Древоточец

– Для твоего сына у меня ничего нет, зато есть кое-что для тебя, –  оборвала его бабушка, устав от всей этой лжи и чепухи. Она оставила нас наедине и побрела на кухню. Пришелец поднял голову и посмотрел мне в глаза. В его взгляде уже появилось высокомерие, но чувствовалось, что он пока не хочет выпускать его наружу. Запах пота от подмышек смешивался с затхлым воздухом дома. Бабушка вернулась и протянула ему фотографию. «Минувшей ночью меня просили передать тебе, что она дожидается всех вас». Мужчина схватил снимок и стал в растерянности его разглядывать. На нем –  моя мать вместе с другими подростками нашей деревни. На фото был и он сам: минувшие годы добавили ему второй подбородок, однако сохранили тупое выражение лица. «Не знаю, о чем это ты», –  презрительно сказал он, возвращая фотографию. «Да брось, все ты знаешь», –  ответила старуха, и надменность его как рукой сняло, осталась лишь дрожь в руках, как у человека, несущего огромную фигуру распятия во время религиозной процессии. Незваный гость повернулся, чтобы уйти, но наткнулся на меня; его лицо побагровело и тут же побледнело, а воротник рубашки взмок от пота.

Входная дверь сама собой громко захлопнулась, чтобы он не смог выйти на улицу. Нас окутал порыв горячего густого воздуха. В кухонном шкафу зазвенели стаканы и тарелки, ударяясь друг о друга. На втором этаже послышались звуки передвигаемой мебели, и будто кто-то выдвигал и задвигал ящики шкафов. Дом разозлился, как и мы с бабушкой, злость сквозила в каждой плитке, в каждом кирпичике. Мужчина стоял, как парализованный, у самой двери, весь в поту, трепеща и не в силах шевельнуться. Его губы дрожали, как от холода, хотя солнце уже палило нещадно и воздух с улицы был больше похож на огонь, чем на воздух.

Бабушка положила руку мне на плечо, и на меня нахлынули воспоминания обо всем случившемся за последние несколько месяцев. Арест, допросы, слезы матери, пресс-конференции и этот ребенок, ребенок, ребенок. Я сказала, что оставила дверь открытой, и мальчик вышел на улицу один. Что забыла закрыть дверь после того, как вынесла мусор, и что к тому моменту я работала непрерывно больше двенадцати часов и очень устала. Что просто оплошала на какое-то мгновение, а когда осознала это, он уже исчез. Я вспомнила все: на записях с камер было видно, как ребенок один уходит из дома; телеведущие утверждали, что пропажа двух человек, связанных с одной семьей, не может быть простым совпадением; соседи талдычили, что я вроде как несмышленая или умственно отсталая, и в любом случае –  ленивая, потому что не училась и не работала, пока семья Харабо не наняла меня в виде одолжения моей бабушке, которая прислуживала им, пока не вышла замуж.

Все это снова на меня навалилось. Не знаю, смогу ли рассказывать дальше, такая тоска меня берет, но надо попытаться, я уже почти закончила. Старуха сказала: ты же знаешь, что надо сделать, и я так и поступила. Взяла за руку мужчину, который окаменел, будто увидел привидение, а возможно, и вправду его заметил. А может, и что похуже: на свете много вещей хуже, чем явление мертвецов. Наверху стук усиливался, но прекратился, как только я ступила на лестницу и повела пришельца в комнату. Простыня на матрасе слегка зашевелилась, и под ней исчез каблук башмака. Дверца шкафа была распахнута; изнутри шел холодный влажный воздух, похожий на туман из оврага или испарения из наполненной дождевой водой цистерны. Мужчина двинулся к шкафу, привлеченный шепотом, которого я не слышала, но чуяла нутром, как ощущают приближение затмения или бури, это было как пение цикады, перешедшее в скрежетание костей. Когда он скрылся в шкафу, я захлопнула дверцу и повернула ключ в замке.

