Карцинома

Людмила Шевцова

Карцинома

Глава первая

После очередного запоя Шурик спускался в погреб, бросал телогрейку на самодельный топчан и несколько дней подряд пил капустно-огуречный рассол. Через неделю его внешность обретала человеческие черты. За всю жизнь он ни разу не лежал в больнице и всем рекомендовал свой метод излечения. Так продолжалось несколько лет.

Но на этот раз его хваленый метод дал сбой. Шурика мутило от всего. Даже от рассола. После двух недель изматывающей тошноты зеленого и отощавшего Шурика привезли в больницу. И тут он вдруг понял, что жить ему осталось с гулькин хрен. Это подтвердил и врач, когда пригласил Шурика в ординаторскую для «конфиденциальной» беседы.

– У вас, Александр Михайлович, запущенная форма карциномы.

– Чего? – прищурился Шурик.

– Вы тяжело больны. Нужна срочная операция. Повторяю, срочная, – доктор пристально посмотрел на пациента. – Упустите время, и она вам не понадобится.

От такого поворота судьбы Шурик опешил, и только нервно крутил пуговицу на своей рубашке, до конца не осознавая, о чем говорит врач. Слова какие-то странные – «циркома»…

Пал Палыч, так звали хирурга, был мужиком крупным, с некрасивым мясистым лицом, широкими ладонями и толстыми, похожими на сардельки, пальцами. Все в больнице, от персонала до пациентов, звали его исключительно по отчеству: «Палыч». Доктор был резким, не стеснялся в выражениях, а его руки, как показалось Шурику, и вовсе не годились для тонкой и деликатной профессии хирурга. К тому же Палыч, поговаривали, не отказывался от «благодарности» пациентов. Все в больнице знали, что с конфетами к нему лучше не заходить – выгонит. Местный эскулап предпочитал конверты. Пациенты из уст в уста передавали негласный прейскурант хирурга, добавляя при этом, что берет-то он «по-божески», и, правду сказать, было за что. Оперировал Палыч как бог. Осложнения и летальные исходы на операционном столе у него были редчайшим исключением, поэтому больные хотели попасть только в его руки.

– Операцию мы, конечно, сделаем, – полистав толстый блокнот, продолжил доктор. – Но не сразу. У меня очередь. Ваша подойдет месяца через три, а то и четыре. Короче, когда оформите квоту и в больницу поступят деньги из департамента здравоохранения. Но… должен вас огорчить, – Палыч глубоко вздохнул. – И по квоте у меня тоже очередь. Большая. Больница у нас переполнена. Хирургов не хватает. Приличный врач в такое захолустье не поедет. Все же в Москве норовят пристроиться, вот и приходится пока одному за всех отдуваться. Можно, конечно, ускорить сроки, – выдержав многозначительную паузу, продолжил доктор, – так сказать, на коммерческой основе. В этом случае операция вам обойдется тысяч в сто пятьдесят. Если вас устроит такой вариант, могу договориться с другой больницей, где возможностей побольше. По своим каналам, разумеется.

Палыч замолчал в ожидании реакции больного. В большинстве случаев его предложение вызывало у пациентов немедленный отклик. Собственно, на это доктор и рассчитывал. Но, к его удивлению, Шурик продолжал крутить почти оторванную пуговицу, не проявляя никакого интереса к перспективе своей жизни.

После затянувшегося молчания хирург понял, что взять с Шурика нечего и тратить на него время бессмысленно.

– Вы, видимо, человек пьющий. И, судя по всему, у вас таких денег нет, – безапелляционно подытожил доктор, прозрачно намекнув, что прием окончен.

– Денег у меня нет. Это правда, доктор. Ни таких, ни других. У нас в деревне все без денег живут. Давно. Работы нет, кормимся с огорода, – поерзав на стуле, Шурик засунул оторванную пуговицу в карман и прошелестел:

– Перебиваемся случайным заработком. Уж полдеревни на кладбище. А вам – большое спасибочко! – он приложил ладонь к груди и склонил голову.

– За что? – удивился Палыч. – Я ничего пока для вас не сделал?!

– Есть, есть за что… Вы первый, кто меня по имени-отчеству назвал. Давно в ханыгах да забулдыгах хожу. Отвык от имени-то…

– А-а, вон оно что? Так это лично от вас зависит, как вас будут называть.

