Бесиарий

Общага, наоборот, была стильной, там всё было относительно новым или так выглядящим. Мебели было немного, но наличествовало самое важное: исправная сантехника, хорошее отопление, плита с чистыми, не покрытыми намертво жиром ручками, стеклопакеты, из которых не дует, удобные письменные столы, пусть всего с тремя ящиками, а ещё – достаточно полочек (опять же чистых и не поломанных) в прихожей, ванной и кухне, чтобы там удобно и под рукой помещались шапки-перчатки, косметика-лекарства, посуда и баночки с чаем-кофе-пряностями. Не падая всей толпой, когда пытаешься что-то взять!

При этом лишнего ничего не было – а порой даже необходимого. Зато был Интернет, да не простой, а скоростной ADSL. Сначала я почувствовала неожиданное вдохновение от обновления: после знакомого с детства дома, где все вещи любимые и старые, оказаться в квартире, где почти ничего нет, разложить всё так, как тебе удобно, восхититься тем, как здорово это смотрится и как много места, а потом уже понемногу заполнять её новой красивой посудой, одеждой, полотенцами, книгами, обнаружив однажды, что места опять не хватает. Но всё равно приятно покупать сияющие новизной вещи, которые тебе нравятся, которые к тому же нужны (есть оправдание для их приобретения) и для которых есть место (не надо думать, куда бы впихнуть), которым потом радуешься, видя их вокруг себя. Не опасаться причитаний, что девать всё это некуда, зачем притащила, у тебя же этого полно. Некоторое время бесило, что нет всяких мелочей, которые всегда есть дома – ваты, бруска для заточки ножей, каких-то приправ, ножниц, ниток. Потом стала ходить за недостающим к соседям. А затем постепенно обзавелась сама, и соседи стали ходить ко мне.

Наутро я отправилась на рынок за стратегическими запасами еды, бытовой химии и косметических средств. Не на Комаровку, хотя там всего больше и кое-что дешевле, пока я туда попала всего раза два, потому что была вторая смена, а сейчас, надо иметь в виду, из универа будет хорошо добираться. А на Червенский, что возле железной дороги, на пути от общаги к метро и вокзалу, до него прямой троллейбус ходит! Ручки в ассортименте продавались в «Белсаюздруке» и канцтоварах недалеко от общаги, а потрясающе красивых тетрадей я накупила, не удержавшись, в прошлом году на книжном рынке.

Разгрузив рюкзак и пообедав, я пошла гулять в Лошицкий парк. В парке захватывающе тихо, такой контраст с нашим районом. Старые деревянные дома, развалины мельницы, панская усадьба и ведущая к ней дорога, обрамлённая огромными старыми деревьями, река, аллея высаженных ровными рядами яблонь, заросшая река. Уходить оттуда не хочется – покой, дух XIX века, одиночество и деревья кругом. Столько зелени – в центре листья уже в августе коричневые, а тут только начинают желтеть. Невероятное что-то совсем рядом с городом, дорогами, транспортом и вечной спешкой и кучей дел. Офигенно никуда не торопиться, гулять, любоваться, размышлять и внимать, не глядя на часы, не беспокоясь, как бы всюду успеть. Выныриваешь оттуда, как из другого времени, другого мира, не зная, какой день и который час в мире, куда вернулся, и с трудом вспоминая, какие у тебя были планы. Например, пошариться по секондам – их мне тоже показала когда-то Ната.

Поздно вечером взялась, наконец, вытереть пыль и помыть пол. Мне даже удалось закончить, когда в дверь позвонили. Это Аска хотела познакомить меня со своей младшей сестрой, которая теперь будет жить с ней. Как раз поступила, когда предыдущая соседка закончила универ и уехала на родину отбывать распределение. Сёстры оказались непохожими друг на друга: у Аски были русые волосы, которые она собирала заколкой, она любила юбки, разноцветные колготы и училась на истфаке, а Мисато выглядела брутальным рокером: чёрные футболки и джинсы, чёрно-белые кеды (и я заметила распакованные из чемодана берцы), длинные чёрные волосы, а поступила она в иняз, хотя похожа была на парней из БГУИРа, что в соседнем от нашего факультета квартале. При этом сёстры обе любили рок, книги, яой и понимали мои шутки. И обе, в отличие от меня, были совами. Мы проболтали до ночи.

Оглавление – процесс, обратный обезглавливанию.

