Когда человек не дышит

Он действительно в прошлом, году, эдак, в двадцать третьем-двадцать пятом. Точнее из Лизиных рассказов он определить не смог, а на прямо поставленный вопрос Лиза ответить не смогла. Он в прошлом, но Лиза это прошлое прошлым-то не считает, да и все остальные: Арсений, бабка Акулина, Николай с Тимофеем, сестрёнки-кикиморы, пожалуй, тоже живут в настоящем. Да, в самом настоящем настоящем. Нет, он не сумасшедший, эти кикиморы, Иринка с Маринкой, действительно здесь живут, в своём настоящем. И его здесь никто психом не считает: ни Лиза, ни бабка Акулина… ну, наверное. Он узнал, что это бабка Акулина отправила девчонок Иринку с Маринкой его из болота вывести. Нет, он не псих, он всё прекрасно помнит: город, последние встречи… ну, там, проблемы с ЖКХ, разговоры, обсуждение его новой выставки. Да, кстати, фотоаппарат прекрасно работает, только настройки все сбились, компьютер чушь всякую показывает, что касается года и времени съёмки – по нулям всё, а остальное всё работает. Но как он сюда попал и как вернуться назад – Лиза не знает. «Бабушка ночью засуетилась, кикимор кликнула, а на следующий день и мы в дорогу засобирались, мне она ничего не объясняла», – виновато ответила Лиза на этот вопрос. Живёт она с бабушкой в лесу, пасеку держат, рыбу ловят, а коль какую тяжёлую работу надо сделать, то кикиморы какого-нибудь человека приведут, и что сами они у бабушки в услужении за провинность какую-то. И Арсений, скорее всего, не случайно рыбки половить сюда пришёл. Иринка скорей всего навела. И, вообще, это всё серьёзно, не шутят с этим. А рубаха… врачевала его эта медновласая зеленоглазая бестия не только травками… рубаха свадебная, обрядовая. Он, конечно, может к этому не относиться серьёзно, но в нём, в Серёгине, сейчас есть частичка её души, потому что не было другого способа вырвать его из лап смерти, то есть спасти от лихорадки, и что хочет он этого или нет – они теперь как жених и невеста. После этих слов Лиза глянула на него расширившимися зрачками не как обычно, а по-особому, как-то с вызовом. Все травы окрестных полянок своей колдовской непокорностью блеснули в её глазах, а, быть может, во всём виноват костёр, жарко пылавший между ними, это он и его искры, разрезавшие темноту осеннего неба, отразившись в Лизиных глазах, дали такой неожиданный эффект. Это сейчас он может рассуждать, а тогда он замер, сердце его начало долбиться, словно Копперфильд, запертый в гробу, заподозривший, что гроб этот не из реквизита, а вполне настоящий. Но потом он узнал, что всё это ненадолго, надо лишь выздороветь да в баньке попариться, да бабкиного зелья ещё надо будет выпить, она зелье-то это уже варит, наверное, и всё, никаких обязательств. При этих словах взгляд Лизы, снова кроткий и смиренный, направлен был куда-то в сторону. Потом ещё четверть часа она избегала подымать глаза, смотрела на угли и молчала, затем, словно очнувшись, пожелала Сергею спокойной ночи и отправилась спать.

Как выбраться назад? Нет, это вперёд называется, вперёд лет на сто. Кто и за что закинул его в прошлое? Он жив? Пульс примерно в норме, температура – сейчас тоже. Лиза. Лиза тоже вполне живая, он никогда её раньше не видел, чтоб ей быть плодом его фантазии, мечтаний или галлюцинацией. Она настоящая, тёплая, нет, это не бред, она переживает за него. И рубаха… ну обряд с этой рубахой, наверняка, был для Лизы какой-то жертвой, а он вчера не только не оценил этого, но и, скорее всего, обидел Лизу своей реакцией. Пенёк. Ведь знал, что рубаха – это оберег, не вчера родился да и почувствовать мог. Ну валенок, ничего не скажешь… А бабка? Бабка должна что-то знать, неспроста она ночью кикимор к нему отправила… Так или почти так думал Серёгин, думал и шагал позади волокуш, бережно придерживая сумочку с фотоаппаратом на груди. С утра была обильная роса, и, по приметам Лизы, дождя не должно было быть.

