Когда человек не дышит

Серёгин кивнул. Мужики снова переглянулись и отошли от телеги шагов на двадцать. Серёгин их не слышал, но зато у него появилось время оглядеться вокруг и рассмотреть своих пленителей. Телега была большая, двуосная, в задней её части была навьючена какая-то поклажа, там же к корме, за узду, привязана ещё одна лошадёнка, с искусанной паутами мордой и жутко грустными глазами. Она словно понимала, что сейчас решается чья-то судьба. Серёга тоже это понимал и, ненавязчиво поглядывая на мужиков, потихоньку разбалтывал узел на запястьях. Точно сектанты, – из одежды на них не было ничего покупного: штаны, рубахи, – всё самошитое, обутки и те были какие-то самодельные. На одном из них была короткая овчинная безрукавка, на другом тоже безрукавка, но из серого шинельного сукна. Волосы да и бороды их были нестрижены, да и нечёсаны уже, наверно, лет сто. Его наблюдения были прерваны вопросом:

– А документы у тебя есть?

– Да, в сумочке, – сказал Серёгин и похолодел, сумочки с фотоаппаратом при нём нет.

– Сумочка у меня была, синяя такая.

– Да, хитрая торба, – проговорил «спокойный», развязывая Серёгину руки.

Когда он закончил, другой мужик сунул сумочку прямо в руки Серёгину. Раскрыв сумочку, он с удивлением обнаружил, что в ней никто не рылся, – всё лежало на своих местах, но зато от его внимания ускользнуло, с каким недоумением смотрели мужики на то, как он расстегивает замки на ремнях и молнию. Паспорт Серёгин им не дал, а вот удостоверение журналиста, – ведь оно тоже имело и печать, и фотографию, – было отдано в руки мужикам. Они отошли на несколько шагов и стали рассматривать, да так внимательно, что не заметили, как Серёгин достал аппарат и несколько раз их сфотографировал, попросту забыв, что он пленник и у него связаны ноги. Но тут ему развязали ноги и даже вернули удостоверение, очевидно, против прессы сектанты ничего не имели. Развязали и снова отошли шагов на двадцать. Снова начали спорить, изредка поглядывая на Сергея, а когда он встал, чтобы размять затёкшие руки-ноги, вообще отвернулись от него. Серёгин походил туда-сюда, погладил морду лошадке с грустными глазами и, уже не стесняясь, достал фотоаппарат. Скоро он услышал:

– Ну что, Сергей Серёгин, поехали, коль тебе в город надо…

Глава 2

Первые десять минут ехали молча. Потом Серёгин, то ли вспомнив советы друзей- автостопщиков, то ли боясь вопросов про Ленина, решил не молчать.

– А что, мужики, кикиморы есть в этих лесах?

– Раньше были, а сейчас – нет, наверное.

– Почему нет-то? – поддержал разговор «спокойный».

– Просто кто её увидит – не жилец больше, и рассказать про неё, про тварь-то эту, никому не успеет, – авторитетно заявил «хохотавший».

Между лопаток Сереги пробежал холодок. Мужики, казалось, были рады предложенной теме, и разговор потёк сам собой.

– Дед Анфал из Ялани мне рассказывал, лет пять тому назад его черти в лесу три дня держали, слышал?

– Дак то черти…

– Анфал? Из Ялани? – переспросил Серёгин, чтобы заполнить паузу.

«Спокойный» повернулся к нему в пол-оборота, хитро прищурился:

– Да, Горченёв его фамилия, Анфал Горченёв.

– А расскажите про чертей-то, – проговорил Серёгин.

«Спокойный» ухмыльнулся и отвернулся от Серёги, но тут же начал свой рассказ:

– Зимой это было, в декабре, снегу к тому времени навалило. Зимой Анфал в Ялани жил, а летом на пасеке.

– Только жил он тогда не в Ялани, а в Жарково, – вставил слово «хохотавший».