Я плюхнулась за первую парту рядом с Доминикой.

– Ну, здравствуй!

– И ты здравствуй!

– Как ваш кондоминимум?[1]

– Стоит. А как ваши собрания общества анонимных католиков?

Доминика одновременно гневно засопела и насмешливо фыркнула. Получилось смешно.

– Идут.

Это имя привязалось к ней во втором семестре прошлого года, когда она стала ходить на катехезу, и его же она взяла при конфирмации. Ей всегда хотелось перейти в католичество, и она, наконец, отправилась в костёл, что удобно стоял напротив её дома, где первым делом спросили: «А мама знает?» – видимо, не сочтя её достаточно взрослой. Она заверила, что знает, и стала ходить на занятия, мессы и молодёжные мероприятия. Там познакомилась с парнем, с которым они вроде как официально не встречались – он вообще готовился в священники, – но флиртовали и вообще были soul mates, оба вредные и эрудированные, оба пели в хоре. Я прозвала его Филипп Легалитэ,[2] потому что он учился на юрфаке, любил историю, латынь, древнегреческий и иврит и всё это понемногу учил.

Сама Доминика тоже хотела быть монахиней, даже написала повесть, где героиня таки ею стала, и рассказала, что есть такой институт, когда супруги состоят одновременно в браке и в монашеских орденах, и это был бы вообще идеальный вариант для неё с Филиппом. Ещё её интересуют история, особенно средневековая, и психология. А международные отношения не интересуют – на них её запихнул папа, преподаватель философии (в том числе и на факультете), общество которого грозит нам на старших курсах. Доминика поведала, что он о себе говорит как о «душелюбе и людоведе». Блата в этой связи у неё нет – она просто всё учит. В каждую сессию умудряется прочитывать материал по два раза. Я бы тоже хотела, потому что половину не запоминаю, особенно любимую, но такую повторяющуюся историю с бесконечными войнами и правителями, но не успеваю, и как она это делает – загадка. При этом она не заучка, просто, по её словам, обладает очень сильным чувством самосохранения. Я же, вроде бы не отвлекаясь, всё равно половину материала прочитываю за последний день (и ночь).

Байки из костёла были занимательны, но из меня постоянно лезли ехидные комментарии. Когда нам нужно было зайти к методисту взять информацию к экзамену, я заметила, что «кто работает методистом на полставки, а кто католиком на общественных началах». Ещё меня смешили беларускамоўныя термины, особенно «баранак Божы», который ассоциировался у меня не с бараном, то бишь агнцем, а с «сушкой Божией» или со словом «бараніць». За сушку Доминика с угрожающей улыбкой косилась на меня (ей очень шло), грозно сопела и ласково спрашивала: «А в глаз не хочешь?» Я отказывалась. Моя любовь ко всякой дьявольщине тоже вызывала лёгкое недовольство подруги. Да, соглашалась я, знаю, каждое ваше слово может быть использовано против вас на Страшном суде. Но по-настоящему поругались мы всего один раз: она хотела побыстрее сдать работу по английскому и смотаться с пары, чтобы успеть на костёльное собрание, а мне его оставалось делать ещё несколько минут, и, достанная поторапливаниями, я послала её в жопу, на что получила предложение самой туда идти. Весь вечер я переживала, потому что можно же было мирно ответить, а назавтра мы первым делом помирились.

Ещё она в душе была собакой, отсюда Domini canis → Доминика (есть же божья коровка, почему бы не быть божьей собачке, говорила она). Это была помесь кавказской овчарки и зенненхунда, но я из вредности зачастую называла её болонкой или чихуахуа, на что она рычала. Про то, как она превратилась в собаку, Доминика тоже написала ёвр (oeuvre). Своим собачьим девизом она объявила «Je suis donc je suis»[3] (обыгрывая être и suivre и имея в виду Господа и немного Филиппа).

Я пыталась общаться со всеми в группе, но почему-то нормально поболтать удавалось всего по разу – или по дороге на физкультуру либо с неё, или во время прогулки по парку на самой физре. Все были люди интересные, доброжелательные, и нам было о чём поговорить. Но традицией это не стало даже после того, как Вова пригласил кучу народу на свою днюху, и мы вечер и ночь отрывались – я и не думала, что мне понравится тусить с кучей народу, да ещё ночью, когда спать хочется, а было чудесно.

В группе – точнее, в двух, всего человек 50, но мы больше чувствовали разделение по языкам, потому что все лекции сидели вместе, а делились только на семинары, и то не всегда, – мы почему-то стали дружить внешне похожими парами и тройками. Мы с Доминикой были полтора метра ростом, с вылеченными врождёнными болезнями в анамнезе, не толстые, но и не стройные. Вероника, ещё ниже меня, но вдвое худее, дружила с такой же худой (хоть и повыше) Аллой. Дружили и изучали португальский две самые высокие девочки в группе. Везде ходили вместе две классные черноволосые девчонки со среднеазиатскими фамилиями, две типичные русоволосые беларуски абсолютно одинакового роста и два футбольных фаната из нашей французской группы.

На перемене я по какому-то поводу, не задумываясь, сказала, что нужно будет «что-то придумбомать».

– Ты тоже читала книгу про Калинку? – спросила Доминика. И мы заржали. Надо же, кто-то эту книгу ещё знает…

Она потом вспомнила, что первой фразой, которую она от меня услышала, было тоскливое: «Что, опять?!» – на известие о том, что мы будем проходить Попову-Казакову. «Vous la connaissez par coeur?» – сочувственно спросил француз. – «Pas par coeur, mais quand même», – ответила я, и Доминика поняла, что язык я знаю и со мной надо познакомиться.

Оказалось, что в разные годы в разных школах разных городов у нас вела одна и та же француженка. Страшная и умнейшая женщина ещё ниже нас ростом и вдвое шире, которая орала на учеников, рвала неряшливо исписанные тетрадки, давала сложные тексты и однажды выгнала всех нас с урока, потому что никто не откликнулся на её брошенный в пространство призыв вытереть доску. Сижу, повторяю глаголы, нервничаю, что не всё помню, и вдруг:

– Пошли вон! Все пошли вон!

Мы шатались по школе неделю, потому что нас не пускали ни наша, ни вторая учительница, классуха рекомендовала извиниться, мы извинились, но нам снова сказали идти вон. И только через несколько дней нас приняли обратно. Теперь мне интересно, что по этому поводу говорили директор и завучи, если были в курсе, и что им отвечала наша мадам. Мы с Доминикой эту учительницу обожали, потому что благодаря ей знали язык. На уровне пусть и не носителей, но разносчиков. Лучше, к сожалению, чем в универе, где остальные студенты французской группы имели о нём более или менее смутное представление и не особо старались его улучшить – ну, или просто изначально в школе язык давали плохо, а тут уже «Евроньюс», политическая лексика и особенности перевода. А как «кран» или «тапочки» – никто не знает, и этому не учат. Казалось, что коллеги теряют умение и русские слова вместе составлять, когда нужно перевести что-то. В инязе, говорят, та же проблема, и там тоже занятия, по законам дерьмократии, ведутся на уровне тормозящих. Мы чувствовали сильнейшую и обидную деградацию – Доминика тоже в школе сдала DELF и DALF.

Так мы и подружились и всегда сидели вместе на первом ряду. Не потому что такие правильные. Конечно, тебя виднее, чем если ты сидишь за колонной или на последнем ряду, но никто особо не мешает тебе писать записки или читать под партой книгу, если совсем скучно. Зато на первом ряду всё хорошо видно, ничьи головы не загораживают, отлично слышно преподавателя, соседи не создают трескотнёй посторонний шум. А ещё первый ряд всегда свободен, даже если ты пришёл последним. А в середине аудитории, в центре плотно стоящих в один большой стол парт неудобно же протискиваться! Правда, стульев может не хватить (в первое время, пока вся группа ходит на пары), и приходится кому-то сидеть на подоконнике или просить стулья в соседних кабинетах. Спасибо нашим мальчикам, которые по своей инициативе за ними ходили. Кстати, учиться в коллективе, где парней и девушек примерно поровну, было здорово, в школе у нас в лучшие времена было 6 мальчиков, а у моей одноклассницы в инязе парней было в группе двое.

Если я слепой, это не значит, что я ничего не вижу, орлы вы мои инкубаторные!

(носящий очки препод международного гражданского права)

Студенческая жизнь, как и в прошлом году, была богата на приколы.

– Не пугайтесь, вы их все не найдёте, – сказал преподаватель по политическим партиям, диктуя список учебников. В прошлом году было похожее: «Я вам дам список литературы. В каждой из этих книг вы найдёте список литературы».

По французскому у нас был новый препод, клёвый, с ироничным голосом, который делает забавными его интонации, даже когда он серьёзен, и сказанные им гадости в адрес студентов или кого-то ещё. Например, на Юлию Тимошенко он ругнулся: «Эта смерть с косой». Об афганцах, по поводу каких-то новостей из Евроньюс, сказал, что «они, может, люди неплохие, но НИЧЕГО не знают». Об изобретении американцами СПИДа, чтобы негры вымерли, – «так Африка хорошая, а негры мешают». О французских HLM – «там живут французы с беларусскими деньгами». О вяло идущих на референдум литовцах: «Суббота ж была, все поехали картошку садить. Им есть надо, а не про Европу думать».

– А compatriotеs – это то же самое, что patriotеs?[4] Или наоборот? – спросил Ваня.

– Вы ещё перепутайте сионистов с импрессионистами! – патетически воскликнул Карелич, как его прозвала Доминика. – Это что-то АХ! Это что-то АХ!

В том году, опять же, мы так сдавали религиоведение: перед зачётом наши иностранные студенты (принёс же их бес арабский… или возник как реакция на арабоязычных студентов?) спрашивали у нас:

– А что можно сказать?

– Скажи про панисламизм.

– А это то же самое, что исламизм?

Они были при этом мусульманами! Может, для них как мусульман нет разницы? Или в их языке нет? Загадка.

Мы с Доминикой вспомнили также термины экстерн, интерн (явно же антонимы) и Коминтерн и имена Карп и Поликарп – много карпов или множественный карп.

Я записала все эти высказывания в блокнотик для приколов. От прошлогоднего француза Димсаныча тоже осталось множество записей. Это был милый и невозмутимый высоченный молодой человек, который мирно просил нас с Доминикой не читать книги на его парах, d’accord? У гэтым пытанні адчуваўся дакор, и мы с честными глазами обещали этого не делать. Вместо этого Доминика молилась ружанец, а я что-нибудь писала или листала учебник, освежая в памяти французскую грамматику. Прошлогодние записи, правда, были связаны с незнанием нашей группой французского – и нежеланием его учить:

Димсаныч читает на перевод: Le premier ministre belge a regagné son pays.[5] Юля, traduisez.

Юля не знает. Я, шёпотом Доминике: Отыграл Бельгию в карты!

Юля (услышав): Выиграл…

Димсаныч: Qu’est-ce qu’un cafard?

Доминика: C’est un problème.

Димсаныч: Oui. Julie, Qu’est-ce qu’un cafard?

Julie: Peut-être, c’est un problème…

Димсаныч: Oui, mais quel problème? Mental, physique?

Я: Il y en a dans la tête.[6]

(Пишу в записке: гипокриз (это сокращение от «гипотонический криз» я почерпнула из сериала «ER») – диагноз медицинский, а гипокризис – психологический. От hypocrisie. Доминика отвечает на той же бумажке: в школе нужно было пересказать текст, где была фраза: «Le Panthéon est un mausolée où reposent les hommes illustres de la France».[7] Один из наших переврал это в «mausolée de repos».[8] Санаторий!»)

Англичанин Яков Моисеевич был не менее эпичен.

– Inferno – ад.

– Что?

– Ад. Ад прадзедаў спакон вякоў мне засталася спадчына.

– Ад прадзедаў спакон вякоў мне засталася ДНК, – тихо сказала Доминика.

– И это тоже, – одобрил препод.

– «A friend in need is a friend indeed». Друг, которому что-то от тебя очень нужно, будет настоящим другом.

– По сути, верно, – невозмутимо сказал Яков Моисеевич. – Но вы же знаете, что обычно эту фразу используют в другом контексте?

– Да, – так же невозмутимо ответил Вова. – Обычно имеется в виду, что «друг познаётся в беде».

– Именно так. Наш президент вот говорит: «Я не позволю никому меня прасаваць». Это прессовать или утюжить? Как вот переводить иностранному журналисту?

«Traduttore, traditore», – подумала я.

– Такой каламбур пропадёт при переводе, всё очарование двусмысленности, – с энтузиазмом согласился бес, как раз помещавшийся у меня на тетрадке. – Бес содержательный, – представился он на невысказанный вопрос.

«Очень приятно», – подумала я, надеясь, что он слышит мысли, ведь я же и предыдущее вроде подумала, а не сказала. А то пара же идёт.

– Не буду отвлекать, – бес вежливо исчез.

– З ліфтам павядзешся – да пары не дабярэшся, – зазначыў Андрэй і рушыў пешшу. Я – за ім. Мы спазніліся, але такі прыйшлі на некалькі секунд раней за выкладчыка.

Я почти никогда не ездила на лифте, хотя занимались мы на четвёртом и с восьмого по тринадцатый этажах. На остальных были холл, библиотека, актовый зал, деканат, компьютерные классы и что-то ещё. Хотя лифтов было три – грузовой и два маленьких, – возле них были такие толпы, что ногами было быстрее. Тем более, лифты иногда застревали и ломались, а преподаватели в них заходили без очереди. Сначала было тяжело, но теперь одышка и слабость в ногах начинались гораздо позже, чем прежде, и мне нравилась такая тренировка. Хуже было то, что обычно навстречу плотной стеной, парами, спускаются студенты (а лестницы узкие, на два человека), а иногда ты на ходу поедаешь булочку, которую купил в буфете внизу (столовки как таковой нет, только прилавок и кофе-автомат в холле), что означает, что за 10 минут перемены ты сбежал вниз с того же 10 этажа, отстоял очередь и с добычей вернулся обратно, а это практически неосуществимо, если вас не отпустили с пары чуть раньше. Поэтому, если я не успевала купить еды по дороге или не брала из дома, проще было обойтись без неё. Тем более что за тот же перерыв иногда нужно успеть зайти в туалет, который мы с Доминикой окрестили «белым другом Черчиллем» (потому что WC), а они были одиночные, адски тесные, работали не на каждом этаже, постоянно были заняты, закурены, зассаны и засраны, а совершать в них действия было кошмарно неудобно. Иногда там до кучи перегорали лампочки.

Меня, как и других, одолевал бес сонный. В том, что это он, сомневаться не приходилось. Краем закрывающегося глаза я видела его быстролётные перемещения от студента к студенту. В оппозицию к нему работает (особенно когда ночью нужно побыстрее заснуть, чтобы рано встать) бес пробудный, подкидывая грандиозные идеи, смешные или злящие воспоминания и заставляя подрываться от страшных снов. Я его засекла буквально накануне. Доминика же что-то строчила в творческом подрыве.

На следующей же паре было не до сна, потому что было гражданское право. Жизненным кредо препода было: «Невзлюби ближнего своего, как самого себя». Этакий Каннибал-Лектор. Когда он приходил, хотелось скомандовать: «Встать, страшный суд идёт!» Он предпочитал говорить с нами методом научного втыка, презрительно отзываясь о наших познаниях, умственных способностях и карьерных перспективах на территории «нашей постродины» (имея в виду пост-СССР). На первой паре он нам заявил: «Я пацифист, автоматов не дождётесь, достойнейшие». Свободного волеизлияния на парах не поддерживал: «У вас есть свобода слова, но на моих лекциях она отменяется». Однако перлы выдавать он обожал:

«Как раньше было – люди умели отвечать за базар. Сказал – и голову положил. Сказал в тему – голова осталась. Сказал не в тему – осталась лежать».

«Повторение – неизбежная часть учебного процесса в этой аудитории, так же как и повторение вами звука «ха». Вы его никогда не произносите один, а всегда говорите «ха-ха».

«Немного убавьте звук, там, на задней парте. Ну, я же не «Голос Америки», чтобы меня глушить. Да и времена уже не те».

«Внимание, рассказываю байку. Так, привлечь внимание мне удалось. В следующий раз буду говорить: «Я вспомнил анекдот». В конце лекции спросят: «А где же анекдот?» – «Я же сказал, что вспомнил!» Вот, вы уже смеётесь».

«Для богомолов главное – вовремя отскочить».

«Я вам скажу открытым текстом, достойнейший, – я не дипломат, я юрист, – у меня плохое зрение, но вас я запомню».

«В военное время значение синуса может достигать четырёх».

«Залог – это получение удовлетворения. Ну, у юристов совсем особый язык. Гражданский процесс – это самая сексуальная вещь. Есть возбуждение дела, исследование, и всё завершается каким-то актом».

Тут мне на ум пришёл бес прецедентный – для юристов и традиционалистов.

Ещё нас очень порадовал термин «непередаваемое право». Мы его истрактовали как непредставимое, невыразимое – прям слов нет.

Курасовщина[9] – искаж. яп. Куросавщина, от Куросава – Чёрное болото.

Если подумать, наверно, в профессии дипломата меня больше всего привлекало умение добиваться своего словами и поведением. Манипуляции, грубо говоря. Только оказалось, что этому не учат.

Дипломатом в обыденном понимании могут назвать и того, кто умеет договариваться, разрешать чужие конфликты и уходить сам от них, но и этакого уклониста, кто, смолчав, избегает неприятностей и лишних объяснений.

Сейчас от дипломата, помимо вежливости и этикета, требуется что? Осведомлённость и умение составлять справки. Дело хорошее, но быть в курсе событий – это само собой разумеется, это не вопрос образования. А также анализировать сведения, новости и документы. А этому нас тоже не учили. А этого-то мне и не хватает.

Я, к тому же, не умею вести светскую беседу и тем более – увлекательно рассказывать что бы то ли было. Поэтому следует брать уроки изящной бессловесности – чтобы уметь хорошо смотреться и непринуждённо себя при этом вести.

Ага, согласилась Доминика, это хорошо, когда хозяин дома даёт обед молчания.

Когда я шла домой, ко мне прицепился бес, который сказал, что ему нравится мой юмор. Я воспользовалась возможностью и попросила его рассказать что-нибудь об их племени. Впрочем, дипломатом себя от этого не почувствовала – неуклюже вышло. Бес словесный красочно и с удовольствием заговорил:

– Было как-то среди нас несчастное создание – бес смертный. Всё боялся помереть, ходил и жаловался на несправедливость. Такой зануда, что общаться с ним никто не хотел, и осталось у него только три приятеля – бес порядочный, который оказался не в силах бросить его в беде, бес печальный, с которым они вместе кручинились и выпивали, да бес полезный – этот маниакально хочет всем приносить пользу. Натурально, однажды умер-таки. Как, от чего – неизвестно. Виноватым, как всегда, загадочным образом оказался бес крайний, хоть и возмущался, что на него, волей Создателя, вечно вешают всех собак. Впрочем, ему за это ничего не было – бес компромиссный, адвокат и примиритель всех и вся, добился ограничения наказания возложением на крайнего всех хлопот по организации похорон и ухода за могилой. И что ты думаешь? Вернулся бес смертный с того света, прожив 72 года человеком, в одном преисподнем, небывало жизнерадостный. Заявил: теперь я, дескать, бес покойный и потому прошу меня впредь к людям не отсылать, ибо работать с ними в качестве беса интересно, а жить – ужасно. Я с ним в ту пору не общался – и не хотелось, и дел было много, – но те, кто его навещал, рассказывали, что и человеком он был депрессивным, и смерти боялся, не помнил, что там, после смерти. Зато теперь он всех обожает, нервы не портит, всему радуется…

– А могила?

– Могилу занял бес приютный, приютил там кого-то, не бесплатно, конечно. Они в доле с бесом корыстным – этот всегда со всеми оказывается в доле, что бы ни затевалось, даже если его не звали, но не всегда получает выгоду, а вот бес прибыльный – всенепременно, даже когда это вроде бы в принципе невозможно. А потом этот наш красавец стал как бы одновременно бесом смертным, который и умирает, и убивает, и бесом покойным, и может, если захочет, сеять вокруг покой и умиротворение.

– А чем занимается бес корыстный?

– Заставляет человека патологически хотеть извлечь из всего выгоду. А вот если нападёт бес платный – жертву начинает преследовать навязчивая мысль о том, что все всем за всё должны платить. И он, и ему, и вообще все всем в принципе, потому что это правильно и так должно быть. Человек начинает беспокоиться о стоимости подарков – ответный, от него ли или ему, должен стоить столько же. О том, правильно ли скачивать книги из Интернета, об оказанных по дружбе услугах… Но влияние наше временное, хотя и может оказываться, при желании, регулярно, а уж вернётся ли человек к прежнему состоянию или останется в новом – зависит от его, склонностей, характера и неврозов.

– Но он будет считать это правильным? Это своё состояние?

– Тоже зависит. Либо будет считать правильным и само собой разумеющимся, что нужно за всё платить, либо будет хотеть халявы, но мучиться угрызениями совести или представлениями о том, как поступает и как считает правильным некое референтное для него общество (культурные люди, зарабатывающие люди, люди, которые ценят свой труд и потому должны ценить чужой…).