Дождя, действительно, не было, но и солнечным день нельзя было назвать. Лёгкий ветерок трепал верхушки уже почти голых деревьев, но они безропотно продолжали обнажаться, стыдливо трясясь на этом бессовестном ветру, но продолжая терять, воспринимая это как должное, как неотвратимую жестокую безысходность, свои бесценные листья. Несмотря на свои думы, Серёгин не смог удержаться от нескольких кадров. Не смог его оставить равнодушным кружащийся красно-жёлтый водоворот на фоне тёмно-синих, почти чёрных, будто грозовых туч, сквозь которые, однако, пробивались как что-то острое, опасное, словно в руках неумелого хирурга-практиканта, лучи солнца.

Но шагалось на удивление легко: с одним привалом и перекусом – была отварная рыба и жареная бобрятина – Арсений принёс. По его мнению, Лизе должно было понравиться – его хитрющие глаза стрельнули в её сторону – но есть эту бобрятину должен был почему-то только Сергей, да и Лизе говорить, что это за мясо, было совсем необязательно. Вот так, с одним перекусом, они прошагали, наверное, десятка два километров. Его мысли прервало ржание лошади. «И-гы-гы-гы» – отозвалась Культурка и замотала головой, чуть не вырвав повод из рук Лизы. От неожиданности сердце у Серёги замерло, и, наверное, даже пропустило один удар. Он осознал, что первое «и-го-го» принадлежало не Культурке. В то же мгновение приветственное ржание другой лошади повторилось.

На дороге, которую им надо было пересечь, а, может, и двигаться по ней – приближались они к ней по касательной – шла лошадь, запряжённая в небольшую одноосную телегу. Нет, она сначала шла, а теперь, когда до места их предполагаемой встречи осталось метров пятьдесят-семьдесят, повинуясь натянутым вожжам, остановилась. На телеге сидели двое. Один из сидевших соскочил, неторопливо обошёл вокруг своей лошади и, словно в этом была какая-то необходимость, начал что-то поправлять в её сбруе. Понимая, что его необычно синяя торба обязательно привлечёт ненужное внимание, Серёгин обошёл волокуши, чтобы скрыться с глаз нежеланных наблюдателей. Под полу шинели? Нет, неловко как-то топорщится. Сумочку он сунул между мешками, а сверху кинул шинель, оставшись в одной рубахе. А Лиза меж тем ничуть не колеблясь, не сбавляя шагу, смело шла впереди.

– Здорово живёшь, дядя Коля.

– Здорово, Лизавета, здорово.

Сергей выпрямился и только сейчас узнал Николая, того, первого из людей, кого встретил здесь. В три-четыре широких шага он обогнал Культурку, догнал Лизу и тоже поприветствовал Николая.

– Здравствуй, здравствуй, Сергей Серёгин, а я смотрю, как будто шинелька знакомая шагает. Присмотрелся, а он уже и шинельку скинул. Неужто жарко стало? – оглядывая его с ног до головы, как будто с какой-то язвинкой проговорил Николай. – Или обновой решил похвастать, а?

Серёгин быстро глянул на Лизу – её взгляд ничего не выражал, даже казался каким-то равнодушным.

– Я сумочку снял, снял и спрятал, шинелью укрыл, там, на волокушах. А то заметная сильно торба-то моя, – а увидев понимающий взгляд, добавил: – Я не признал вас сразу-то, не ожидал, что так быстро встретимся…

– Молодец, что приоделся, вон, хоть на человека стал похож.

В Лизиных глазах блеснул интерес:

– А вы, дядя Коля, к нам собрались, да?