Палыч и предположить не мог, что наступил на любимую мозоль Шурика. Он обожал поговорить, поспорить, иной раз и поругаться, и равных ему в этом деле не было во всей округе.

– Вы так думаете?! – предчувствуя большую полемику, Шурик встрепенулся, привстал со стула, напрочь забыв о своей смертельной болезни. – Я, доктор, мужик простой. И скажу по-простому: ни хрена от меня не зависит, если не сказать крепче! И никогда не зависело. Да и от вас, как я погляжу, тоже ничего не зависит!

– Ну, знаете ли, это уже перебор! – от такой наглости лицо Палыча побагровело. – От меня, между прочим, зависит жизнь вот таких, как вы!

– У-у! Это вам только кажется, – перебил его Шурик. – Вон в вашей больнице, если посмотреть, и окна сгнили, на улицу вываливаются, и в туалет зайти стремно! Унитазы времен первой пятилетки, бачки ржавые… Матрасы засранные, с колтунами. Тараканы по тумбочкам хороводом скачут. И опять же, к вам только со своей посудой, бельем и лекарством приходить надо. А от кого это зависит, а?! Скажите не от вас?! – на одном дыхании выпалил Шурик и победоносно посмотрел на доктора: «мол, как я тебя уел, а?!»

– Ну… ты, мужик, и нахал! – Палыч даже задохнулся от такой наглости, встал из-за стола и почти вплотную подошел к строптивому пациенту. – Я свою работу на совесть делаю! А унитазы с тараканами – не моя забота! Ищи себе место получше да почище, если это тебя не устраивает. Тоже мне, эстет хренов! Матрасы с колтунами ему не нравятся! Мы здесь силой никого не держим!

И тут Шурика словно подменили. Из забитого тихого мужичонки он мгновенно превратился в горного орла! И воспарил над доктором, готовый биться за правду-матку до последней капли крови…

– Вышибить меня из вашей вонючей больницы – пара пустяков. Да я и сам уйду! Я кто?! Тварь бессловесная и бесправная! А вот вам, чтобы в собственном заведении порядок навести, тут мозг напрячь надо. И что-то в системе поменять. А вы, – осмелев, Шурик ткнул пальцем в грудь Палыча, – против системы ноль! Так же, как и я! Так что нечего тут передо мной гоголем ходить!

Доктор с изумлением смотрел на сумасбродного пациента и не мог поверить своим глазам – откуда в этом тщедушном, болезном теле столько запала и энергии?! Он же почти покойник?!

– Я раньше тоже думал, что все от меня зависит! – Шурик в пылу полемики набирал обороты, – ан нет! Вот и выходит что всю жизнь ошибался! От того и пью! Ищу, как бы сказать, корень! По-научному – смысл!

У Шурика сорвался голос. Он вдруг съежился и, к великому изумлению Палыча, плюхнулся на стул, опустил голову и заплакал. Как ребенок, навзрыд, проглатывая вместе со слезами обрывки фраз, из которых, видимо, и складывалась вся его неудалая жизнь.

– И цирконы твоей я уже не боюсь… И за квотой стоять в очереди не буду… Ты хоть понимаешь, эскулап хваленый?! Каково это, когда вместо души – пепел!? А!? – Шурик, не поднимая головы, постучал сухим кулаком себе в грудь, – угольков и тех не осталось! Какая разница от чего подыхать?! Зависит от него! – передразнил он хирурга. – Тоже мне, стратег… Квоту ему подавай! На тот свет… Столько лет! Столько лет!? И ни одной весточки! А это пострашней твоей цирконы будет!

Шурик резко поднялся и выскочил из кабинета.

Истерика Шурика осадила гнев хирурга. И хотя он был человеком жестким, все же сказывались издержки профессии, ему почему-то стало жалко этого спившегося, хлипкого мужичонку. Вообще-то Палыч, несмотря на свой грозный вид, был человеком душевным, и ему многое приписывали досужие языки.

– Куда же вы, Александр Михайлович?! – Неожиданно для себя доктор догнал в коридоре Шурика и попросил его вернуться в кабинет. – Знаете, Александр Михайлович, вы мне нравитесь. Своей прямотой, откровенностью… Держитесь молодцом! Другие от такого диагноза сразу паникуют, гроб заказывают. А вы – боец! Да сядьте уже! Успокойтесь…

– Извиняйте, Палыч, – опустив глаза, бурчал Шурик. – Первый раз в жизни прорвало. Не верите?! Сам диву даюсь. Как-то, что ли, сошлось все разом. Вот и вывернул душу-то. Еще эта циркона ваша, пропади она пропадом…

– Карцинома, – поправил доктор.

Он подошел к шкафчику с пузырьками, достал начатую бутылку дорогого коньяка, разлил по стаканам, скальпелем нарезал лимон…

– Благодарность от пациентов. Иногда вот расслабляюсь. Бывают очень тяжелые дни, – пояснил Палыч. – Ладно. Давайте-ка, Александр Михайлович, выпьем. Это хорошо, что вас, как вы говорите, прорвало. Защитная реакция организма. Да вы не стесняйтесь, присаживайтесь поближе.

Шурик уселся напротив доктора и робко кивнул в сторону стакана.

– А мне можно? С вашей этой… цирконой-то? Последнее время мутит сильно. Видно, я уж свое отпил. Признаться, раньше сильно уважал, до злоупотребления.

– Можно, можно, – подтвердил Палыч и одним глотком маханул коньяк.

– Ну, раз даете отмашку, – и Шурик вслед за доктором опрокинул свой. – Хор-р-р-ош! – выдохнул он и потянулся за лимоном. – Я такой, наверное, первый раз пью. Хотя замечу, первач на корешках – не хуже. А может еще и переплюнет этот ваш, дорогой. Это я, как специалист утверждаю. В лесу, по осени корешков калгана накопаю, залью первачом и настаиваю в темном месте. Лучше всего в земельку закопать, этак на месячишко. Уверяю вас, с чистой душой можно за границу отправлять! У них такого не найдешь. А уж вишня на перваче – это, я вам скажу, особый статус! Но ваш тоже ничего, – подытожил Шурик скорее, чтобы не обидеть доктора.

– Я рад, что вам понравился. А вы что, Александр Михайлович, за границей бывали?

– Да откуда! – Шурик безнадежно махнул рукой. – Я и на море-то ни разу не был. Просто, я так думаю. И в этом деле, уверяю вас, неплохо разбираюсь. Говорят, ну, те, кто пробовал мои настойки, у меня редкий талант. До тридцати рецептов домашнего коньяка знаю. Сам изобрел. Еще никто не жаловался. Если вам в этом деле совет или помощь нужна, с легкой душой выручу.

– Ладно, – улыбнулся доктор, – буду иметь в виду. Вот вы меня тут упрекали за бардак в больнице. И что ваша жизнь не сахар. Наверное, думаете, что моя краше? Да нисколько! – Палычу хотелось как-то поддержать своего незадачливого пациента. – Только я в другом измерении кувыркаюсь. Знаете, бывают дни – белым кипятком все внутри кипит, а сделать ничего не могу! А вам спасибо, что не постеснялись правду в глаза высказать. Ценю!

– Водится за мной такой грех, доктор. Поспорить люблю, – встрепенулся Шурик, оценив похвалу по-своему. – Правду-матку режу прям в глаза. Нет бы стерпеть, да промолчать. А у меня – будто бес внутри сидит и подначивает, и подначивает, зараза. Возьму и ляпну, все, как оно есть! Не раз за это морду-то чистили. И друзья, и соседи. Ну, так кому ж понравится, правда-то?! Понятное дело, никому. Признаюсь, сам-то я правду, ну, касательно себя, не очень уважаю. Как и вы, наверное?

– Не очень, врать не буду, касательно себя, – не без иронии заметил Палыч.

– Вот жена, бывало, выскажет мне, – продолжил Шурик, – нутром чувствую, за ней правда, но обида верх берет! И обязательно на рожон полезу. Так что хреновый из меня праведник! А с другой стороны, не хотелось бы вот так копыта откидывать. Это я ради красного словца загнул, что мне все едино. Хорошо, если б ваша циркона или, как там ее, по-научному, потерпела б немного. Сколько мне там, по вашим раскладам, осталось?! Я понял так, что болезнь моя, как ее, будь она неладна, не лечится? Так что жги, Палыч, всю правду как на духу. Я выдюжу! И не то терпел, – Шурик с надеждой посмотрел на доктора.

– Правду, говоришь? Молодец! – усмехнулся Палыч. – Вот так и надо встречать неприятности в жизни. А сколько отпущено – это не ко мне. Я таких прогнозов не делаю. Этим вопросом Всевышний занимается. За это и выпьем, чтоб повременил немного.

Они молча выпили и доктора потянуло на откровенность. Раньше он никогда не позволял себе таких вольностей с пациентами. Но почему сейчас? С этим мужичком? Он не мог себе объяснить. Шурик ему нравился. Была в нем какая-то простота, и житейская мудрость, и тоскливая неприкаянность. Возможно, он и сам устал, ведь практически третьи сутки не выходил из больницы, понимая всю несправедливость жизни. Он понимал и крик души своего пациента. И ему тоже захотелось расслабиться.

– Должен вам признаться, – разоткровенничался доктор, – что квоту вы быстро не получите. Я знаю реальную ситуацию в департаменте здравоохранения: на этот год лимит исчерпан, что будет в следующем – никто не знает. Денег нет, медперсонал сокращают. Это у них называется «…оптимизация с целью совершенствования». До сих пор не понимаю! – Палыч в сердцах стукнул кулаком по столу. – Какой идиот придумал эту оптимизацию?! Что это такое?! Только услышу это слово – вздрагиваю: значит, жди беды. И пожалуйста! Она тут как тут! Медпункты ликвидировали, отделения позакрывали, в палаты больных натолкали как сельдей в бочке. Зачем?! Не понимаю. Вон докторов наплодили, а толку!? Скажу откровенно, скоро лечить будет некому. Какая там латынь! Ко мне стажеров присылают, так они даже простой анализ расшифровать не могут. Вот и доверь такому скальпель.

– Понимаю. Не на Луне живу, – прервал тягостное молчание Шурик.

Ему льстила откровенность доктора, и он проникся к нему глубочайшим уважением. К тому же он не мог припомнить, когда последний раз, вот так запросто сидел с таким важным человеком. И ему вдруг захотелось рассказать Палычу, что он не всегда был ханыгой и алкашом. Ему захотелось, пусть ненадолго, но встать на одну ступеньку с доктором. Шурик не смог отказал себе в этом удовольствии. Неожиданно для него самого высокая нота благородства вдруг выперла на передний план его огрубевших чувств, и будто невзначай, заглянул он в замочную скважину своего прошлого, накрепко запертого и стертого алкоголем, и что-то светлое зашевелилось в его заскорузлой душе. А тут еще и коньячок подвигнул его на высокий штиль, и поперло вдохновение, набрало силу и пустилось в галоп.

– Понимаю, я хоть и чернь, но благородство тоже имею! – Шурик встал, приосанился и даже ликом просветлел. – И смею заметить, кое в чем все же кумекаю! Вот видите эти руки? – он протянул обалдевшему доктору свои ладони и пошевелил пальцами прямо перед его носом. – Во всей области, да чего там, во всей стране таких, как у меня, не сыщите. Любой вам скажет: «У Шурика золотые руки!». Я могу, образно говоря, блоху подковать. Не верите?! У меня только одних грамот за ударный труд полдюжины. И лента из шелкового кумача золотом вышита: – «Лучшему токарю области», – высокопарно, с чувством собственного достоинства произнес Шурик. – Помню, когда с лентой домой пришел, жена мне высказала: «Лучше б кусок мяса дали, вместо этой красной тряпки!». Мясо тогда по талонам было! Время голодное. Вы-то вряд ли помните? Очередь с пяти утра занимали. Но я тогда смертельно обиделся. И крепко напился, от досады и непонимания. Могла б кумач-то и оценить. Все ж таки, элемент советской честной конкуренции! А она вместо этого нанесла мне смертельный удар, можно сказать, под самый дых! С тех пор с женой как-то все и разладилось.

Шурик вздохнул, посмотрел на доктора в надежде на сочувствие, но тот почему-то молчал, с интересом изучая странного пациента.

– Я ж старался в своем деле всех на лопатки положить. И положил! Я ж, можно сказать, в своем деле, как вы, незаменим! Ну, сейчас-то что?! Дело прошлое. Вы, позвольте полюбопытствовать, Николая Семеновича, земляка нашего, читали? – Шурик с хитрым прищуром посмотрел на доктора.