– Да, в Жарково, – помедлив, проговорил «спокойный», – а пасека у него в тридцати верстах по Анциферовке. Зима в тот год лютая была, вот и поехал дед Анфал омшаники проведать. Путь хоть и не близкий, однако, дорога знакомая, светового дня в один конец всегда хватало. Поэтому никаких припасов, окромя булки хлеба, взято не было. И вот посередине пути лошадь начала взлягивать, упираться, а потом вдруг оглобля сломалась, ровно так сломалась, как пилой срезали. Хоть и было тогда Анфалу за семьдесят, оглобля для мастеровых рук не проблема. Потерял какое-то время, но оглоблю сладил. Запряг, чуть проехал, новая напасть – лошадь встала. Встала как вкопанная, ни взад, ни вперед, а тут ещё и завьюжило, куда править – не видно. Ничего страшного как будто – серянки были, топор тоже. Развёл костёр, наготовил дров на ночь, но вот ночью-то и началось самое интересное. Увидел дед Анфал «странных людишек», ростику вот такого, – «спокойный» ткнул себя пальцем в поясницу, – в турецких шальварах, все с саблями кривыми, окружили деда и говорят: «Мы главные здесь, поклонись нам и домой поедешь». Давай дед Анфал молитву читать, они сначала напугались, отскочили подальше и давай над ним хохотать, никуда, говорят, ты от нас не денешься, поклонись лучше. И так всю ноченьку. Только перестанет Анфал молитву читать, они ближе подходят, в костёр ссут, хохочут. Начнёт молиться – подальше отойдут. Наутро всё стихло, но шибко длинной ночь показалась. Поехать днём тоже не получилось – конь храпит, в дыбы встаёт, идти никуда не хочет. Наготовил Анфал дров побольше, а они вокруг костра ковров персидских настелили и девок с голыми пупами, этих… восточных, откуда-то натащили. В общем, танцы перед ним устроили. А когда он и на это не поддался, таким срамом с девками этими занялись, что и говорить стыдно. Закрыл дед глаза, чтобы не видеть этого, но главный их птицей уселся на дерево и рассказывает – что да как. Мне Анфал рассказывал, что за коня своего переживал, весь хлеб почти ему скормил, чтобы не околел, сам только чуть краюху пожевал. А на третью ночь началось самое страшное. Старшой ихний уговаривает: «Знаю, есть у тебя дети, внуки, неужели домой не хочется? Поклонись, отрекись от Бога, ну зачем тебе это? И поезжай, доживай свой век потихонечку. А знаешь, что вон те ребята делают? Не знаешь, а они гроб мастерят. Вон доски тёшут, для тебя гробик-то. А вон в стороне уже лопатами работают. Как думаешь, для кого ямку копают? В землицу мёрзлую тебя опустим…».

С молитвой и слезами пошёл дед Анфал к своему коню повод отвязать, чтобы хоть он до дома вернулся.

– Коня Буяном звали, – вклинился в рассказ «хохотавший».

Повисла пауза.

– Да, коня у него Буяном зовут, – согласился «спокойный» и продолжил, – подошёл он, значит, коня отвязать, а конь в дыбы и понёс… Сам ли Анфал за повод ухватился, иль какая петля за руку захлестнулась – он не помнит, да только тащил его Буянушка, с пеной у рта, волоком до самой деревни. Вот такая история, – подвёл итог «спокойный», а «хохотавший» добавил:

– Мужики потом за санями съездили, яму видели, а гроба не было, наверно, черти с собой упёрли, вдруг кому пригодится, – и заржал своим неподражаемым хохотом.

– Черти, они, видишь, Сергей, за душами охотятся, а кикиморам что надо – никто не знает.

– Да, – проговорил Серёгин, он решил не рассказывать мужикам про утреннюю встречу на болоте, – возле Ачинска гора есть, Лысая называется, – вместо этого начал он, – Лысая, потому что не растёт на ней ничего. А с вершины той горы прямо вниз, как колодец, – пещера сорок метров глубиной. Есть про эту пещеру легенда одна.

