Красные озера

– Я как с заводом-то поступил, – начал он невпопад, внезапно вынырнув из омута своих внутренних переживаний. – Бумага из Города пришла, а в ней значится, что от доли капитала следует отказаться без последующих потерь, подпись надо только поставить на соответствующем документе. Документ тоже в конверте имелся. Я подписал, потому как мне особой разницы нет. Через две недели, да вот вчера буквально, подтверждение пришло, что мне ничегошеньки не принадлежит. Только кому теперь принадлежит и в чью пользу я отказался – того не ведаю. Забавная история, не находишь?

– Я не знаток подобных дел, если честно. Но удивительно, что ты нового владельца не знаешь, разве не указали в том документе?

– Не указали. Есть ли он вообще? По идее, весь капитал вообще мертвецам принадлежит, – Радлов расхохотался.

– Как… мертвецам?

– Так ведь люди, которых я партнерами оформлял в долю, все переписали на покойников. И до сих пор так, в те времена вроде путаница с бумагами вышла, а после никто к этому возвращаться не стал. Моего же там меньше десятой части оставалось. Ну… символично же? Несуществующее предприятие принадлежит умершим людям.

– Тебя ведь это уже не касается?

– В целом, да, однако с должности управляющего меня никто не снял. Правда, я должен управлять исключительно производственными процессами, распоряжения отдавать, людей распределять на рабочие места… коли производства нет – с меня и спроса нет.

– Что ж ты не весел, ведь такая тягота с плеч долой! Или сил жалко, на завод потраченных?

– Не в заводе дело. Сердцем чую, страшное что-то будет. Некоторые тревожные признаки наметились, знаешь ли…

– Это какие, например? Разве только снег раньше срока растаял.

– Ерунда твой снег! Конечно, подобные изменения климата нам еще аукнутся. Если погода сдвинулась на весь год – осень нам весь урожай сгноит. Но главное-то другое!

– Что же… главное?

– Ты помнишь, где машины стоят?

– Помню. Ты бы прекращал к ним ходить, поди, уж проржавели до самого основания…

– Так ведь не проржавели, слышишь! – от нервного возбуждения Радлов привстал, опираясь на столешницу, но, побоявшись, что ножки переломятся под его огромным весом, тут же вернулся на место. – Я давеча был там, под обрывом-то, где медная жила. Машины на первый взгляд те же самые, но если посмотреть ближе – блестят как новенькие! И механизмы все исправны внутри, хоть завтра залазь в кабину да породу дроби. Каково, а?

Примерно на середине этой речи Тома, успевшая перемыть посуду, вернулась и встала позади мужа. Услышав, о чем именно толкует Петр, она невольно вздрогнула, положила руки ему на плечи и нежно пропела в самое ухо:

– Петенька, успокойся.

– Не трожь! – крикнул Радлов с такой силой, что его полные щеки затряслись. Тамара на миг остолбенела, не вполне понимая, что сделала не так, потом отстранилась, оглядела сидевшую за столом тушу с оттенком презрения, махнула рукой и ушла.

– Зачем ты так? – спросил Лука с явным укором. – Беспокоится ведь, добра тебе желает…

– Нет. Она думает, будто я помешался, как и ее мать.

– Согласись, ты говоришь вещи, в которые трудно поверить. Машинами теми лет двадцать никто не пользовался, в селении, наверное, каждый гуляка видел, что там давно металл от влаги гнить начал, ржавчина в иных местах насквозь проела. А тут… как новенькие, разве может такое быть?

– Сходи туда вечером, коли не веришь. Посмотри сам.

– Да уж схожу, но ты постарайся не срываться ни на ком, ладно?

– Пожалуй, погорячился, – последовала недолгая пауза. – Тревожно мне очень. Они там что-то делают. Что-то делают без меня.

– А даже если и делают, ты как управляющий свою утерянную долю отобьешь. Заработаешь, а может, кое-что напрямую в свой карман положишь – ради справедливости, все не без греха.

– Кажется, я уже объяснял, что завод, а точнее, капитал и недра, завода-то никакого нет.., – Петр немного сбился, запутавшись в собственных неспокойных мыслях, которые шпарили внутри головы быстрее его медлительной речи. – О чем я? Да, одним словом, недра никому не принадлежат фактически. Их нельзя использовать без согласия владельцев, владельцы же никакого согласия никогда дать не смогут, из могилы-то. Моя доля списана в пустоту, а даже если и передана кому-то – она незначительна, ее обладатель опять-таки ничего строить не уполномочен. То есть там не может никто ничего делать, понимаешь? И, однако же, что-то происходит, машины новые пригнали.

– Что ж, по-твоему, мертвецы решили медь добывать? Ну, повеселил! – Лука рассмеялся от подобной нелепости и с шутливыми нотками добавил:

– Не пугай на ночь глядя.

– А ведь верно! – спохватился Радлов. – Почти ночь. За окном совсем стемнело.

За окном и правда царила мгла. Она незаметно опустилась на тихое селеньице, заполнила собой все пространство между обрывами, темными щупальцами заползла в каждую расщелину, черным одеялом расстелилась по неровной поверхности озера.

– Расходиться пора, – протянул хозяин дома и поднялся на ноги, чуть не опрокинув стол. – Ты с сыном-то побеседуй, хочет, пусть приходит ко мне работать. Или без Лизки едет.

– Думаю, мы к этому разговору еще вернемся, – ответил Лука.

Затем они попрощались, причем прямо на втором этаже – Радлову с его внушительными габаритами лишний раз ходить по лестнице не пристало, не от тяжести, ибо сила в нем сохранилась прежняя, а потому скорее, что протискиваться в тесные проемы неудобно.

Внизу гостя поджидала Тамара.

– Ты не злись на него, – сказала женщина. – Он на счет Лизы-то прав.

– Поживем – увидим, кто тут прав. Ты, знаешь, не переживай. А к матери твоей я зайду, я Петру уже пообещал. Может, удастся ее убедить сюда переехать.

– Зайди. Она тебя помнит.

Лука опрокинулся в объятия ночной мглы и отправился к себе, разрывая влажную черноту своим телом. Впрочем, преодолев череду домишек по эту сторону озера и оказавшись на краю котлована, он вдруг вспомнил россказни Петра да из любопытства решил их проверить.

Развернулся в противоположном направлении, вновь проделал путь от земляной язвы до радловского дома, затем обогнул его, обошел ферму на заднем дворе и двинулся к холмам.

Меж холмов протоптана была хотя неровная, но вполне различимая тропа – вероятно, сказывались почти ежедневные прогулки Радлова. Кругом разбросаны были камни, серые и потрескавшиеся – каждую ночь в их поры затекала влага, обращалась внутри льдом и постепенно крошила огромные валуны в мелкие булыжники, а булыжники – в песок. Днем же вода обтесывала их рваные края, сглаживала острые углы, придавала граням округлую форму – воистину, вода являлась главным архитектором здешнего ландшафта.

Высившаяся в конце тропки стена обрыва приютила под собой плотную, почти осязаемую тень. В этой тени и таились пригнанные некогда для строительных работ машины.

Лука упрямо шел к ним, невзирая на страх – а ведь ему было страшно! Все чудилось, словно в раскинувшемся перед ним царстве камней и черных пятен можно запросто сгинуть, и вовсе не из-за опасных животных или недобрых людей, которые любят творить свои дела в темноте, а потому, что окружающая тьма как будто способна поглотить, растворить в себе целиком, да так, что от него и капли крови не останется на свете.

Со стороны дальнего берега доносился надрывный собачий лай, но здесь была тишина, лишь изредка в расщелинах завывал ветер.

Вскоре Лука сумел добраться до ближайшего механического исполина, дотронулся до его поверхности и обомлел – под рукой у него оказался гладкий, свежевыкрашенный металл без единого следа эрозии.

Петр оказался прав. Машины были либо заменены на новые, либо приведены в божеский вид, и полностью готовы к использованию. Это несколько настораживало, поскольку что одно, что другое действие невозможно совершить без шума, но никакого характерного шума в последнее время никто в деревне не слышал.

Не зная, что и думать, с пустой головой да изнывающим от неясной тревоги сердцем побрел путник к своему жилищу, что на другой стороне озера.

__________________________

Дома его ждала Лизавета. Сидела в тесной прихожей, забившись в угол (у Луки там, как у обувщика, два расшатанных деревянных шкафчика стояли, до предела забитых обувью, так вот между ними девушка и спряталась).

– Лиза? – удивился вошедший. – А чего же ты здесь? Где Илья?

– В город уехал, – с явным безразличием отозвалась девушка и вышла на свет.

Лука безмолвно уставился на нее, испытывая удивление и радость одновременно, и стал внимательно, с ног до головы осматривать. Девушка обладала приятной внешностью, тонкими чертами лица, но, справедливости ради, внешность ее была бы заурядной, если бы не глаза – глаза, черные, чуть раскосые, пылали изнутри каким-то голодным пламенем, и пламя это ничем нельзя было погасить. Оно словно сжигало свою носительницу изнутри, заставляя ее вечно метаться от одного к другому, маяться по жизни, искать разлад и жить одним днем, подобно бабочке, у которой, кроме текущего дня, и жизни-то больше нет.

– Дяденька Лука, – заговорила Лизавета, выдержав небольшую паузу. – Мне деньги очень нужны. Помогите, а?

– Не могу, ты же знаешь

– Дяденька Лука, мне совсем немного! Только чтоб уехать!

– С Ильей хочешь?

– Лиза вдруг покраснела, потупилась и едва слышно произнесла:

– Нет. Я… одна хочу.

– Одна? В смысле одна? – мужчина не понял, что именно имеет ввиду воспитанница, пока среди спутавшихся его мыслей не пронеслось: «И вновь прав оказался Петр». Девушка молча смотрела в какую-то точку на полу, постепенно заливаясь стыдливым румянцем и не в силах взглянуть в лицо собеседнику. Впрочем, ее можно было понять, ведь лицо это в процессе осознания происходящего начало коситься набок – левая щека ползла вверх до тех пор, пока глаз над ней не закрылся полностью. Потом Лука резко весь обмяк (обмякла даже вечная его улыбка) и выдавил из себя:

– Илья мой сын. Как ты вообще надумала заявиться сюда с такой просьбой? С ним что будет, если ты вот так сбежишь?

– Мне казалось, вы добрый, вы сможете понять…

– Нет. Прости, но нет, – хозяин двух ветхих обувных шкафов подумал немного и нехотя добавил:

– На улице холодно. До утра останься.

Лиза не осталась.

Той ночью выпал долгожданный снег. Снег валил до самого утра, не переставая, вокруг все сделалось белым-бело, котлован засыпало почти до середины, как будто природа стремилась таким образом залечить земляную язву. Падающие с неба хлопья покрывали мягкой простыней камни, холмы, крыши домов.

Но какая-то исполинских размеров черная тень нарушала умиротворяющую картину – висела с той стороны озера, наползала на радловский дом и ферму. На рассвете тень растворилась, и происхождение ее осталось неизвестным. Призрак грядущего?

Глава четвертая. Царицына дочь

Когда Лизавета выскочила от Луки с раскрасневшимся от волнения лицом, снегопад еще не начался. Она ринулась в сторону родительского дома, перескакивая через рытвины и трещины в промерзшей земле, обегая покосившиеся заборчики, изредка встречавшиеся на пути, и напрямую пересекая те убогие хозяйства, где никаких заграждений не имелось. В этих последних почва была мягче, сапоги легко рассекали верхний слой и вспарывали целые борозды, потому дважды на девушку гневно закричали из окон. Лиза оба раза ускорила темп – сделала вид, что не слышит.

Стремительно вырвалась из опутавшей этот берег сети беспорядочных проулков к озеру, по кольцу добежала до самого котлована, но дальше, к радловскому особняку, не двинулась – так и металась по деревне, не зная, куда приткнуться. Ей словно сделалось тесно внутри самой себя, тесно и неуютно в рамках здешней обыденности, так что безумно захотелось сбежать отсюда, оказаться в какой-то несуществующей безбрежной дали, ощутить полную, ничем не ограниченную свободу – свободу в совершенно непонятном, метафизическом смысле, вроде как покинуть не только селение, но и собственное тяжелое тело. А поскольку подобной свободы в природе, кажется, не существует, и даже сама смерть далеко не всегда обещает бестелесность – девушка в отчаянии металась от одного двора к другому. На шаг не перешла, хотя запыхалась – быстрый бег дарил иллюзию желанного полета.

Несомненно, ей хотелось иной жизни, но иного сознания также хотелось – более широкого, дабы охватить внутренним взором все сущее целиком. Увы, это было невозможно, ибо не могла Лиза проникнуть ни в одну тайну мироздания и даже приблизиться к ним не умела, высшие материи не давались уму, и если некоторые помыслы иной раз устремлялись до небес, то конкретные мысли вечно крутились вокруг земного да сиюминутного. Лизавета, к примеру, запросто решала, как понравиться определенному человеку или соблазнить мужчину, что для этого надеть, где раздобыть средства, чем занять руки и день; с некоторым трудом выходило у нее думать о будущем, о своем призвании, дальнейшем роде занятий – нет, при особом старании далеко идущие планы в голове складывались, да больно размытые, так что следовать им не представлялось возможным; размышления же о неких высших сущностях, Боге, предназначении человека или, скажем, смерти как глобальном явлении не давались вовсе, хотя из-за воспитания Луки, проявлявшего склонность к столь тонким материям, их вроде как хотелось.

Где-то глубоко в душе Лизаветы порой зарождалось высокое устремление, жаждущее разродиться действием (как сейчас, когда потянуло ее к абсолютной свободе). Однако известно, что для совершения любого действия порыв, его породивший, должен из души потянуться к разуму, обратиться там мыслью, а мысль, в свою очередь, выделиться из неразборчивого потока прочих таких же мыслей и стать осознанной. Да вот в чем загвоздка: как раз там, на пути к осознанию, как будто растянута была тоненькая мембрана, вроде барабанной перепонки – всякое высокое устремление, таким образом, перекочевав из недр души в разум влетало в эту мембрану, билось, билось, однако преодолеть не могло, а гулкое эхо по ту сторону органической преграды наполняло голову неясным шумом и только. Шум порождал столь же неясные эмоции, и уж эти эмоции, которые и понять толком нельзя, толкали девушку на действия. Потому при всей своей расчетливости зачастую вместо достижения каких-то важных целей металась она, как проклятая, и искала незнамо что – то ли красивой жизни, то ли самое себя.

Все это жгло ее изнутри, копилось, наворачивалось друг на друга и тянуло не к земле даже, а куда-то еще ниже – то ли к обрыву, то ли в омут. Впрочем, боясь как смерти, так и откровенного разврата (опять же сказывалось воспитание Луки), девушка нашла наконец приемлемый выход – сбежать, порвав всяческие связи с прежним окружением, в том числе с возлюбленным.

Илья ей надоел. Она действительно сошлась с ним из духа противоречия, дабы избавиться от давления чужой воли – родительской в данном случае. Однако было в этих отношениях нечто такое, благодаря чему их удалось продлить некоторое время.

Дело в том, что внутри у Лизаветы, где-то над желудком, от невозможности познать ни саму себя, ни мир вокруг стоял невыносимый вой, словно выло и рвалось в ней все ее природное да непризнанное, и как существо телесное, она искала утоления своих печалей именно в теле. А если точнее, в радостях этого тела. Потому девушка довольно часто влюблялась, начиная с юности, да всякий раз полагала, будто навечно. Надо сказать, вой внутри замолкал как от самого чувства любви, так от физического его утоления. Но в том и беда, что после подобного утоления призрачная боль над желудком возрождалась с новой силой, то ли от стыда, то ли от какого-то смутного ощущения вины. Лиза тут же начинала на избранника злиться и вскоре шла на разрыв.

Илья же от прочих мужчин отличался – до того был он наивный, до того беззащитный, даже местами женственный, что после страсти в Лизавете просыпалось материнское чувство, которое полностью заглушало и стыд, и ощущение вины, и прочие неприятные переживания.

Да и здесь не заладилось, ведь от женственности своей Илья был слабым и, сколько бы ни кидалась на него возлюбленная с голодным остервенением, не умел полностью обуздать ее внутреннее пламя, не мог утолить жажду жизни. В конечном счете, привело это лишь к тому, что огонек превратился в настоящий пожар, который дотла спалил все иные чувства в девушке и вновь заставил ее мучиться.

Она не порвала с Ильей, нет. Во-первых, ей хотелось исчезнуть тайно, дабы обойтись без слез и упрашиваний, ибо всегда при разрывах думала Лиза о том, что мужские слезы и упрашивания омерзительны; во-вторых, Илья по наивности мог помочь сбежать.

Итак, твердо решившись покинуть селение, Лизавета прежде всего отправилась за советом к родителям (а было это накануне того дня, когда Лука пришел к Радловым в гости, чем и объясняется их крайнее нежелание говорить о детях). В семье ничего, кроме презрительного неодобрения от отчима и приступа ненависти от матери, девушка не получила да ринулась к Луке, предварительно отправив Илью в Город вроде как на разведку. И пошла-то вовсе не для того, чтобы побеседовать, как могло показаться изначально, а с намерением украсть деньги, хотя бы немного, на дорогу. Но тайник отыскать не сумела и, застигнутая на месте врасплох, от страха и отчаяния начала просить о помощи отца своего уже бывшего избранника. В какой-то момент ей даже почудилось, будто уговоры могут подействовать, хотя подобная мысль на самом деле глупа до ужаса – все-таки, Лизавета для Луки была как дочь, а вовсе не дочь, и благо родного сына стояло, разумеется, выше фантазий какой-то девочки.

Впрочем, надежда теплилась. Оставался еще один способ, для осуществления которого необходимо было заручиться поддержкой наивного возлюбленного – и Лиза решила его встретить.

Вообще жители добирались до столицы или прочих поселений двумя способами. Летом пользовался спросом речной путь – у самого устья установлен был лодочный причал, сплавлялись чаще всего сами, за умеренную плату мог перевести лодочник; зимой же по понятным причинам отдавали предпочтение поезду. Поезд в тех местах останавливался у железнодорожной станции «Вешненское» (недалеко располагался крошечный поселок с тем же названием) и шел до самого Города без остановок, объезжая всю речную пойму западнее, через соседнюю область. Одна беда – станция стояла севернее, и чтобы до нее добраться, необходимо было пешком или на машине преодолеть несколько километров совершенного бездорожья.

Именно таким путем накануне отправился Илья в столицу, и значит, встречать его следовало опять же на станции.

Лизавета посреди ночи отправилась туда на своих двоих – расстояние немалое, идти чуть больше часа, а зимой и все полтора, да разве мог ее кто подвезти? Отчим после вчерашней ссоры почти наверняка запер бы дома, а единственный человек, у которого в поселке тоже имелась машина, некогда был в девушку влюблен и даже сумел получить толику взаимности, однако позже они рассорились без всякой на то видимой причины, потому помогать юноша не станет. А коли станет, так непременно с каким-нибудь неприятным взамен требованием, что еще хуже.

Снегопад застал Лизу по дороге, причем начался он совершенно неожиданно – буквально мгновение назад пространство кругом было чистым, а разряженный от холода воздух открывал необозримую даль до самого горизонта, несмотря даже на ночную мглу, как вдруг, разом, перед глазами обрушилась белая пелена снега, и по всему выходило, будто никакая это не пелена, а заснеженная земля вздыбилась, изломилась, поднялась стеной. Тут уж и ветер забушевал, и закружило бедную Лизавету по пустынному полю, окутало ледяными вихрями да повело куда-то в сторону, так что вскоре она увязла в плотно сбитом сугробе. Разумеется, где-то поблизости давно уже протоптали тропку, да вот хоть Илья, накануне шедший той же дорогой, но из-за метели с тропы Лиза сбилась, взяла правее.

Сугроб был по колено. Выбиралась из него девушка долго, прилагая неимоверные усилия, а когда сумела наконец вытянуть ногу – вытянула ее без сапога. Сапог пришлось откапывать, потому руки окончательно закоченели и ничего более не чувствовали, кроме нудной боли, которая часто возникает при обморожении.

Лиза кое-как вытряхнула снег, натянула утерянную обувку и принялась искать тропу. Свернула левее, проделала ногами очередную траншею в сугробах, покрутилась на месте, стараясь угадать верное направление, но тропы не нашла – замело.

С упорством слепого фанатика девушка продолжала идти вперед, не зная, куда, зачем, уж не помышляя о конечной цели своего путешествия и нисколько к ней не стремясь – холод выморозил подобное стремление, ветер выдул малейшие остатки. Теперь ей непременно хотелось добраться до чего-нибудь осязаемого, до некой опоры – поклонного креста, столба, деревца или любого другого устойчивого предмета, достаточно высокого или даже, скорее, длинного для того, чтобы перечеркнуть пустое пространство. Оттого редкие кустарники она обходила – нет, нужно обязательно высокое, обязательно такое, которое перечеркивает, что бы это ни значило.

В какой-то момент в выстуженной голове родилась вполне разумная мысль о том, что при нулевой видимости едва ли удастся отыскать желанную опору. Следом пришли новые, несколько более туманные рассуждения, и поняла Лиза, что совсем заплутала да выбраться не сможет. Видно, здесь теперь останется надолго, как раз вместо столба ляжет поперек поля и перечеркнет это поле, разделит собою на две половины. Ее, конечно, станут искать – непременно станут искать! Начнут бродить по окрестностям разношерстные поисковые группы, возглавляемые то Радловым, то Лукой, в сопровождении безутешного Ильи, которому, разумеется, ничего не скажут про выходки Лизоньки в его отсутствие, дабы память о ней не опорочить.

А рано или поздно найдут – если рано, то белую, припорошенную снежком, с твердыми льдинками на поверхности глаз, если поздно, так уж в разгар весны, влажную и изуродованную, и в глазах-то уж не льдинки обнаружат, а муравьев… одним словом, неизвестно, когда именно найдут, но наверняка известно, что мертвой.

От нелепой фантазии про муравьев у Лизы защипало глаза, словно в них уже кто-то копошится. Тогда она запаниковала да рванула из последних сил прямо, подгоняемая страхом смерти – немудрено, ведь образ собственного мертвого тела дышал ей в спину.

Ветер довольно скоро улегся, снег засыпал реже, и сквозь разрывы в белом кружеве Лизавета уловила кляксу света, одиноко мерцающую на унылом черно-белом фоне. Этой кляксой оказался фонарь, болтавшийся над крыльцом небольшого домика у железнодорожной станции.

Сама станция казалась затерянной, по скудности местного населения не имелось на ней ни заграждений, ни смотрителя. Домик же, установленный здесь для того, чтобы путники могли переждать непогоду и дождаться поезда в тепле, сделан был на общественных началах, иначе говоря, абы как сделан – изо всех щелей сквозило.

Лизавета доковыляла до скошенного сооружения, отряхнулась и вошла. Тесно было внутри, грязно. Оконце выходило на железнодорожное полотно, дабы ожидающие видели приближение состава, напротив окна – две деревянные полки, одна над другой прикрепленные к стене наподобие двухъярусной койки.

На полках вполне можно было заночевать, потому в прежние времена здесь находили приют бродяги, скитавшиеся по лесам, и беглые заключенные (значительно севернее находилась колония). Обычно временных постояльцев прогонял какой-нибудь тоскующий от ожидания пассажир, но год назад случилось страшное – принялся пассажир гнать бездомных, а те взяли да тут же его прирезали. Вещичками поживиться не побрезговали, так что труп пару дней провалялся совершенно голый. Происшествие наделало в округе шуму – ходили полицейские бригады, ловили по лесам подозрительных людей, конвой даже выставляли на железной дороге, потому никаких бродяг у домика больше не видали никогда.

Повезло и Лизавете – никого внутри не оказалось. Она улеглась на нижней полке, не снимая ни сапоги, ни флисовую курточку, ощутила, как по ногам лениво разливается тепло, замерла и стала ждать с пустой головой да растревоженным неясными переживаниями сердцем.

Ждать пришлось недолго, ибо вскоре тишину снаружи разорвал звук работающего мотора. Потом мотор умолк, дверь отворилась, и на пороге, окутанный зимней стужей, предстал запыхавшийся Радлов. В дверной проем он едва втиснулся боком.

– Ты? – удивилась Лизавета, вскакивая со своего места.

– Да, я… искал… искал, – невнятно отозвался Петр, пытаясь совладать со сбившимся дыханием.

– Неужто меня? – Лиза, в первые секунды оробевшая от неожиданности, теперь осмелела, в голосе ее появились привычные для родителей нотки нахальства.

– Мы там с Томк… с матерью твоей среди ночи от грохота проснулись… а тебя нет. Боже, ты не представляешь, такой грохот по всей деревне! – Радлов перебил сам себя, как это нередко с ним случалось, и тщетно пытался поймать предыдущую мысль: