Пуансон

Александр Щипцов

Пуансон

Ух, ты, ах ты, все мы – космонавты!

(Патриотическая песня)

Пролог

Бывают странные, почти машинальные ритуалы, сопровождающие чтение. Порой, перелистывая пожелтевшую страницу, сознание мое уплывает так далеко, что палец, смоченный бездумно о губы, прижимается к строке, оставляя на коже нелепое, смутное пятно. Фиолетовая клякса, отпечаток мимолетной небрежности. Но не эти шалости трогали меня до глубины души. Беспокоили три собеседника – два прозаических вопроса и наглый ответ.

И все же этот внутренний спор, эта бесплодная, изматывающая болтовня в тишине собственного разума имела неожиданное последствие. От внезапного душевного усилия, от внутреннего протеста против этой бессмыслицы, пальцы разжимались сами собой. Тетрадь в потертом черном переплете, верная спутница этих ночных бдений, с глухим стуком падала на пол. И тогда – о, ирония! – наступало долгожданное освобождение. Сон, этот великий миротворец, мягко обволакивал сознание. А наутро, подобрав вырванные накануне в порыве отчаяния листы, я вдруг обнаруживал, что беспорядочные каракули на них обретали утраченную ясность, складываясь в слова, полные нового, неожиданного смысла.

И вот пришло время. Случилось невероятное – осуществилось одно из тех редких, подспудных желаний, что живут в нас годами, почти не надеясь на воплощение. Не просто открылись глаза – нет, они распахнулись, словно ставни в комнате, где долго царил мрак, и ворвавшийся свет резанул по зрачкам острой, почти болезненной радостью. Неужели это и зовется удачей? Слепым подарком судьбы, падающим в ладони тому, кто уже отчаялся его дождаться?

Раз уж появилась наконец эта драгоценная минута передышки, эта пауза в бесконечном монологе существования, стоит, пожалуй, задуматься. О природе самих желаний. Насколько осознанна та сила, что влечет нас к чему-то с необъяснимой настойчивостью? Эта потребность, будто навеянная шепотом самой природы, – данность ли она, вшитая в плоть и дух при рождении, неотъемлемая, как биение сердца? Или же, подобно тени, она растворяется в небытии, едва лишь замолкает это сердце, не оставляя после себя ничего, кроме тишины?

Эпизод 1

И вот она – моя ошибка, проявившая себя во всей своей нелепой красе. Оглядываться по сторонам не имело ни малейшего смысла – от этого знание собственного провала становилось лишь острее.

Через спинку кровати, с поистине церемониальной аккуратностью, был перекинут будничный костюм. Он уже успел побывать в употреблении, и не раз; его ткань хранила отпечаток чужих плеч, чужой жизни. Пришитые кем-то пуговицы и безупречно ровные петельки подкупали своей строгой, почти военной параллельностью. В этом матерчатом обличье таилось нечто загадочное и тревожное – оно жалось, комкалось, казалось одновременно родным и глубоко отталкивающим. Между мной и этим комплексом ткани незримо висела тяжелая дымка неизбежности, нашей вынужденной взаимной необходимости. И какая, в сущности, разница, позволит ли этот унылый фасон исполнить изящный «аттитюд круазе»? Факт оставался неоспоримым: сейчас он для меня не чужой, не враждебный, ровно как и эта кровать, на которой я провел ночь.

Одержимый этой крамольной думой, я медленно потянулся. Пружины под тонким ватным матрацем отозвались протяжным, одиноким скрипом. Свесив ноги, я нащупал тапочки – старые, безвременно павшие в неравном бою с ленью и потерявшие свои задники. Их жалкое состояние вызывало странную, почти отеческую заботу. Облачившись в выданный костюм, я отправился в путь. Размышляя на заданную тему, я, словно вагончик на детской железной дороге, совершил положенный круг почета по длинному и невыразимо узкому коридору, напоминавшему загородный перрон, и наконец прибыл в «депо».

Местом для наших собраний служил «коричневый уголок».

Речь командира, застывшего у иллюминатора, не вызывала ни капли энтузиазма. За ржавой решеткой застеклённого проема тускло мерцала планета Пуансон, а уныние усугублял черно-белый витраж, созданный не художником, а стараниями престарелой, многослойной пыли. Из каждой щели облезшей рамы, казалось, тянуло ледяным дыханием скуки. Впрочем, это впечатление легко рассеивалось, стоило лишь оглядеться.

Вот, например, Зеро. Его тонкая, лишенная кадыка шея венчалась головой, начисто лишенной растительности. Неплотно прилегающие уши, изящный, но явно не европейского склада нос и большие, невинные голубые глаза придавали его облику сказочную, слегка потустороннюю нелепость. По материнской линии он доводился племянником самому командиру, и, казалось, именно его фигура с гордостью завершала генетические выкрутасы аккредитованного здесь, на «пилюле» (так мы между собой называли наш звездолёт), семейства.

Для полноты картины стоит добавить несколько штрихов к портрету старшего поколения. Сутулая, согбенная фигура, узловатые, невероятно длинные руки, едва не достающие до колен, и лицо – будто его наспех, без всякого изящества, вырубили из грубой каменной глыбы. Все это с лихвой выдавало в нем баловня судьбы. Кадастр – таково было его имя – слыл человеком излишней, почти маниакальной пунктуальности, постоянным, как банный лист. Во всем остальном Кадастр, ни дать ни взять, являлся чистой воды посланником и нашим командиром.

Я пристроился на краю дивана, обитого потрескавшимся, как земля в засуху, коричневым дерматином. С первого взгляда и не скажешь, но именно этот разваливающийся предмет мебели, ревностный хранитель округлых вмятин от многочисленных тел, и дал уголку его редкое, нестандартное название. В большинстве подобных мест безраздельно царил красный цвет. Посещали ли такие мероприятия другие посланники? Вопрос повисал в воздухе, оставшись без ответа, либо же тщательно замаскированным. Видите ли, в мире существует простая, но необъяснимая вещь – компас. Его можно крутить, трясти, вертеть, а стрелка и не подумает сдвинуться с места. Ее упрямство не имеет аналогов в природе – даже упрямый осел показался бы рядом с ней несмышленым дилетантом.

Неожиданно командир сурово нахмурил свои редеющие брови, гневно пошевелил складками невысокого лба и резко замолк. Причина этой внезапной тишины оказалась проста и очевидна: в дверном проеме, подобно видению, возникла Ню. Физиология новоприбывшей, лишь отчасти скрытая легкой тканью наспех наброшенного халата, обладала свойством привычно, почти ритуально выводить из равновесия носителей противоположного пола. Энергично вильнув тем, о чем в приличном рассказе не принято упоминать напрямую, девушка изящно заняла свободную вмятину на диване рядом со мной и одарила самовлюбленным, оценивающим взглядом все окружающее пространство, включая выкрашенные синей масляной краской стены, будто и они были частью ее свиты.

Минуту спустя Кадастр, с трудом вернув себе самообладание, возобновил прерванный инструктаж. Однако оттопыренные, словно у сказочного эльфа, уши Зеро уже не принадлежали командиру. Их обладатель, не прекращая ковырять в носу безымянным пальцем, пристально и безраздельно разглядывал коленки медработницы, находя в их простых очертаниях неведомые другим вселенные.

«Господи, – пронеслось в моей голове, – он не может похвастаться богатством ума. Но если богатство – дело наживное, о Судьба, позволь же ему жить долго-долго и счастливо».

Я и сам вскоре отвлекся от пламенной речи командира, погрузившись в глубокую, бесформенную задумчивость. Сквозь ее плотную пелену я наблюдал неторопливую, словно в парке аттракционов забытого курорта, карусель из фирменных костюмов. Они катались на шаркающих по полу ногах, двигаясь по своим невидимым маршрутам. Одни праздно отдыхающие держали руки сложенными за спиной, будто виртуозы-велосипедисты, демонстрирующие безупречное равновесие. Другие, напротив, бодро и бесцельно размахивали рукавами, иногда задевая встречный поток. Но, несмотря на эти столкновения, общая круговерть обходилась без перепалок и ссор, подчиняясь некому внутреннему, не прописанному уставу.

– Пойдем, вон наш стол, – раздался рядом голос, вернувший меня из небытия. Это обратился ко мне молодой человек в одежде пилота. – Ты разве забыл?

Обращение Иона вернуло меня не в мою собственную реальность, а в некую общую. Отчасти он, конечно, был прав: в собственных глазах я – лишь наблюдатель, сторонний свидетель, но в глазах других, увы, я уже стал посланником. Этим простым фактом объяснялось многое, даже та довольно прохладная, отстраненная реакция, что встретила мое появление в «коричневом уголке». Для собравшихся я был своим, и в этой «своей» сущности заключалась вся трагикомедия моего положения.

За столом ни о чем существенном не говорили, да и времени на глубокомысленные беседы отводилось жестко в обрез. Каждый из нас замыкался на чем-то своем, уходя в глубь собственных мыслей. Кто-то думал о предстоящей рискованной ночной посадке, кто-то – о завтрашней вылазке на поверхность загадочной планеты. Возможно, некоторые размышляли о вещах иного, высшего порядка, а кое-кто и вовсе не утруждал себя мыслями, либо же размышлял о фундаментальном неудобстве есть рыбу обычной алюминиевой ложкой.

Сдав посуду в мойку с легким чувством выполненного долга, мы снова собрались у дивана, этого коричневого алтаря наших собраний.

– Товарищи, – Кадастр кашлянул в кулак, и в его голосе прозвучала металлическая нота, – народу у нас, сами знаете, мало. Пора готовиться. Так что не подкачайте…

Его слова повисли в воздухе, не законченные, но полные грозного смысла.

А я к тому моменту уже более двух часов вел изнурительную борьбу со сном. Мои силы таяли, как мартовский снег, и противник неумолимо побеждал. Утешало, впрочем, одно маленькое, но важное соображение: эта его победа не принесет ему ни славы, ни почестей. Она была столь же эфемерна и бессмысленна, как и все остальное в этом месте.

Эпизод 2

Автоматика, погасившая габаритные огни за иллюминатором «Пилюли» – легендарного межзвездного корабля, чье название звучало как насмешка над его неповоротливой формой, – на этот раз проявила несвойственную ей трезвость. Последние звезды угасали в наступающем рассвете. Свет проникал в каюту, окрашивая серые стены в свинцовые тона. Приведя себя в порядок, проведя пальцами по спутанным волосам и умыв лицо ледяной водой (единственно доступной), я вышел в коридор. Его слабое освещение мерцало, словно сомневаясь в необходимости нового дня. Там я заметил Кадастра. Он шел к рубке управления с видом царствующей рептилии, медленно и важно, его тень причудливо изгибалась на стенах. Я последовал за ним, чувствуя тяжесть в ногах, будто на них надели невидимые кандалы.

Весь численный состав, за исключением вечно отсутствующего первого пилота, находился в сборе. Командир посланцев деловито окинул взглядом плакат с наглядной агитацией, пожелтевший от времени, убедился в собственной правоте и властным тоном приказал произвести анализ внешней атмосферы. Возможно, приказ исполнили бы быстрее, но на корабле остро ощущалась нехватка персонала с нужным уровнем доступа – вечная проблема, порожденная бюрократией невесть каких земных контор. Ситуацию исправил появившийся Ажан. Он молча подошел к иллюминатору и с тихим скрипом распахнул форточку настежь. В помещение хлынул поток холодного воздуха, пахнущего озоном и чем-то чужим. Легкое головокружение озадачило, по телу пробежала дрожь, но вскоре все прошло, дыхание выровнялось. Этот нехитрый опыт облачил робкую надежду в одеяние уверенности, а побочный эффект выглядел более чем прилично – аппетит за завтраком держался молодцом.

Началась неспешная, лишенная энтузиазма подготовка к выходу на поверхность Пуансона. По жребию, который тянули с видом обреченных, первыми идти выпало мне и Иону. Казалось, подарок судьбы! Миг свободы от давящих стен «Пилюли». Но нет.

– Так ведь безопасность, – произнес материализовавшийся перед нами Кадастр. В его голосе звучала отеческая, но оттого не менее удушающая забота. С отцовской нежностью он выудил из-за спины обладателя выдающихся ушей, своего протеже. – Надо втроем.

– Но ведь «Малыш»… – начал Ион, в его глазах мелькнула тень разочарования.

– Никаких «но»! – резко оборвал его командир, давая понять всем присутствующим: жребий – удел равных, а здесь равенство было призрачным.

Возможно, он подразумевал нечто иное, более глубокое, но кто его поймет, когда он столь категоричен и краток. Протеже с видимой неохотой присоединился к нам, его лицо выражало полное отсутствие интереса к предстоящему променаду.

* * *

Впереди гордо вышагивал член экспедиции, напевающий бой барабана неопределенного марша. Его фигура казалась карикатурной на фоне безжизненного пейзажа. Исполнитель бодрящих звуков постоянно спотыкался о булыжники, потому что не смотрел под ноги, и здорово пылил, поднимая облака рыжей пыли. Следом, в легкой рыжей дымке, почти блуждали Ион и «Малыш», их силуэты расплывались в мареве. Замыкать шествие, как всегда, поручили мне. Время, потраченное на этот эксклюзивный променад, где единственной радостью была смена обстановки, тянулось вяло и мучительно. Но вот наступила долгожданная пауза. Примерно в пятидесяти метрах от «Пилюли» (почти семнадцать трехметровых рулеток друг за другом – я невольно произвел этот бессмысленный расчет) нас ожидал сюрприз.

Зеро затормозил на долгом «У-у-у», присел и вытянул руку. Его палец в лихорадке указывал чуть левее истинного направления. Правее он вряд ли бы смог – йогой он не увлекался, да и гибкостью мысли не отличался.

Возле кучи камней, напоминавших чей-то древний, забытый алтарь, дремали кошки. Довольно обычные на вид: чёрная и серая. Первая казалась толще, возможно, из-за пышной шерсти. На этом их обычность заканчивалась. Факты – вещь упрямая и консервативная: перед нами находились инопланетяне, коренное население Пуансона. В голове мелькнула мысль: неужели первый контакт человечества с иной жизнью будет столь прозаичен? Попытка наладить контакт обрела самостоятельность, рождаясь из смеси страха и любопытства.

Робот «Малыш», предусмотрительно спрятав отражатель за спину, двинулся вперед. Хорошо, что не сказал: «Шагайте след в след!» – сходство с утратившим рассудок проводником стало бы потрясающим. Он просто забыл, с чем именно собирался идти на контакт.

Учуяв приближающегося робота, аборигены лениво расправили перепончатые крылья, совершили изящный вираж над нашими весьма впечатленными головами и бесшумно исчезли за скалами.

Одновременно с кошачьим пренебрежением в динамиках шлема зашипел голос, имевшего на это полное право: – Ребятки, осторожнее! Смотрите в оба, а то эти… как их… Я за вас отвечаю! – Голос звучал отчужденно, будто доносился из другого измерения.

Вообразив на плече невидимую руку старшего товарища, группа восстановила пошатнувшийся порядок и продолжила путь с удвоенной осторожностью. Едва мы обогнули злополучную кучу камней, как снова наткнулись на кошек. Теперь их было пятеро, и окраска шерсти выглядела богаче, переливаясь в тусклом свете местного солнца.

На сей раз проповедь о братстве миров читали я и Ион. Слова давались с трудом, казались неуместными и жалкими. Все шло по плану, если это можно было назвать планом, пока волнение не истощило наш скудный словарный запас. Вместо пустяковых по смыслу слов мы воспользовались жестами (впрочем, вполне приличными). Конечно, если бы подготовка к экспедиции проходила организованнее, если бы у членов экипажа была возможность осмысленно собраться перед отлетом (а некоторым, как мне, и такой возможности не дали), ситуация могла сложиться иначе. Увы, результаты наших усилий стремительно приближались к нулю. Искра взаимопонимания, начавшая тлеть в зеленых, бездонных глазах собеседников, погасла, не успев разгореться. Крылья набирающих высоту оппонентов похоронили начатое дело, варварски развеяв наши возмущенные, но такие тихие голоса по ветру.

Экспедиция возвращалась, повергнутая в молчаливое уныние. Вдруг робот неблагозвучно закашлял, чихнул, оттолкнул едва не потерявшего равновесие Зеро (тот с трудом, но с определенной грацией завершил невольное фуэте) и побежал без оглядки. И, видимо, не просто так. Спринтеру сегодня явно не везло. С каждым шагом он сбавлял темп и странным образом терял в весе и росте, словно тая на глазах. Секунда – и он рухнул на колени. А когда поднялся, робота уже не стало. Хотя мы продолжали отчетливо видеть «Малыша» даже без сложенных биноклем рук – он не был прозрачным, как стекло.

Зеро, тут же оставив балетные привычки, будто невзначай грохнулся на землю – самостоятельно, без чьей-либо помощи. Поведение и «Малыша», и Зеро трудно было назвать пустяковым. Назовем его несвоевременным, добавившим Иону лишних забот и сеющим холодок недоумения в душе. Мне же достался бесхозный инвентарь. Подобрав отражатели и разместив их черенками на плече, будто крестьянин орудия труда, я воссоединился с группой, чувствуя себя лишним в этой абсурдной пьесе.

* * *

Шум и удивленные возгласы разбудили Ню. Томно взглянув на вернувшихся с инопланетной вылазки, сестра милосердия погладила рукой бедро, притворно стесняясь, прикрылась полой халата и, пахнув ванилью вместо помады, спросила: – Раненых нет? – Ее голос был сладким, как петушок на палочке, и таким же звонким.

– Всех это… того… на изучение по очереди… – Кадастр на мгновение смолк, подбирая слова. – Роботом мы с первым пилотом… того… ну, значит, займемся…

Его фраза зависла под потолком, точно шарик с гелием, не законченная и ничего не значащая.

Ион, перед тем как исчезнуть, завертелся волчком, его движения были резки и беспокойны. Я, получив хитрую таблетку (быстро таявшую на языке, оставляя горьковато-металлический привкус), тоже не задержался. Меня неудержимо потянуло ко сну, словно кто-то нажал невидимую кнопку.

Тем временем, усадив отпрыска главенствующей фамилии в кресло, Ню достала необходимые медицинские инструменты. Они блестели зловеще в тусклом свете. Тот испуганно разинул рот, демонстрируя два ряда первоклассных, слишком белых зубов. Правда, недоукомплектованных: четырех последних (или крайних) в его ДНК не отмечено, будто эволюция решила сэкономить на нем. Не нужны они человеку, вцепившемуся в подлокотники и часто, прерывисто дышавшему. Не нужны, и что тут поделаешь.

– Ну же, дурачок, не бойся, – сказала Ню, беря шприц и склоняясь к больному. Ее движения были плавными, почти гипнотическими.

Из полурасстегнутого халата вынырнула грудь, бледная и совершенная. Обследуемый зарделся от удовольствия, приятно ошеломленный такой азартной выходкой столь интимной части. Он даже заулыбался чуть заигрывающе, что никак не вязалось с семейным имиджем и строгими портретами предков, что, наверное, висели где-то на Земле. Пока Ню делала укол, он пальцем левой руки нажимал на пуговку ее соска, сопровождая игру радостным, глупым похохатыванием.

Закончив, Ню отложила шприц и, стоя перед пациентом, расстегнула оставшиеся пуговицы. Халат, получив свободу, мягко соскользнул, прикрыв обиженные сроком эксплуатации туфельки хозяйки, и образовал у ее ног шелковистое озеро.

Голубоглазый Зеро впервые в жизни, в неистовом, диком восторге, созерцал полностью обнаженную плоть. «Полностью» – здесь не пустое слово, так как даже собственное тело он видел лишь частично и только под присмотром суровых наставников. Радость его оказалась столь велика, что он пустил слюни, тонкая струйка скатилась по подбородку. Очевидно, инстинкт, потому что этим он и ограничился, застыв в немом обожании. Ночью бедняга спал беспокойно и чаще обычного вертелся, ему снилось, будто он в треуголке, нелепой и огромной, прогуливается по Аничкову мосту в Санкт-Петербурге, которого никогда не видел, а город вокруг был выстроен из сахарной ваты и теней.

В то же время, но в другом помещении, стерильном и холодном, происходило нечто важное. А именно – попытка осмыслить превращение «Малыша» в кота с неказистыми меховыми крыльями и хитрой мордой. Это замысловатое событие породило массу вопросов – от строго антинаучных, граничащих с мистикой, до фантастических, способных переписать все учебники.