Бородачи разом оглянулись и оценивающе глянули на Серёгу, а тот продолжал:

– Пещера называется Айдашинская, а в народе её называют просто – девичья яма. Так вот какая история, как в индийском кино: он любит ее, она любит его, но её родители настаивают, чтобы вышла она замуж за татарского хана, у которого много овец, лошадей, в общем, за богатенького.

«Хохотавший» понимающе вздохнул.

– И вот, когда должны были сваты приехать, девка эта убегает с любимым из дому на всю ночь. Вернулась поутру, а родная мать на порог не пускает, иди, говорит, где была, опозорила ты нас на всю округу. Что несчастной делать? Пошла и бросилась в яму… Говорят, с тех пор вокруг Лысой горы привидение бродит.

– Это потому что она родителями проклята, – вставил своё слово «хохотавший».

– И плач по ночам слышен, но учёные этот вой по-своему объясняют, дескать, это ветер свистит по верхушке горы, – Серёгин замолчал, давая понять, что история закончена.

– Был я в тех местах, – вдруг сказал «спокойный».

Серёгин напрягся, ожидая подвоха, но услышанное далее он никак не ожидал.

– С Кузьмой, с брательником, лет семь тому назад на ярмарку ездили, смотрим, барышня у дороги стоит, ну подъезжаем к ней, а она нам монетку золотую даёт.

– Ну, прям золотую, – не вытерпел «хохотавший».

– Не веришь, у Кузьмы спроси, – ответил «спокойный», – ну, протягивает она нам монету и говорит: «Люди добрые, в городе будете, свечку поставьте за упокой души». А Кузьма и говорит: «Милая барышня, за упокой чьей души-то столько свечей ставить надобно?» А она глянула на нас так своими глазищами и говорит: «Моей душе упокой надобен». Ясно дело, сначала-то мы испужались, ну а приехали в кабак и загуляли, пропили мы с Кузькой не только золотой, чуть без штанов не остались. Еле живые тогда ворочались, а она опять у дороги, бледнючая, как смерть, качает так головой и говорит: «Ну что же вы, да не подумайте, что мне монету жалко, просто придётся мне ещё у дороги стоять и опять людей пугать». И так от неё холодом повеяло, за секунду вся жизнь перед глазами пролетела, жуть жуткая. Как домой вернулись, не помню…

Дак ты это с того времени что ль не пьёшь?

– Да, и Кузьма тоже. Мы с ним зарок дали, а свечей мы потом в Енисейске поставили на пять рублей, не меньше…

– Старыми?

– Ну конечно старыми.

«Хохотавший» глянул на напарника с недоверием, но ничего не сказал, Серёгин тоже не вмешивался.

– Ну, хватит болтать, пора на ночлег становится, – вполголоса, но довольно твёрдо скомандовал «спокойный».

И действительно, круглолицее солнце уже не маячило над лесом. Спрятавшись за верхушками, оно как-то быстро, со всего маху, плюхнулось к горизонту и, едва его коснувшись, рассыпалось множеством ярких брызг, акварельно растекающихся по всему вокруг. Пока Серёгин охотился за солнечными бликами, мужики распрягли лошадей, развели костёр и даже сварили какое-то варево в раритетном котелке времён первой мировой войны, впрочем, прекрасно сохранившимся, как успел заметить он намётанным взглядом.

Это была каша – жидкая, несолёная, из какой-то непонятной крупы, но жутко вкусная, наверное, потому, что не ел Серёга целые сутки. Только за ужином он узнал, что «спокойного» зовут Николаем, а того, кто хохотал – Тимофеем, что занимаются они частным извозом, и дружат с детства. О себе они ничего не рассказывали, да Серёгин и не настаивал, говорили о трудностях в воспитании детей, о взаимоотношениях со стариками и о плохом урожае кедрового ореха в этом году. Когда совсем стемнело, Николай достал с телеги старую шинель и подал Серёге:

– Можешь одеть, а можешь укрыться, ночи уже холодные, не месяц май на дворе, ложись под телегу, вон под ту, – и он махнул рукой в сторону, – завтра к обеду в городе будем. А ты прости, если что, – и, сославшись на то, что рано вставать, пошёл спать.

Шея у Серёги болела и даже была небольшая температура, спал он плохо. Его обнимала горячая пышногрудая красавица, обещая родить ему трех дочерей, а у их ног, то жалобно скуля, то злобно огрызаясь в темноту, лежали две дворняги. Серёгин с наслаждением тыкался лицом в прелести красавицы…

Проснулся он от поцелуев, большими тёплыми губами кто-то нежно касался его щеки, носа, лба. Серёгин открыл глаза и увидел лошадь. Лошадь с грустными глазами смотрела на него…

Завтракали чаем с сухарями. Чай Николай сварил из шиповника, смородинового листа и душицы. Мужики с утра были какие-то хмурые, но на Серёгу, как и вчера, глядели с любопытством. Завтракали молча, потом так же быстро и молча собрались в путь. Что-то произошло ночью, подумал Серёгин, наверное, поссорились. Но уже через час пути, не сговариваясь, остановились и подошли к Сергею. Мгновение помедлив, как бы собираясь с мыслями, Николай начал:

– Вон там, за ельником, речка течёт, небольшая такая, но переходить её не надо. Вверх по речке ступай – там старуха живёт, бабкой Акулиной её зовут.

Серёгин подумал, что это новая байка сейчас будет, но Тимофей как всегда прервал собеседника и вполне серьёзно заявил:

– Не знаю, из графьёф ты или товарищей, но в город тебе нельзя… красные в городе, – добавил он на непонимающий взгляд Серёгина, – мы ведь тебя для чего развязали? Думали, что ты дернешь от нас, думали, что ночью уйдешь.

– Бабка она странная, не удивляйся, но ты ей понравишься, с нами дальше тебе нельзя, да и здесь уже конные быть могут. Ваши по Ангаре пошли, но их говорят, уже прошлой зимой… все. Ну, давай, прости, если чего не так…, – решительно закончил Николай.

Обалдевший Серёга остался на дороге: раритетный котелок, деревянные ложки, эксклюзивная, ни в одном месте не китайская одежда, бурная реакция на самые бородатые анекдоты и неприятие элементарных понятий… – всё это, то складывалось в единую объяснимую ситуацию, то разбивалось вдребезги о логику и здравый смысл.

– Мужики, мужики, Николай, а какой сейчас год? – вдогонку закричал Серегин.

– Нехороший год, голодный, да и кровушки людской пролито много… нехороший год, – не оборачиваясь, ответил Николай и сильней хлестнул свою кобылу.

Сделав несколько быстрых шагов вслед за телегами, Серёгин замедлил шаг, а затем и совсем остановился. Сердце бешено колотилось в груди, изо всех сил толкая кровь, кровь в свою очередь била по вискам, по затылку и даже глаза, казалось, от такой пульсации вот-вот вылезут из орбит. Серёгин поднёс ладони к лицу: ближе – дальше, покрутил ими, раздвинул пальцы и увидел сквозь них удаляющиеся телеги, – руки опустились сами собой. Тут же он взял и укусил себя за запястье, укусил со всего маха, со всей дури и ничего не почувствовал. Не почувствовал в первую секунду, а затем в страхе отдёрнул руку, то ли от резкой боли, то ли от громкого шёпота за спиной, а, может, и от того и от другого сразу.

– Иришка? – поворачиваясь на голос, проговорил он и застыл в дурацкой улыбке.

За спиной никого не было.

– Да здесь я, – услышал он снова, – давай, шлёпай, сюда.

Но и через два десятка шагов и через три он никого не увидел. Лишь по дороге, которую он только что покинул, с пьяными воплями и улюлюканьем явно веселясь, промчались какие-то всадники.

– Человек, эй, сюда иди…

У Сергея жутко болела голова, шея опухла, и движения ею тоже причиняли жуткие боли, ноги были тяжёлыми и никак не хотели идти дальше. Серёгин сделал ещё несколько шагов, навалился плечом на толстенную ёлку и закрыл глаза, тут же услышал голос рядом с собой:

– Ты что, совсем дурень что ли, сказали тебе по дорогам не ходить.

– Иришка, – прошептал Серёгин и открыл глаза – в двух метрах перед ним из земли, не более метра, торчала старая гнилая колодина, корявая, поросшая мхом и даже какими-то грибочками.

Серёгин похлопал глазами, помотал головой, разгоняя туман и оранжевые круги. Сначала послышалось хихиканье, а потом колода сказала:

– Да не пялься ты и глазами не хлопай, пока солнце не сядет, я такой буду. Иль не нравлюсь?

– Да я…, – начал Серёгин и сообразил, хоть Иринка и колода, а у него перед ней вид, как всегда, дурацкий.

– Да я…, – и Серёгин разулыбался.

– О-о-о-о, – протянула колода, – да ты не в себе, нехорошо тебе, да?

Серёгин кивнул и закрыл глаза.

– Ну, понятно, это у тебя лихорадка болотная, из-за раны на шее, вода нехорошая попала и всё.

– Что всё?

Но его вопрос Иринка оставила без внимания.

– А чего же человеку Николаю не сказал? Он травку особую знает.

Серёгин только пожал плечами.

– Ну, идти тебе, я думаю, никуда не надо, да и нельзя, наверное. Садись прямо здесь, под ёлкой, только если кушать хочешь, себя откусывать не надо, у тебя в кармане сухарь есть, вчера ещё этот, который с Николаем, положил.

Сергей послушно сел на мягкую сухую кочку и навалился спиной на дерево, колода Иришка пододвинулась ближе. Передвигалась она довольно необычно, она начинала раздваиваться, Серёгин сначала думал, что это у него в глазах двоится, потом одна картинка оказывалась в другом месте, как бы набирая цвет и плотность изображения, а вторая картинка на старом месте таяла и исчезала совсем.

– Сиди здесь, ничего не бойся, ни люди, ни звери тебя не тронут. Подожди… Ещё до заката… Уже скоро…

Серёгин открыл глаза и, перебив её, спросил:

– Я умираю, да?

Колода хихикнула:

– Да, «кто её увидит, не жилец больше», – в точности копируя и голос и интонацию Тимофея, проговорила колода. Серёгин вздрогнул:

– Да успокойся ты, любитель сказок, найдут тебя скоро.

Серёгин даже слегка обиделся:

– Меня Сергеем зовут.

– Да знаю я. «Я – Сергей Серёгин, фотограф из Енисейска», – на этот раз передразнивая его самого, сказала колода и захихикала, – слушай лучше баечку, человек Сергей, она сейчас как раз для тебя хороша будет.

Кивок головы и закрытие глаз были его согласием.

– Далеко в горах, там, на юге, родились два родничка, два брата близнеца. Звонкие, звенящие своим здоровьем и молодостью, проталкиваясь среди камней, мечтали они о дальних странах, о широких долинах. Но встала перед ними стена гранитная преградой нерушимою. Один ручей сказал: «Всё, брат, я умираю». Второй же ручеёк обойти попробовал стену – не получилось, с другой стороны – тоже никак. Но в поисках этих заметил он трещинку маленькую в стене той гранитной. Долго работал ручеёк, не один год. Расширял он эту трещинку, камень точил, старался. Вырвался он на свободу, по ущелью устремился вниз водопадом, разбрасывая камни, полетел в долину, с каждым часом становясь всё сильнее и сильнее. Превратился он в широкую могучую, красивую реку, которая несёт свои воды к морю-окияну и радует всё живое. Водится там красивая рыба хариус. А брат его ещё там, в горах, превратился в болото, и водятся там только пиявки да лягушки. Вот такая история, понял, про что она?