– Да, вон, тётке Шуре чёрт привиделся, перепугалась, хочет о чём-то с бабушкой твоей поговорить.

Лиза хмыкнула, взяла Культурку под уздцы и пошла по дороге. Сергей с Николаем двинули следом. Николай словно забыл про свою кобылу и её пассажирку, но, заметив Серёгино беспокойство, прокомментировал:

– Всю свою лошадиную жисть в обозах проходила, ей сейчас работа более чем понятна. Пойдём-пойдём, никуда она не денется.

И действительно, не успели они сделать и пары шагов, старая Серёгина знакомая, лошадь с грустными глазами, словно повинуясь невидимому кучеру, послушно тронулась за ними. Серёгин оглянулся на старуху, сидевшую на телеге:

– Я слышал, что женщина эта чёрта видела… прямо настоящего, – полушёпотом начал он.

Николай, как всегда, был совершенно спокоен:

– Ну, настоящего иль нет – не знаю, но, я понял, с рогами и копытами, – в уголках его глаз пряталась ироничная усмешка: – Она мне все уши за эту поездку прожужжала. Хошь послушать?

Серёгин закивал так, что его полуотвисшая челюсть пару раз повторила его кивки, сопровождая это лязгом зубов. Николай шагнул на обочину, пропустив вперёд кобылу – та послушно прибавила ходу. Сергей, поняв суть манёвра, тоже отошёл в сторону. Шли они теперь позади телеги, старуха, сидевшая в ней, принялась без утайки, нисколько не стесняясь, разглядывать Сергея. С точки зрения фотографа, интереса как модель старуха не вызвала. Заметил Серёгин лишь одну деталь – на ней было два платка. Верхний тёмно-серый, нет, скорее, грязно-серый, был довольно несвеж, потёрт, засален, его концы неаккуратно растрепавшись, виднелись в самых, казалось, неожиданных местах. Под подбородком, на плечах, подмышками, прямо на голове, и даже под её грудью, пропущенные из-за спины, кончики, сближаясь с себе подобными, оканчивались маленьким, обрыскавшимся, грязно-серым узелком. Но по овалу её лица, словно подворотничок старослужащего, тоненькой белой каёмочкой высовывался чистенький, скорее всего, даже накрахмаленный, платочек. Её глаза неторопливо, методично ощупывали Серёгу, но позволено ей делать это было недолго. Вопрос Николая сначала переключил её как бы на другой канал, а затем и вовсе вывел из действительности.

– Тёть Шура, про чёрта расскажите, вот, молодой человек не знает ещё, – почти прокричал Николай, как бы наклонившись над старухой. – Ну, слушай, Сергей Серёгин, – подмигнул ему и быстрым шагом стал помаленьку догонять Лизу.

– В Ялани сватья у меня живёт. Погостила я у неё чуток, но пора и честь знать, домой, значит, я собралась, – неожиданно громким голосом начала тётя Шура.

Говори она на два, нет, на три тона тише, её можно было слышать сидя на волокушах, а сейчас её, наверное, прекрасно слышали Лиза с Николаем. Очевидно, старуха была глуха и поэтому считала, что её никто не слышит.

– Отошла от деревни я, значит, с версту, не больше, гляжу – на тропинке козёл стоит. А Анисья, сватья-то моя, жалилась мне, что козёл у неё потерялся. Славный козёл у Анисьи был – здоровый, полтелёнка – не меньше. Да не в этом дело, красавец, а не козёл: борода седая, сам чёрный, шерсть блестящая, а рога крученые, точёные, а нраву какого дерзкого был – все собаки его боялись. Шибко переживала Анисьюшка – две ночи на то время её Костя дома не ночевал, – старуха замолчала и задала Серёге вопрос, которого он никак не ожидал, считая, что старуха находится где-то там, в себе, в своих переживаниях. – Ты понял, что Костей она козла этого называла? – пронзая Серёгина своим взглядом, спросила тётя Шура. Серёгин закивал. – Вот, гляжу, на тропке козёл, значит, на меня уставился, я ему: «Кось, Кось, Кось», а он мне: «Мя, мя-я-я», – ну и подходит ко мне, значит. Ну, гляжу, так и есть, Костя. И борода, и шерсть, рог один у него обломан был, так у этого тоже кончик рога обломан как будто. Только глаза, глаза мне сразу не понравились, дикие они у него какие-то были, ну, думаю, понятно, ведь три дня бедный Костенька в лесу уже бродит, вот и одичал. Доброе дело, думаю, сделаю, недалеко ведь от деревни ушла-то, отведу козла, а в лесу-то и волки могут быть, пропадёт животное. Ворочаюсь я, значит, обратно, в деревню, ну и маню его, значит, за собой – идёт потихонечку, с неохотой так, то меня рассматривает, то травку жуёт, но идёт. Ну, надоело мне эта канитель, солнце уж скоро закатится, а мне ещё пять вёрст до дому топать, а всё ноженьками. А дома, я, чай, не бездомная какая, хозяйство… Ну вот, взяла я верёвочку пеньковую, у меня в котомке завсегда верёвочка есть, на рога ему накинула, да узлом и завязала. Вот тогда дело-то и пошло – идёт козёл за мной, а куда ж ему деваться-то. Я быстренько так иду, чуть замешкаюсь, того и гляди, рогами пониже спины получить можно… Да и оглядываться боязно, у него глаза какие-то нехорошие… – бабка помолчала чуть и снова обратилась к Сергею: – Ты, молодой человек, глаза у козла когда-нибудь видел?

Серёгин поднял к небу глаза – ему вспомнились несколько снимков, что же в них примечательного… Необычный зрачок, прямоугольничком, и располагается не как у кошки – сверху вниз, а горизонтально – вдоль глаза. Он утвердительно кивнул, но старухе его ответ совсем не был нужен.

– И раньше-то жуткие глаза у него были, а щас обернулась, а он такой ненавистью на меня глядит – жуть, а в зрачках – словно огонь дьявольский. Ближе к деревне заупирался, я верёвку на плечо и волоку его, стало быть, крепкая верёвочка была… А вот когда кресты на маковках из-за поворота видно стало, козёл вообще всеми копытами упёрся и не идёт. Повернулась я к нему, а в глазах у него огонь бесовский так и пылает, аж глаз-то самих не видно. Вспомнила я про Господа сразу, ну и прочитала Исусову молитву. Заревел козёл тогда рыком звериным, на дыбы встал, чуть копытом меня не ударил и исчез. А верёвочка петлёй завязанной на тропинку упала, я тоже от неожиданности такой на землю упала, спину, вон, шибко зашибла, – старуха сморщилась от боли, попытавшись распрямиться, – но сгоряча не почуяла, сразу-то соскочила, да бежать, и верёвочку ту там прямо бросила, а ведь такая хорошая верёвочка была, – старуха замолчала, то ли прислушиваясь к больной спине, то ли сожалея об утраченной верёвочке.

Когда их глаза встретились, увидел в них Серёгин поиск поддержки, необходимость высказаться.

– И, понимаешь, я ведь собственными руками к сватье-то, значит, чёрта чуть не привела. Это наказание нам, – старуха снова уставилась на Сергея, но теперь её взгляд был более оценивающий, – за внучку нашу… – она чуть понизила голос, словно собиралась доверить какую-то тайну, и снова замолчала, сомневаясь, говорить её Серёге или нет, да какой он ей Серёга, она ведь и имени его не знает, и знакомы-то они с полчаса, и видятся впервые. Первый, а, возможно, и последний раз.

Это так Серёгин рассуждал, а что происходило в голове старухи? Но она всё ж решилась.

– Не, вообще-то Алёнка девка хорошая была – умница, красавица… работящая такая, это, стало быть, когда дома-то жила. Но на беду грамоте её родитель обучить вздумал. Все на покос, а она книжки читает, ещё какую работу мать ей задаст, а она уже устала. Нелёгкая это работа книжки-то, значит, читать, – старуха снова оценивающе оглядела Серёгина. – Ну а как эти-то пришли, в кансамол её приняли, – в её лице сейчас сожаление и неподдельная любовь к внучке сменились откровенной ненавистью, – опушилась она уже к тому времени, заневестилась, парни чаще под окнами на гармошке играть стали, а она, дурёха, в город уехала, по культурной части специалистом стала. В клубе она там самодеятельностью руководила, – бабка – вот чего Серёгин никак не ожидал – вполголоса выругалась и злобно плюнула. – Комиссар какой-то у неё там, в городе, появился, потом уехал, потом ещё кто-то. Как я плакала тогда… потом с художником клубным жила, потом с милиционером, в общем, пошла девка по рукам… Раз приходит начальство в клуб-то, а она пьяная на столе-то этом, где в шары играют, значит, спит в самом, значит, срамном виде, а на брюхе-то у неё ниже пупа, – бабка неожиданно довольно резким движением хлопнула себя по этому месту, – этот, значит, ихний, Ленин нарисован – срамота! – и до того почтенная старушка вновь плюнула, как заправский сиделец. – Ну, художника нашли быстро, все они там спали – это у них собрание ячейки называется. И ведь как хитро нарисовал, где пуп у неё – там у него звезда, ну, на кепке, стало быть. Ну, а там где, – старуха на секунду замялась, подбирая слово, – там, где у Ленина ихнего борода, там, значит, у Алёнки настоящая шерсть начинается. И ведь как, паршивец, нарисовал, смывать всяко пробовали – не получается… Вот так, мил человек, не уберегли мы внучку, не уберегли… Люди говорят, что до обеда их, ну, с художником-то этим, будь он не ладен, ещё видели, водили их по следствиям там разным, а потом… уже всё, наверное, – старуха помолчала, а затем добавила, – страшно жить стало, страшно, люди страшнее чертей порой оказываются…

После этих слов тётя Шура словно зависла. Серёгин долго не решался её тревожить, шагал за телегой, рассуждал о жизни, не забывая, какой сейчас на дворе год, всматривался в отрешённое лицо старой женщины, решившейся на столь откровенный, ему, первому встречному, рассказ. А ещё он представлял молодую черноглазую девку, не принявшую деревню, её быт со всеми её курами и козлами, поверившую складно говорящему комиссару и уехавшую в город – строить светлое будущее. Что с ними случилось? Посадили, сослали, отправили строить какую-нибудь железную дорогу, – ага, с портретом вождя на брюхе. Художника могли, конечно, могли и расстрелять – это, пожалуй, вероятнее всего. А вот с девчонкой что… скорее всего, просто пропала и не найти сейчас ни её, ни документов каких-либо. А ведь это только становление советской власти, начало красного террора. А что потом будет. Страшно, да страшно. При этих событиях явления кикимор, русалок и чертей всяких кажутся просто детской сказкой, невинным развлечением.

– Тёть Шура, а ещё про чертей что-нибудь знаете?

Но тётя Шура продолжала смотреть сквозь Серёгу.

– Тёть Шура… – повторил свой вопрос Серёгин, но уже намного громче.

– А?.. Чаго? – наконец-то обратила на него внимание восседающая на телеге, как китайский мандарин, старушонка.

Серёгин вдохнул побольше воздуха и ещё раз повторил свой вопрос, как он понял потом, уже слишком громко. Лиза с Николаем, сойдя на обочину, обернулись, с недоумением глядя на него, а тётя Шура поглядела на него даже с какой-то обидой, что-нибудь типа: «Чего орёшь-то, дурень, я не глухая», – она не сказала, а лишь приосанилась, чувствуя в Серёге благодарного слушателя.

– Не знаю про кого, но ещё такую историю знаю. На святки, когда колядовщики ходят, дело было. Ходил колядовать-то раньше, наверное, а? – и не ожидая никакого ответа, продолжила: – В городе, в Енисейске, стало быть, ходили ряженые, три парня, быка продавали. Один, стало быть, как продавец, ну а двое – как бык: шкурой скотской накрылись, вперёд, стало быть, голову с рогами на палке выставили и ходют, народ веселят. Продавец этот, стало быть, быка расхваливает на все лады, а те, которые под шкурой, песни поют, подпрыгивают, ноги задирают по просьбе хозяина, ну, или тех, кто их угощает. Ну и зашли в избу одну. «Купи быка», – говорит продавец хозяину. Дед там сидел у лучины, только сказали так, стало быть, лучина раз – и погасла. Оторопели парни враз. А голос из темноты им и говорит: «Сколько стоит?» Ну, на этот случай у них уже прибаутка запасена, конечно же, была. «Сто рублей!» – говорит этот продавец, который ряженый, а те, под шкурой, уже запеть что-нибудь собирались, мол, какой он бык хороший, но голос из темноты говорит: «Хорошо, по рукам, мясо – наше, шкура – ваша, сто рублей на столе», – и кто-то здоровенной лапищей пожал, как рассказывал этот парень, ну, продавцом который был, ему руку. Вот, а когда свет зажегся, никого в доме не оказалось, кроме старичка немощного; у порога шкура эта лежит, на столе – сторублёвка, новенькая, как только нарисованная, а парней, что под шкурой прятались, никто и никогда больше не видел. Городового позвали, он, стало быть, допрос учинил. Дед этот говорит, что как только ребята дверями хлопнули, у него лучину задуло, вот и пошёл он за печку серянки искать, свечи огарок нашёл, чтобы ребятам светлее выступать было, и не разговаривал он с ними в темноте… Закончили следствие тем, что дед не виноват, ста рублей у него никогда не было, потому как сам он бедствующий и окромя медяков в руках денег не держал. Ни крови, ни других следов, ни, этих, как их… улик, тоже не нашли. Парня этого допрашивать стали, а он то ли от случившегося, то ли от следствия этого ненормальным сделался – говорить не может совсем, не то что песни петь. Отправили его в лечебницу для душевных. Вот такая история, но это люди рассказывают, я сама не видела, коль соврала, значит и мне соврали.

Глава 6

– Мне тут Лизавета про тебя рассказала, – начал всегда серьёзный Николай, – это всё правда? Ты, правда, из будущего?

Серёгин пожал плечами.

– А я сразу Тимофею говорил, что ты словно не из нашего мира, а он заладил: «Из графьёв, из графьёв…». В одном мы сошлись с ним, что в город тебе нельзя сразу-то было… Если бы ты сразу рассказал, ни за что бы не поверил, а оно вон как получилось… Ты, Сергей, там-то в каком году жил?

– В две тысячи одиннадцатом.

– Я правильно понял, в Енисейске, да?

Серёгин кивнул.

– Ну и как, как живут у вас люди, коммунизм уже построили?

Серёгин внимательно посмотрел на Николая, в его лице не было ни усмешки, ни какой-либо иронии. «Спокойным» окрестил его Серёгин в начале их знакомства, таким он и оставался, таким был и сейчас. От его серьёзных вдумчивых глаз, довольно ярких и молодых, во все стороны разбегались морщинки. У Сергея уже было несколько снимков, он их уже рассматривал. На них Николай казался намного старше. Сколько же ему лет на самом деле? Что ему рассказать? Про то, что коммунизм – это бред сивой кобылы, про то, что коммунисты – единственные за всю историю человечества, кто испытывал химическое оружие на мирных гражданах своей же страны, на крестьянах, а «вождь мировой революции» собственноручно подписал на это разрешение, с одной приписочкой, что, мол, надо исключить падёж крупного рогатого скота, и потравили на хрен пятнадцать тысяч человек в тамбовской губернии. Наверняка он про это не знает. А, может, рассказать про лагеря, как охраняла госмашина народ от врагов народа, вернее, ещё будет охранять, о том, какими силами будут строиться каналы и железные дороги или о созревающем культе отца всех народов. Наверное, он мне даже не поверит, хотя про красный террор он, скорее всего, уже знает, и не понаслышке.

– Николай, а скажите, здесь, ну, то есть сейчас, какой год?

– Двадцать пятый, тысяча девятьсот двадцать пятый, сентябрь месяц, – с интересом ожидая Серёгиного ответа, отрапортовал Николай. Серёгин ещё какое-то время поразмыслил, ища выход. Наконец, решив, что знание истинной ситуации никого от неё не убережет, а, возможно, и наоборот, наконец, решился:

– Видите ли, Николай, для нас, там, – Серёгин мотнул головой назад, и сам чуть было не обернулся, где это там, – там совершенно другой мир, там в двадцать первом веке, нет… Там нет коммунизма, как нет кикимор и чертей, и даже разговоров про это никто не ведёт, это считается бредом, ну или, в крайнем случае, сказкой или шуткой.

Тень сомнений и неверия покрыла лицо Николая, они остановились.

– Понимаешь, Николай, мы живём, то есть я жил в другом мире, здесь же, на этой земле, – Серёгин покрутил головой, нашёл солнце и, быстро сориентировавшись, продолжил: – Вон там Кемь, на ней деревни Плотбище, Ялань, Подгорная, Чалбышево. Там, внизу – Усть-Кемь, вверх по Енисею Енисейск будет. Ещё выше Маклаково, Казачинское, Красноярск, та же земля, но мир другой.

Николай смотрел на него в упор, даже тогда, у телеги, когда Серёгин был со связанными руками, его не рассматривали так внимательно. Они стояли на дороге друг напротив друга и смотрели глаза в глаза; топота копыт и скрипа телеги уже не было слышно. Вдруг морщины на лбу Николая как бы разгладились, он отвёл плечи назад, хрустнув костями, и стал как будто даже выше:

– Ну, это понятно, что другой мир, а как же иначе-то, пойдём, давай быстрее, отстали вон как, – и он зашагал по дороге.

Серёгин в два прыжка догнал его и тут же получил вопрос в продолжение разговора:

– Хорошо ли живётся вам в вашем мире?

Поначалу Серёгин надеялся отделаться фразой типа: «везде хорошо, где нас нет», но последовали другие вопросы, и он решил рассказывать сам про всё: про телефоны и телевизоры, про освоение космоса и интернет, про образование и медицинское обслуживание. Особенно Николая удивило, что государством управляет, якобы, президент и кабинет министров, и что все эти чиновники, якобы, выбираются народом. Сначала он ухмыльнулся, а при втором «якобы» открыто разулыбался, что вызвало эту улыбку, Серёгину оставалось только догадываться. Но после этого политика перестала быть запретной темой, Серёгин поведал о настырных японцах и вороватых хохлах, о противных китайцах и подлых поляках. Рассказал он о конфликте с Грузией, о войне в Чечне и Афганистане. Что касается «советской власти», Серёгин старался тактично обходить, ни разу не обмолвился он про Советский Союз – страна – государство – Россия, он сам уже начал было верить, что не будущее это, а всего лишь параллельный мир. Но Николай, как оказалось, был не так прост, всё это время он внимательно слушал Серёгу, удивлялся, делал большие глаза, качал головой или цокал языком, кивал, а когда Серёгин замолчал в раздумье, чем бы ещё удивить Николая, тоже тактично выждав паузу, вдруг сказанул:

– Я знаю, что ничего у них не получится.

Серёгин принялся было перебирать последние произнесённые им слова, пытаясь сообразить, о чём это он, но Николай, не дожидаясь ни Серёгиных вопросов, не набивая многозначительным молчанием себе цену, продолжил: