«Жили-были в Москве…»: Лермонтов, Гоголь, Чехов и Толстой

Старинная московская улочка Поварская, возникшая на месте одноименной царской слободы, была окружена, под стать своему названию, гроздью колоритных переулков: Хлебный, Ножовый, Скатертный, Столовый, Чашников… Здесь маленький Мишель Лермонтов начал постигать географию Москвы. Тихая, уютная Поварская со своими небольшими, по-настоящему московскими усадьбами завидно отличалась от той же Тверской с ее непомерно высокими расценками на съемные квартиры.

Не зря же здесь в детстве некоторое время жил А.С. Пушкин – семья великого поэта не отличалась особым богатством и часто перемещалась по Москве в поисках жилья, сдаваемого по более приемлемой цене.

Какой увидел Лермонтов Москву? Своих впечатлений он нам не оставил, но зато есть любопытные заметки Виссариона Григорьевича Белинского, приехавшего в 1829 году в Первопрестольную из своего Чембара, где прошло его детство, поступать в университет. Имение родителей Белинского находилось в том же уезде, что и Тарханы. Будущий великий критик русской литературы проделал почти тот же путь в Москву, что и Лермонтов, за тем исключением, что город он увидел впервые.

В «Журнале моей поездки в Москву и пребывания в оной» Белинский пишет: «Поутру, часов в 8, мы приехали в Москву. Еще вечером накануне нашего в нее въезда, за несколько до нее верст, как в тумане, виднелась колокольня Ивана Великого.

Мы въехали в заставу. Сильно билось у меня ретивое, когда мы тащились по звонкой мостовой. Смешение всех чувств волновало мою душу. Утро было ясное. Я протирал глаза, старался увидеть Москву и не видел ее, ибо мы ехали по самой средственной улице. Наконец приблизились к Москве-реке, запруженной барками. Неисчислимое множество народа толпилось по обеим сторонам набережной и на Москворецком мосту. Одна сторона Кремля открылась пред нами. Шумные клики, говор народа, треск экипажей, высокий и частый лес мачт с развевающимися разноцветными флагами, белокаменные стены Кремля, его высокие башни – все это вместе поражало меня, возбуждало в душе удивление и темное смешанное чувство удовольствия. Я почувствовал, что нахожусь в первопрестольном граде – в сердце царства русского…» Завершаются московские заметки на приподнятой ноте: раздумья по поводу памятника Минину и Пожарскому на Красной площади звучат вдохновенно и поэтически, выдавая в их авторе призвание критика, будущего «неистового Виссариона».

Бабушка поэта, Елизавета Алексеевна Арсеньева. Неизвестный художник, начало XIX века

Белинский был всего на три года старше Лермонтова, и потому их ощущения довольно близки по своей красочности и восприятию. Добавим также, что в Кремле Лермонтов мог видеть и трофейные французские орудия, собранные там числом почти что до тысячи, и восстанавливающийся Арсенал, что приказал разрушить маршал Мортье перед бегством его армии из Москвы.

«Молодежь мечтает о конституции»

В том самом 1827 году, когда Лермонтов приехал в Москву, произошло в Российском царстве-государстве историческое событие: впервые пред царские очи представлен «Краткий отчет общественного мнения», подготовленный Третьим отделением Собственной Его Величества канцелярии, созданным аккурат в 1826 году. Не нужно, видимо, доказывать прямую связь между вступлением на царство Николая Павловича и учреждением этого нового для страны надзорно-аналитического органа.

А вот о причинах, побудивших царя сделать столь новаторский шаг, сказать стоит. Жаль, что зачастую Николая Павловича именуют не иначе как «фельдфебелем с оловянными глазами». Это герценовское выражение встречается и в биографических книгах о Лермонтове. Но такими ли оловянными были глаза императора? Взгляд-то у него на происходящее в России был вполне трезвым. А иначе зачем бы тогда он приказал составить «Свод показаний декабристов о внутреннем состоянии России»? Этот на редкость правдивый документ стал настольной книгой императора, создавая довольно полную картину «злоупотреблений и беспорядков во многих частях управления».

Вот Николай I и решил создать у себя под боком свой собственный, карманный социологический орган, который мог бы регулярно надзирать (подобно золотому петушку царя Додо-на) и доносить государю обо всем, что творится в его империи.

И конечно, одним из важнейших и главных объектов наблюдения Третьего отделения стала Москва. Уже в первом «Кратком обзоре общественного мнения за 1827 год» Первопрестольной отведено было особое место. Согласно обзору, высшее общество в России делится на две большие группы: «довольные» и «недовольные». К «довольным» относятся те, кто предан государю и существующему строю, среди них называются Кочубей, Сперанский, Пален, Закревский, то есть те, кто «распространяет благоприятное правительству мнение, но в силу местных условий влияние их невелико и зависит от индивидуальных свойств и умения действовать каждого из них».

Гораздо более многочисленной является группировка «недовольных», состоящая из двух частей: «русских патриотов» во главе с Мордвиновым и «старых взяточников», собравшихся вокруг князя Куракина. Центр фронды, недовольной принимаемыми государем кадровыми решениями, находится в Москве.

Среди видных фрондеров – генералы Ермолов и Раевский. Недовольные главным своим орудием выбрали «ропот на немцев», то есть на иностранцев, назначаемых на высокие посты.

По крайней мере, несколько упомянутых фамилий Лермонтову хорошо известны – Мордвинов, Сперанский… Но в отчете говорится и о Лермонтове. Нет, конечно, в том году, когда Михаил Юрьевич появился в Москве, он еще не стал известным государю. Просто он, повзрослев не по годам, относился к той части общества, которая охарактеризована так:

«Молодежь, т. е. дворянчики от 17 до 25 лет, составляют в массе самую гангренозную часть Империи. Среди этих сумасбродов мы видим зародыши якобинства, революционный и реформаторский дух, выливающийся в разные формы и чаще всего прикрывающийся маской русского патриотизма. Тенденции, незаметно внедряемые в них старшими, иногда даже их собственными отцами, превращают этих молодых людей в настоящих карбонариев. Все это несчастье происходит от дурного воспитания. Экзальтированная молодежь, не имеющая никакого представления ни о положении России, ни об общем ее состоянии, мечтает о возможности русской конституции, уничтожении рангов, достигнуть коих у них не хватает терпения, и о свободе, которой они совершенно не понимают, но которую полагают в отсутствии подчинения. В этом развращенном слое общества мы снова находим идеи Рылеева, и только страх быть обнаруженными удерживает их от образования тайных обществ.

Злонамеренные люди замечают этот уклон мыслей и стараются соединить их в кружки под флангом нравственной философии и теософии… Главное ядро якобинства находится в Москве, некоторые разветвления – в Петербурге. Но тайные политические общества не образуются без иностранного влияния. Конечно, в массе есть и прекрасные молодые люди, но, по крайней мере, три четверти из них – либералы. Впрочем, надо надеяться, что возраст, время и обстоятельства излечат понемногу это зло».

С помощью этого отчета нам очень важно (и возможно) уяснить саму общественно-политическую атмосферу, в которой оказался Лермонтов. «Социологи» из Третьего отделения вполне точно обрисовали картину: центр якобинства – в Москве, и если его не выжечь, то со временем дурная кровь из него отравит все государство. А лучше даже не выжечь, а ампутировать. Так Николай Павлович и поступит с Благородным пансионом, где в это время предстоит учиться Лермонтову. Царь возьмет и превратит его в обычную гимназию. А как же иначе, ведь все зло в плохом воспитании. Но поразителен простодушный вывод из этого отчета: «Возраст, время и обстоятельства излечат понемногу это зло». Как видим, в 1827 году царские чиновники еще надеялись, что самый лучший лекарь для гангренозной части империи – это время. Но так ли уж наивен был государь?

В этом первом и бесхитростном по своим выводам отчете зафиксированы настроения во многих слоях населения. Про разделение двора на довольных и недовольных мы уже писали. Про cредний класс (столичные помещики, не служащие дворяне, купцы первых гильдий, литераторы) написано так: «Именно среди этого класса государь пользуется наибольшей любовью и уважением. Здесь все проникнуты в правильность Его воззрений, Его любовь к справедливости и порядку, в твердость Его характера».

Можно себе представить, какой бальзам на душу императора пролился при чтении этих строк. Впрочем, и дальше читать тоже было приятно: «Литераторы настроены превосходно. Несколько главных вдохновителей общественного мнения в литературных кругах, будучи преданы монарху, воздействуют на остальных».

О ком это написано? Возможно, о Пушкине, действительно главном вдохновителе общественного мнения. Если бы бабушка привезла Михаила не в Москву, а в Петербург, возможно, что и жизнь его в итоге сложилась бы по-другому. А в Первопрестольной Лермонтов будто вышел на красные флажки, расставленные николаевской администрацией. И потому так трагически мало прожил, но написал много…

«Зачем вы его наняли учить меня? Он ничего не знает»

Как мы помним, приехав в Москву, перед тем, как снять флигель на Поварской, Лермонтовы – бабушка и внук – ненадолго поселились у Мещериновых, что жили на Трубной улице. «Мещериновы и Арсеньевы жили почти одним домом, – вспоминает художник Моисей Меликов. – Елизавета Петровна Мещеринова, образованнейшая женщина того времени, имея детей в соответственном возрасте с Мишей Лермонтовым, Володю, Афанасия и Петра, с горячностью приняла участие в столь важном деле, как их воспитание, и по взаимному согласию с Е.А. Арсеньевой решили отдать их в Московский университетский пансион. Мне хорошо известно, что Володя (старший) Мещеринов и Миша Лермонтов вместе поступили в 4-й класс пансиона.

Невольно приходит мне на ум параллель между вышеупомянутыми замечательными женщинами, которых я близко знал и в обществе которых, под их влиянием вырос поэт Лермонтов. Е.А. Арсеньева была женщина деспотического, непреклонного характера, привыкшая повелевать; она отличалась замечательной красотой, происходила из старинного дворянского рода и представляла из себя типичную личность помещицы старого закала, любившей притом высказывать всякому в лицо правду, хотя бы самую горькую. Е.П. Мещеринова, будучи столь же типичной личностью, в противоположность Арсеньевой, выделялась своей доступностью, снисходительностью и деликатностью души».

Глава семьи, Петр Афанасьевич Мещеринов, подполковник л.-гв. Кирасирского полка, приходился бабушке Лермонтова дядей. Семья Мещериновых приехала в Москву из Симбирска с аналогичной целью – дать образование своим детям. Михаилу просто повезло с приятелями – у него сразу появился круг общения. И даже учителя у них оказались одни и те же. Но самое главное – это богатая и большая библиотека, которой славился дом Мещериновых. Судьбе было угодно, чтобы Лермонтову представилась такая возможность – проводить среди книг многие дни и часы.

Еще одним новым знакомым Мишеля стал Моисей Меликов, бывший на четыре года младше его. Именно с его воспоминаний начали мы эту главу. У него, так же как и у Лермонтова, не было матери. А дядей Меликова был знаменитый герой Отечественной войны 1812 года, потерявший руку при Бородине, Павел Моисеевич Меликов.

«Квартира дяди находилась на Мясницкой, – вспоминал Моисей Меликов, – в Армянском переулке, близ армянской церкви и Лазаревского института, которого он был попечителем. У Красных ворот жили друзья его, семейство Мещериновых… По соседству с Мещериновыми жила родственница их по женской линии, Елизавета Алексеевна Арсеньева, урожденная Столыпина, бабушка знаменитого поэта Лермонтова. Все эти лица были друзьями дядюшки, часто между собою виделись, и Павел Моисеевич, занявшись моим воспитанием и чувствуя недостаток женского материнского влияния, ввел меня в семейный круг неизменных друзей своих – Мещериновых. <…> В доме дяди моего встречал я много знаменитостей того времени, в числе которых постоянным посетителем бывал Алексей Петрович Ермолов, который называл дядю своим другом.

…Помню, что, когда впервые встретился я с Мишей Лермонтовым, его занимала лепка из красного воска: он вылепил, например, охотника с собакой и сцены сражений. Кроме того, маленький Лермонтов составил театр из марионеток, в котором принимал участие и я с Мещериновыми; пиесы для этих представлений сочинял сам Лермонтов».

Как видим, любовь к пластическим искусствам, к живописи у Лермонтова развилась в детстве. Позднее это позволило ему стать и незаурядным художником. Другой друг детства, Шан-Гирей, вспоминал: «Мишель был мастер делать из талого снегу человеческие фигуры в колоссальном виде; вообще он был счастливо одарен способностями к искусствам: уже тогда рисовал акварелью довольно порядочно и лепил из крашеного воску целые картины; охоту за зайцем с борзыми, которую раз всего нам пришлось видеть, вылепил очень удачно, также переход через Ураник и сражение при Арбеллах, со слонами, колесницами, украшенными стеклярусом, и косами из фольги».

А вот как сам герой нашего повествования пишет в Тарханы о своих московских увлечениях: «Мы сами делаем театр, который довольно хорошо выходит, и будут восковые фигуры играть (сделайте милость, пришлите мои воски)».

«В детстве, – продолжает Меликов, – наружность его невольно обращала на себя внимание: приземистый, маленький ростом, с большой головой и бледным лицом, он обладал большими карими глазами, сила обаяния которых до сих пор остается для меня загадкой. Глаза эти, с умными, черными ресницами, делавшими их еще глубже, производили чарующее впечатление на того, кто бывал симпатичен Лермонтову. Во время вспышек гнева они бывали ужасны. В личных воспоминаниях моих маленький Миша Лермонтов рисуется не иначе как с нагайкой в руке, властным руководителем наших забав, болезненно-самолюбивым, экзальтированным ребенком».

Интересна эта черта Лермонтова-ребенка – отводить себе в забавах и играх исключительно главную роль. Например, еще в Тарханах: «В свободные от уроков часы дети проводили время в играх, между которыми Лермонтову особенно нравились будто бы те, которые имели военный характер. Так, в саду у них было устроено что-то вроде батареи, на которую они бросались с жаром, воображая, что нападают на неприятеля. Охота с ружьем, верховая езда на маленькой лошадке с черкесским седлом, сделанным вроде кресла, и гимнастика были также любимыми упражнениями Лермонтова», – сообщает А.Н. Корсаков. Но вернемся к воспоминаниям Меликова: «Помню характерную черту Лермонтова: он был ужасно прожорлив и ел все, что подавалось. Это вызывало насмешки и шутки окружающих, особенно барышень, к которым Лермонтов вообще был неравнодушен. Однажды нарочно испекли ему пирог с опилками, он, не разбирая, начал его есть, а потом страшно рассердился на эту злую шутку. Уехав из Москвы в С.-Петербург, я долго не встречался с Лермонтовым, который из участника моих игр, своенравного шалуна Миши, успел сделаться знаменитым поэтом, прославленным сыном отечества. Во время последнего пребывания в С.-Петербурге мне суждено было еще раз с ним неожиданно встретиться в Царскосельском саду.

Я был тогда в Академии художеств своекоштным пансионером и во время летних каникул имел обыкновение устраивать себе приятные прогулки по окрестностям Петербурга, а иногда ездить в ближние города и села неразлучно с портфелем.

Меня особенно влекло рисование с натуры, наиболее этюды деревьев. Поэтому Царскосельский сад, замечательный по красоте и грандиозности, привлекал меня к себе с карандашом в руке.

Живо помню, как, отдохнув в одной из беседок сада и отыскивая новую точку для наброска, я вышел из беседки и встретился лицом к лицу с Лермонтовым после десятилетней разлуки. Он был одет в гусарскую форму. В наружности его я нашел значительную перемену. Я видел уже перед собой не ребенка и юношу, а мужчину во цвете лет, с пламенными, но грустными по выражению глазами, смотрящими на меня приветливо, с душевной теплотой. Казалось мне в тот миг, что ирония, скользившая в прежнее время на губах поэта, исчезла. Михаил Юрьевич сейчас же узнал меня, обменялся со мною несколькими вопросами, бегло рассмотрел мои рисунки, с особенной торопливостью пожал мне руку и сказал последнее прости… Заметно было, что он спешил куда-то, как спешил всегда, во всю свою короткую жизнь. Более мы с ним не виделись».

В дальнейшем Моисей Меликов, получив образование в Академии художеств, стал живописцем, учеником Карла Брюллова.

Потому и не случайны его столь подробные и образные воспоминания, воссоздающие портрет юного поэта.