Серёгин попытался ответить, но пересохшие губы не смогли издать звука, он кивнул и потерял сознание.

Глава 3

Девушка пела. Слов было не разобрать, но песня была грустной. Серёга наблюдал за ней уже несколько минут. Сидела она прямо на земле, смешно подогнув под себя ногу. Пела и заплетала косу, где-то с середины она добавила в косу тоненькую белую тесёмочку, а дойдя до конца волос, туго, каким-то особым узлом перевязала их, крутанула вокруг оставшегося хвостика и снова затянула свою фирменную петлю. Сидела она прямо напротив костра и смотрела в огонь. Она замолчала, накинула на свои блестевшие медью волосы платок и, по-старушечьи завязав его под подбородком, снова запела. Этим действием она состарила себя лет на десять-пятнадцать, и Серёгин, удивляясь невольно, издал какой-то звук. Деваха прекратила петь, глянув в сторону Серёги. Встала и, намочив в крынке какую-то тряпицу, направилась к нему. Серёгин закрыл глаза, но, когда она эту тряпицу поднесла к его лицу, она воняла так, что улежать спокойно он не мог, девушка даже вздрогнула.

– Бабушка, глаза открыл, – прошептала она.

Девка приблизилась и снова поводила вонючей тряпкой у него перед глазами, пытаясь протереть лоб и виски:

– О, да он меня, кажется, видит.

Девка была вполне нормальная, рыжая, веснушчатая, с тёплыми, слегка дрожавшими руками. «От волнения, – подумал Серега, – значит, не привидение и не кикимора». Он откашлял горло и каким-то слабым хриплым голосом, которого сам не узнал, проговорил:

– Да, вижу, только я не бабушка.

– Вот-те нате, да он ещё и разговаривает!

Серёгин услышал какую-то возню, а потом скрипучий старческий голос:

– Вот и славненько, разговаривает – значит, на поправку быстро пойдёт.

– Ой, бабушка, он, кажется, вставать собрался.

– Ну, нет, мил человек, этого делать не надо пока, потому как сил жизненных в тебе нет никаких.

Чуть повернув голову, Серёгин увидел старуху: маленькая, сгорбленная, сморщенная, как изюм. Цвет лица, однако, имела вполне фотогеничный, её непропорционально большой нос был украшен бородавкой и, несмотря на сверлящий взгляд её колючих, проницательных глаз, Серёга сделал вывод, что типаж весьма колоритный. «Вот бы портретиков поснимать», – подумал Серёгин. На что бабка тут же ответила:

– Не торопись, успеешь ещё.

Серёгин в удивлении вскинул брови, а бабка разулыбалась и, как бы извиняясь, добавила:

– Ну, успеешь, вскакивать не надо, потихонечку, всё успеешь.

Девка между тем молча протёрла ему лицо, плечи, откинула прикрывавшие его шкуры. Серёгин понял, что под шкурами он совершенно голый, но возразить не успел. Его обтёрли до самого пояса и снова укутали в эти шкуры, заботливо подоткнув их со всех сторон.

– Что это за тухлятина? – Наморщив нос, спросил Серёгин.

Бабка положила свои руки Серёге на лоб, повторяя:

– Ну, вот и славненько, ну, вот и славненько…, – но, услышав про тухлятину, возмутилась, – хе, тухлятина, слышь Лизавета, тухлятина!

– Да я просто хотел узнать, чем это так пахнет.

Та, которую назвали Лизаветой, попыталась ответить:

– Купальский корень папоротника и почки сосновые с…, – но договорить она не успела, бабка зыркнула так, что румяные девичьи щёчки стали мраморными, а за её спиной на тоненькой берёзке разом облетели все листья.

Девушка опустила глазки и отошла в сторону, а старуха не унималась:

– Три дня, три ночи тут хороводы вокруг него водим, он лежит ни жив ни мёртв – тухлятина, девка все пальцы стёрла, отвары тебе готовила, умник, не девчонки бы мои, сам бы уже тухлятиной был бы.

Где-то послышалось знакомое хихиканье. Руки у старухи были большие, сильные, совсем не по её фигуре и очень горячие, точнее сказать, необычно горячие. Это тепло не просто проникало через лоб в его голову, оно окружало всё Серёгино тело, заполняло от затылка до пальцев на ногах. Он вдыхал это тепло, а выдыхал холод болотной лихорадки. «Экстрасенс, – подумал Серёгин, – или, если я действительно в прошлом, её тут ведьмой должны называть».

То ли после обтирания, то ли от бабкиного сеанса, Серёгин погрузился в сладкую дремоту, и уже сквозь сон доносились обрывки фраз:

– Запомни… не торопись… с девчонками не ссорься…

***

Маленькая холодная капля – нет, не капля, капля была секундой раньше и по лбу – от неё Серёгин и проснулся, а сейчас сразу несколько капелек, почти целый ручеёк, ударившись в его щёку, устремились по шее, даря Серёге пробуждение. Серёгин открыл глаза: сквозь навес из пихтовых и еловых веток, причудливо набухая, мультяшно трансформируясь, летели к нему крупные капли. Девушка, стоя возле него на коленках, не замечая его пробуждения, пыталась поймать их ладошками, но её попытки спасти Серёгу от этой бомбардировки были безуспешны. Чуть изогнувшись, Серёгин открыл рот и, клацнув зубами, поймал несколько капель воды, девушка испуганно отпрянула и скромно опустила глаза.

– Привет, – сказал Серёгин, прокашлявшись.

– Доброе утро, – тихонько проговорила она, как бы собираясь с мыслями, – это не дождь, – сказала, глянув в лицо Сергею. И, видимо, убедившись, что он ничуть не сердится, добавила: – Это роса такая обильная, дождь вчера был, дак ни одной капельки не капнуло, а сейчас вот, – и она глянула на формировавшуюся прямо над Серёгиным лицом каплю.

Он покосился в сторону: косые солнечные лучи, проходя сквозь редкий ельник, расправлялись с последними клочками тумана, прокалывая и разрывая его, а на небе действительно не было ни облачка. Он снова взглянул девушке в глаза, глаза у неё были большие, уставшие, грустные и какие-то виноватые.

– А что, если его встряхнуть?

– Встряхнуть? – глаза у неё стали ещё больше.

Серёгин уже высвободил руку из-под укрывавших его шкур и дотянулся до тоненькой берёзки сантиметров семь в диаметре, на высоте полутора метров к ней была подвязана перекладина, на которой и держалась часть крыши – Серёгин сначала потихоньку, глядя девушке в глаза, а потом и несколько раз со всей силы ударил по этой опоре. Накопленная из ночного воздуха влага рухнула вниз. Тысячи капель, объединяясь, иль, наоборот, разбиваясь на ещё большие тысячи, устремились навстречу земле и к Серёгиному лицу. Да и та, которую вчера называли Лизаветой, тоже подняла удивлённые глаза навстречу спровоцированному Серёгой дождю.

– Слышал я, что если роса обильная, то дождя не будет, врут, наверное, бессовестно врут, – еле сдерживая смех, проговорил он.

– Говорила бабушка, что росой надо умываться, но, чтобы так, – восстанавливая перехватившее дыхание, утирая лицо ладонями, проговорила девушка, и они расхохотались.

– Верно говорила бабушка, быстро на поправку пойдёшь, – сквозь смех сказала девушка Лиза.

– Тебя ведь Лиза зовут?

Та в ответ кивнула:

– Кормить тебя надо. Сейчас кисель овсяный, а к вечеру, наверное, рыба будет.

– Лиза, а одежда моя где?

– Если встать сможешь, то и одеться тоже. Одёжу дам, ну только твою одёжу бабушка сожгла, беду она принести может, вон только обутки оставила; славные, говорит, тапочки, понравились они ей.