2

На некоторое время в доме воцарилась тишина. Ни хлопанья дверей, ни скрипа, ни шарканья передвигаемой мебели. Даже сорняки и небольшие кусты снова выросли на заднем дворике, а ежевика дотянулась до окон спальни. Покойнички тоже умолкли, перестали шептаться под кроватью и всхлипывать в шкафу. Я не видела их несколько дней, а потом один из них вдруг высунул руку из-под одеяла и едва не схватил меня за лодыжку; к счастью, я успела изо всех сил наступить ему на пальцы каблуком. Приходится поступать именно так, чтобы проучить их, а иначе они теряют к тебе уважение, цепляются за юбку, и ты вынуждена таскать их по всему дому.

Мне следовало бы не раз дать пинка и внучке. Или отвесить звонкую пощечину, чтобы вытравить из нее все это, прежде чем оно пустило корни и прилипло к кишкам. Святым на небесах и душам в чистилище хорошо известно, что я же пыталась добиться своего. Провела внучку, босую, по горной тропе к Святой Деве до самой часовни и вознесла Ей молитвы, однако Она не пожелала мне это даровать. А теперь слишком поздно, я поняла это в день, когда внучка начала прислуживать семейству Харабо. Святые предупреждали меня, но я не хотела им верить. Она взялась за работу, не сказав мне ни слова, и только тогда до меня дошло: эта потребность возникла у нее внутри, как у моей матери и у меня. Я сделала все возможное, но то, что исходит изнутри, не так-то просто искоренить. В нашем доме мы хорошо это знаем.

Когда ее арестовали, она выложила гражданским гвардейцам ту же самую ложь, что и вам, эту историю про мальчика, который будто бы сам вышел на улицу и больше его никто не видел. Не верьте ничему, что она тут наплела. Строит из себя непонятно кого, вроде как она и мухи не обидит, а эти придурки ей верят. Лучше меня послушайте, я-то знаю, что у нее внутри, как вам уже говорила. Я вообще знаю сущность людей. Вижу все, а чего недогляжу, мне подсказывают святые, когда забирают меня к себе. Я-то четко понимаю, когда люди лгут, когда желают того, чего желать не следует, когда завидуют даже собственным детям, братьям и сестрам. Я вижу тени, которые они носят внутри.

Я слежу за тенями и здесь, наблюдаю, как они ползают по лестнице и коридору, мечутся по потолку и караулят за дверями. Наш дом наполнен ими. Кое-кто из них пришел из деревни, кто-то из гор, а другие живут здесь с того дня, как построили дом. Они смешались с раствором цемента и с известкой стен, засели в фундаменте и черепице, в полу и деревянных балках. Они хранили наш дом в течение трех лет войны [3], когда царили голод и прах, когда невозможно было отличить мертвых от живых, а потом еще сорок послевоенных лет. Слава богу, сюда к нам победители не заявлялись –  они оставили мою мать в покое. Впрочем, у всего есть цена и ее всегда приходится платить; в моей семье это прекрасно понимают. Рано или поздно счет вам неизбежно предъявят.

Здесь мы были в безопасности от незваных гостей и стука в дверь на рассвете, однако дом служил не убежищем, а ловушкой: отсюда никто никогда не уходит, а те, кто пытается уйти, всегда возвращаются. Дом этот –  настоящее проклятие, отец построил его нам на беду и обрек нас на вечную жизнь в его стенах. С тех пор мы тут, и останемся здесь, пока не сгнием, и еще много лет после.

Когда мой отец купил участок земли, тут ничего не было, зато приобретение обошлось дешево: никто не хотел жить на пустыре вдали от деревни, в месте, непригодном для земледелия. Здесь были только камни да заросли дикой ежевики, и ни одного дома поблизости. А вокруг –  пещеры, вырытые в горах, где обитали те, кому было больше негде жить: несчастные, каждый год хоронившие своих детей. По их словам, младенцы умирали от лихорадки, но кто знает, от чего на самом деле, потому что единственным, кто их навещал, был священник, совершавший обряд соборования, и то лишь за деньги. А врача там не было. Время от времени внезапно гибла вся семья, когда ночью, пока все спали, случался обвал. Иногда по вине дождей, когда вода просачивалась и размывала землю. В других случаях виноваты были они сами, поскольку копали свои пещеры в опасных местах. Люди пытались расширить пространство, чтобы втиснуть еще один тюфяк для новорожденного, поэтому работали кирками там, где не следовало. Грохот очередного обвала слышался во всей деревне, но, когда приходили на помощь, было уже поздно –  гора успевала поглотить бедолаг. Тела погибших подолгу не пытались извлечь, ведь это опасно, и к тому же родственники не собирались оплачивать похороны шести-семи погибших. Если из-под обломков торчала нога или рука, присыпали ее землей и читали «Отче наш», чтобы покойник мог отправиться на небо. Но нет. Никто и никогда не ходил мимо обвалившихся пещер: все знали, что мертвецы все еще там.

Да простит меня Пресвятая Дева, но я иногда думаю, что Бога не существует, потому что если бы он существовал, то взял бы этих несчастных на небеса, ибо они страдали всю жизнь, голодая и вкалывая на других до потери пульса. Зато святые и ангелы существуют, их я видела своими глазами, и Святой Деве я молюсь, потому что Она сдержала все данные мне обещания, кроме предназначенного моей внучке. Ну что ж, я сама убедилась, что выполнить его невозможно. А разве может существовать Бог, способный отправить этих людей в ад, тогда как они и так всю жизнь находились в аду –  в обваливающихся пещерах и без маковой росинки во рту? Должно быть, именно поэтому покойников Он тут и оставляет, поскольку ада они уже натерпелись, а в рай не попали, потому что на небесах и без них полно епископов и разных богачей, которые могут позволить себе оплачивать обедни и погребения. Так что обездоленным там делать нечего. К тому же они продолжали цепляться за обломки камней, а через какое-то время появились в нашем доме и попрятались в шкафу. С тех они там и обитают, а у меня не хватает духу прогнать их прочь.

Мой отец тоже ни за что не приближался к пещерам, даже когда шум обвала будил всех окрестных жителей и они спешили туда сосчитать тела, извлеченные из-под камней. Эти несчастные вызывали у него ужасное отвращение; он боялся, что его заразят не только клопами и вшами, но и бедностью, которая тоже способна передаваться другим. Отец презирал их со всей возможной ненавистью, а ее-то он накопил более чем достаточно.

Гораздо позже, когда пещеры опустели, потому что их обитатели смогли перебраться в столицу, где поселились в лачугах, но хотя бы под открытым небом, а не под землей, я неожиданно узнала: он тоже вырос в одной из таких пещер. Вот почему многие матери втайне ненавидят своих детей, вот почему в нашем доме мы так отравляем жизнь друг другу: мы ненавидим то, что напоминает нам о нас самих. А те обездоленные напоминали отцу его мать, у которой руки были разъедены мылом от частой стирки чужой одежды в реке; его отца, который умер от кровоизлияния в кишечнике, когда, изнемогая от голода, наелся сырого нута, украденного с поля. Когда мой отец покинул пещеру благодаря бригаде стригалей овец, взявших его в подмастерья, он поклялся себе, что никогда туда не вернется. Так и поступил, даже не явившись на похороны матери два года спустя. Он всегда был верен своей ненависти.

Его артель кочевала по всему Пиренейскому полуострову; стригали начинали сезон в Андалусии, а заканчивали во Франции. Не такая уж плохая жизнь для уроженца пещер, хотя парни брались за любую работу, а когда ее не было, спускались к реке ловить выдр. Впрочем, моему отцу все это не нравилось: он не хотел всю жизнь источать запах хлева и вытаскивать из себя клещей. Конечно, ему жилось уже получше, чем прежде, однако он не желал довольствоваться тем, что имел, а мечтал носить чистые рубашки, сияющие туфли, выглаженные брюки с непременной складкой. Мой отец вовсе не был глуп и прекрасно понимал, что никогда не станет сеньором, но при этом не хотел трудиться на чужих людей –  стричь их овец или возделывать принадлежащие им земли, обращаться к их детям на «вы» или собирать им добычу на охоте. Господ он тоже ненавидел, хотя и по-другому: не потому, что они напоминали ему о его положении, а потому, что наталкивали на мысль о том, кем он никогда не станет.

В одном хлеву, полном овец, он принял решение: надо поступать так, как и другие мужчины, недовольные своим положением в обществе, –  использовать тех, кто по уровню ниже их самих. До сих пор он думал, что у него ничего нет, но вдруг понял, что ошибался, ведь у него есть власть. Правда, не такая уж большая, скользкая, способная по неосторожности утечь между пальцев, но достаточная для того, чтобы добиться желаемого.

Первой жертвой стала Адела, она обошлась ему недорого –  дешевое платье да флакончик духов из города Куэнки. Мой отец не был красавчиком, но, кочуя по овчарням, кое в чем поднаторел. Использовал приятные слова и действовал наверняка, что было несложно. Адела была глупая девчонка, она никогда не видела красивых вещиц. Я тоже была такой доверчивой, но мне повезло не встретить мужчины вроде моего отца.

Адела поверила всему, что он ей наплел: что поведет под ручку на прогулку, что на вечеринках только ее будет приглашать на танец, что угостит миндалем в сахаре и леденцами. И даже отправится к ее отцу, чтобы устроить все как полагается: они обручатся, а потом поженятся в церкви, у них появятся дети, и старшему он даст свое имя. Она наверняка считала его красавцем, несмотря на кривой нос и тонкие губы, неведомо от кого унаследованные: в его семье все были хороши собой, высокие и статные, несмотря на голод и лишения. Моему отцу на обхаживание дурехи понадобилось всего три месяца, и когда Адела оказалась в западне, он захлопнул дверцу.

А вот с Фелисой вышло труднее, она уже не была невинной девушкой и знала, что мужчины лгут, добиваясь желаемого, и нельзя верить даже трети сказанного ими. Дешевые подарки и ласковые слова не подействовали на Фелису. Она не доверяла моему будущему отцу, не верила изливаемой им лести, понимая, что прошедшие годы оставили свои следы, какие бы комплименты он ей ни расточал. Ведь не мог он не заметить ее обвислую грудь, морщинки под глазами и вялую плоть. С какой стати мужчине на десять лет моложе интересоваться ею, если только он не преследует определенную цель? Все всегда чего-то хотят, особенно если ты уже стареешь и не в прежней форме. Фелиса жила одиноко, у нее не было семьи, муж ее умер от лихорадки, что косила бедняков. Она вырастила позднего ребенка, который родился слабеньким и плакал дни и ночи напролет от голода, и холода, и от ужасного одиночества, которое волочилось по дому, как курица с перерезанным горлом. Фелиса не верила ухажеру, но хотела верить, а это, в конце концов, почти одно и то же. Когда она поняла, что к чему, тоже было слишком поздно: дверца западни захлопнулась.

За Фелисой последовали другие женщины. Мария, ушедшая из дома после отцовских побоев, из-за которых охромела. Хоакина, которая натерпелась от хозяйского сынка, тискавшего ее в углу кухни. Или Хуана, которую привела к моему будущему отцу ее собственная мать, потому что в их доме оказалось слишком много ртов. Не знаю, любил ли он какую-то из них или и их тоже ненавидел, но в его случае это было примерно одно и то же. Какое-то время он держал Аделу и Фелису взаперти в овчарне на окраине деревни. Снабдил их тюфяком да тазиком и продавал желающим по очереди. А сам дежурил снаружи, следя, чтобы никто не оставался с ними дольше, чем оговорено при оплате, и не испортил «товар» побоями. Деньги всегда брал вперед, перед входом в сарай, а потом еще и предъявлял счета Аделе и Фелисе, которые вечно оставались ему должны, но не жаловались, отчасти из страха, отчасти из любви, что тоже часто одно и то же.

Вскоре он арендовал бывший дом мельника и расширил свой бизнес. Клиентов становилось все больше. Нельзя было заставлять их ждать в очереди, поскольку за время ожидания многие раскаивались и возвращались к женам, а другие напивались и принимались буянить; таких приходилось вышибать из заведения. В любом случае на него «работало» не больше четырех девушек одновременно. Можно было бы использовать и других, но мой отец знал, что богатые не терпят жадности бедных, а без согласия господ он никогда не открыл бы своего дела. Достаточно было бы неуместного взгляда, неосторожного жеста или необдуманного замечания, чтобы сразу же явились жандармы и взяли его под стражу или избили его до полусмерти прямо на месте. Так что гораздо лучше было всем угождать и не привлекать к себе лишнего внимания, не носить одежду дороже, чем у господ, и не показывать свой более пухлый кошелек. Каждый должен знать свое место. И еще он знал, что деньги любят порядок и тишину, что они предпочитают раболепные улыбки дерзким взглядам. Думаю, он женился на моей будущей матери по этой же причине –  чтобы поддержать видимость порядка и сохранить лицо.

А вот чего я понять не могу, так это зачем она вышла за него. Возможно, влюбилась и понадеялась, что он изменится к лучшему после женитьбы, ведь раньше женщины были такими наивными. А может, увидела в этом браке возможность избежать услужения в Мадриде, где хозяйка насмехалась бы над ее акцентом, пригласив своих подружек на кофе, а хозяин считал бы ее глуповатой деревенщиной и хвалился бы тем, что взял ее с собою в город. Ясно одно: моя мать знала, чем занимается мой отец, это знала вся деревня. Вероятно, она обманывала себя, считая, что он помогает этим несчастным, не позволяя грабить их или избивать до полусмерти. А может, ей было безразлично, что он вымогает у них деньги, клянется в любви и обещает повести под венец. Не исключено, что этим ее и привлек мой отец: единственное обещание жениться, которое он сдержал в своей жизни, было дано ей. Она была не красотка, с высоким лбом и низко посаженными глазами, и все-таки он выбрал именно ее, и, видимо, ей было лестно считать себя лучше других. Впрочем, какой бы ни была причина, моя мать вскоре об этом пожалела.

Свадебным подарком ей стал дом –  впечатляющее строение для такой деревушки, как наша, некоторые жители которой всю зиму дрожали от холода и корчились от голода, а изо рта у них шла пена, потому что всей еды у них было –  каша из дикого гороха. При этом дом был не настолько вызывающим, чтобы господа сочли его владельца угрозой своим интересам –  мой отец ведь знал меру во всем. Внутри тоже было красиво: двери ручной резьбы, простыни с вышивкой, столичная мебель. Муж обладал хорошим вкусом или по меньшей мере умел выбирать вещи так, что посторонние думали, что он у него есть. А молодую жену дом просто восхитил. Она никогда не жила в подобном месте, где утром полы и стены сияют от солнечных лучей, свежий воздух врывается в окна, а жалюзи защищают от летнего зноя и зимнего холода. Кухня просторная и светлая; у двери дома мой отец посадил виноградную лозу, чтобы она давала тень. Но больше всего жене понравилось электрическое освещение, ведь она никогда не видела ничего подобного, если не считать, что изредка заглядывала в окна домов семей сеньоры Адольфины и сеньора Харабо. В доме молодоженов была всего одна лампочка на длинном проводе, которую по мере надобности переносили из одной комнаты в другую. То есть ничуть не похоже на шикарные светильники в доме Харабо, сияющие, как венцы святых, а тем более на хрустальные люстры, свисавшие с потолков в залах Адольфины. Тем не менее освещение у нас было, конечно, гораздо лучше сальных свечей, испускавших чахлый слабый свет, будто умиравший от голода.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Блаженная Мария Джемма Гальгани –  мистик, святая Римско-католической церкви (прим. перев.).

2

Святая мученица Агеда (Агата), 235–251 гг.; в феврале в Испании и других католических странах чтут ее память, отмечая праздник женщин, матерей (прим. перев.).

3

Имеется в виду гражданская война в Испании 1936–1939 гг., в которой победили сторонники будущего диктатора, генералиссимуса Франсиско Франко (прим. перев.).