Встречающаяся в заметках Меликова фамилия Ермолова также употреблена недаром. Конечно, вряд ли в детстве Лермонтов был знаком с легендарным героем Отечественной войны, но фигура эта его весьма занимала. В ряде произведений поэт называет его – «Спор», «Валерик», «Герой нашего времени», «Кавказец». Лермонтов даже был одержим идеей о написании исторической трилогии с участием полководца. Возможно, что он виделся с ним в январе 1841 года, проезжая в отпуск через Москву, где жил тогда генерал.

Сам Алексей Петрович Ермолов любил творчество Лермонтова и горевал о его смерти: «Уж я бы не спустил этому Мартынову.

Если бы я был на Кавказе, я бы спровадил его; там есть такие дела, что можно послать, да, вынувши часы, считать, через сколько времени посланного не будет в живых. И было бы законным порядком. Уж у меня бы он не отделался. Можно позволить убить всякого другого человека, будь он вельможа и знатный; таких завтра будет много, а этих людей не скоро дождешься!» Тем временем бабушка выбрала для внука и учебное заведение, где он должен был получить полноценное для своего возраста и положения образование (в Тарханах его учили домашние учителя). Таким учебным заведением стал Благородный пансион при Московском Императорском университете. Его порекомендовала Арсеньевой Елизавета Петровна Мещеринова, один из сыновей которой уже учился в нем начиная с 1824 года. Кроме того, и некоторые представители семьи Столыпиных когда-то также учились в стенах пансиона, например, уже упомянутый нами Дмитрий Алексеевич Столыпин, окончивший его с золотой медалью.

К поступлению в пансион надобно было готовиться, для чего нужен был преподаватель, лучше если из самого пансиона.

И такой человек нашелся. Им оказался Алексей Зиновьевич Зиновьев, надзиратель и преподаватель русского и латинского языков в пансионе, переводчик, автор трудов по педагогике и теории словесности. Он сам и рассказал о знакомстве с Лермонтовым:

«Бывши с 1826 до 1830 год в очень близких отношениях к Лермонтову, считаю обязанностью сообщить о нем несколько сведений, относящихся к этому периоду, и вообще о раннем развитии его самостоятельного и твердого характера. В это время я, окончивши магистерский экзамен в Московском университете, служил учителем и надзирателем в Университетском благородном пансионе, для поступления в который бабушка М.Ю. Лермонтова, Елизавета Алексеевна Арсеньева, привезла его в Москву. Осенью 1826 года я, по рекомендации Елизаветы Петровны Мещериновой, близкого друга и, кажется, дальней родственницы Арсеньевой, приглашен был давать уроки, и мне же поручено было пригласить других учителей двенадцатилетнему ее внуку. Этим не ограничивалась доверенность почтенной старушки; она на меня же возложила обязанность следить за учением юноши, когда он поступил через год прямо в четвертый класс Университетского пансиона полупансионером, ибо нежно и страстно любившая своего внука бабушка ни за что не хотела с ним надолго расставаться… В доме Елизаветы Алексеевны все было рассчитано для пользы и удовольствия ее внука. Круг ее ограничивался преимущественно одними родственниками, и если в день именин или рождения Миши собиралось веселое общество, то хозяйка хранила грустную задумчивость и любила говорить лишь о своем Мише, радовалась лишь его успехами. И было чем радоваться».

Учитель Лермонтова Алексей Зиновьевич Зиновьев

Миша, однако, со свойственным ему юношеским максимализмом обличал своего домашнего учителя: «Зачем вы его наняли учить меня? Он ничего не знает». Это свое мнение (по словам П.П. Шан-Гирея) Лермонтов не раз высказывал Елизавете Алексеевне.

Тем не менее Зиновьев много дал Лермонтову, ведь, по сути, это был первый серьезный московский наставник Мишеля. Он очень много знал, был хорошо эрудирован, подкован во многих вопросах. Приходя к Лермонтовым на Поварскую, он не только много чего рассказывал своему ученику, но и открывал доселе неизвестное ему, обращая внимание на произведения Пушкина, Державина, Крылова, Жуковского, Шекспира, Гёте, Шиллера…

На Поварской Лермонтов занимался и с другими учителями, готовившими его к поступлению в пансион по арифметике и алгебре, латинской этимологии и русскому синтаксису, древней и всеобщей истории, географии. Учился он и музыке, игре на фортепьяно и скрипке.

Был и еще один преподаватель, учивший Лермонтова рисованию, – А.С. Солоницкий. О нем он упоминает в своем письме к М.А. Шан-Гирею из Москвы в Апалиху: «Я в русской грамматике учу синтаксис и… мне дают сочинять… в географии я учу математическую; по небесному глобусу градусы планеты, ход их и пр… прежнее учение истории мне очень помогло. Заставьте, пожалуйста, Екима рисовать контуры, мой учитель говорит, что я еще буду их рисовать с полгода, но я лучше стал рисовать, однако ж мне запрещено рисовать свое…» Одним словом, бабушка прекрасно приготовила внука к пансиону, сделав из него достаточно хорошо образованного для своих лет юношу. Летом 1828 года Лермонтовы уехали в Тарханы, отдохнуть от учений, от московской суеты, к августу уже вернулись. Внук сильно повзрослел: «В Мишеле нашел я большую перемену, он был уже не дитя, ему минуло 14 лет; он учился прилежно», – вспоминал Аким Шан-Гирей.

«Шалун был отдан в модный пансион»

1 сентября 1828 года «Михайлу Лермантова» – как свидетельствуют архивные документы – зачислили в пансион, в стенах которого ему суждено было пробыть по 16 апреля 1830 года.

Здание Московского университетского благородного пансиона было широко известно в Первопрестольной, неспроста находилось оно на главной московской улице – Тверской (особняк, дожив до начала ХХ века, был снесен перед Первой мировой войной, ныне на его месте – Центральный телеграф). Возникновение пансиона неразрывно связано с историей Московского Императорского университета. Его и создали в том же году – 1755-м. Правда, сперва это была университетская гимназия, готовившая студентов к поступлению в первое в России высшее учебное заведение.

Принимали в пансион детей от 9 до 14 лет на шестилетний срок обучения, включающий изучение десятков дисциплин по университетской программе (кроме медицины). Нередко в пансион определяли сразу нескольких отпрысков из одной семьи, что было довольно удобно родителям. Университетские профессора преподавали и словесность, и мифологию, и иностранные языки, и артиллерию, и богословие, и географию, и фортификацию, и архитектуру, и математику, а еще фехтование и верховую езду. Выпускник пансиона должен был выйти из него энциклопедически образованным человеком, обладающим весомым багажом знаний и разносторонним кругозором. Интересно, что окончание пансиона давало право на те же чины Табели о рангах, что и диплом Московского университета, а также право на производство в офицеры. Отличники могли без экзаменов продолжить учебу в университете.

Лермонтова зачислили сразу в 4-й класс полупансионером, что давало право ученику, живя дома, находиться в пансионе с 8 часов утра и до 6 часов вечера, пользуясь при этом еще и казенным обедом. Михаил ходил на занятия в новенькой, с иголочки, форме, состоящей из синего мундира или сюртука с малиновым воротником и золоченым прибором, как отмечал биограф поэта Н. Бродский. Эта одежда была близка по внешнему виду мундиру студентов университета, отличаясь лишь тем, что студенты носили на своих воротниках по две золоченые петлицы, а пансионеры – по одной. Преподаватели же ходили в синих фраках с малиновыми суконными воротниками.

21 декабря 1828 года Лермонтов по итогам экзаменов был переведен в 5-й класс. А на торжественном акте 6 апреля 1829 года в присутствии генерал-губернатора князя Дмитрия Голицына и поэта Ивана Дмитриева его награждают двумя призами за успехи при переходе из 4-го в 5-й класс. А во время одного из публичных испытаний, когда Лермонтов демонстрировал свои успехи в науках и искусствах, он исполнил отрывок из скрипичного концерта Л. Маурера. На торжественном акте 29 марта 1830 года Лермонтов был отмечен как первый ученик, выступив с чтением элегии Жуковского «Море».

Один из однокашников Лермонтова, А.М. Миклашевский, вспоминал: «В последнем, шестом классе пансиона сосредоточивались почти все университетские факультеты, за исключением, конечно, медицинского. Там преподавали все науки, и потому у многих во время экзамена выходил какой-то хаос в голове.