мы, разумеется, в курсе бомбёжек. Телевизор все смотрят. Но нам как-то странно, что кто-то живой, во плоти, с атакующей стороны, захотел прийти на факультет, далёкий от политики, и рассказать нам, зачем они разрушают чужую страну.

Тогда я ещё не особо вникала во все эти геополитики, и говорили они очень складно, вполне можно было принять это к сведению и забыть. Где Казахстан, а где Югославия. Где Югославия, а где США. Я – молодой препод, третий год в профессии. Зачем оно мне?Они виноваты, говорят эти американки, и мы просто вынуждены их наказать.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.