Хирург, обескураженный взрывом словоблудия пациента, не ожидал такого вопроса и только машинально замотал головой.

– Ну вот, я так и знал! – Шурик в сердцах хлопнул себя по коленкам. – Я даже не сомневался! Даю подсказку, он не олигарх!

– Да не знаю я твоего Николая Семеновича! – возмутился доктор.

– Понятное дело, – перебил Шурик, – ваше поколение только бабло и ценит. А про просвещенного человека, земляка нашего, Николая Семеновича Лескова, выходит, ни сном, ни духом! А может он с меня своего Левшу срисовал?! – Шурик наклонился к Палычу и постучал себя кулаком в грудь. – С меня! Все так говорят, кто поумней да пограмотней: «Шурик – вылитый Левша!», – выпалил он с намеком на необразованность доктора. – И неважно, что мы с ним по времени не совпали. Такие самородки, как я, они вне времени. Их земля родит из недр своих! Но вам этого, вижу, не понять, – он гордо посмотрел на Палыча.

– Все сказал!? Ты смотри, какой трибун выискался?! – вскипел хирург. – Хоть сейчас на броневик ставь! А теперь ты меня послушай! Пока ты самогонку бухаешь по своим рецептам, я с семи утра и до позднего вечера торчу в этой больнице! Копаюсь в ваших потрохах. И еще, как минимум, два ночных дежурства в неделю – некому экстренных оперировать! У меня, – он кивнул на кипу историй болезни, – писанины этой, знаешь сколько?! На всемирку потянет! Твой земляк отдыхал! А зарплата, если ты думаешь, что я тут деньги лопатой огребаю, со всеми накрутками еле-еле до тридцати тысяч вытягивает! Санитарок нет, медсестер нет, на кухне продукты воруют. Завхоз простыни с одеялами пропил! Больница, сам видел, лет сорок без ремонта! А ты мне про какого-то левшу лепишь! И еще баблом попрекаешь! У меня, между прочим, двое детей! И мать лежачая уже два года. Мне их поднимать надо! Так что на одну зарплату шибко не разгонишься. Одно спасение – коммерческие операции и благодарность пациентов. Да, беру! Но я за свой труд беру! За спасенные жизни! А жизнь, знаешь ли, самородок земли русской, ни в какой прейскурант не вписывается. А что в больнице бардак – согласен! Я про это лучше твоего земляка могу написать…

– Не кипятись, Палыч! Звиняй, что, может, и обидел ненароком, – перебил его Шурик. – Теперь меня послушай. Может, хоть ты меня поймешь. Раньше наш совхоз миллионером был. Всю область овощами кормил. Ферма была хорошая, молоко детям в садике и школе бесплатно давали. На мне вся техника держалась. Я ж любую деталь сделаю любо-дорого, лучше заводской! А сейчас – кто я?! Вот уже десять лет я задаю себе один и тот же вопрос: «На хрена меня перестраивали?! Я ж никого об этом не просил!», – Шурик исступленно стучал себя в грудь. – Как так!? Я, мастер «золотые руки», в алкаша превратился, а?! Я ж работать хотел! Детей растить! А вот судьба крутанула так, что я махом слетел с катушек на обочину жизни. И не только я. Весь совхоз под откос пустили. Кто виноват? Не знаю? Нет ответа на мой вопрос. Вот и пью до самоистребления, потому как трезвого себя ненавижу и не уважаю. Знаешь, Палыч, каково это, самого себя ненавидеть?! Вижу, не понимаешь! – выдохнул Шурик и рухнул на стул, опустив голову.

Крупные капли пота выступили на его бледном лице. И во всем его облике было столько безысходного отчаяния, что Палыч вынужден был сменить гнев на милость.

– Ну… ладно, ладно… Хватит, – миролюбиво произнес доктор. – Я помочь тебе хочу, а ты уже полчаса мне мозг выносишь. Конечно, ты прав. И мне тебя жалко. Потому и говорю с тобой не как с быдлом, а как с человеком. Как с человеком! Понял!?

– Да понял я, понял. Я ведь давно уже не человек, Палыч. Мутант. Побочный продукт перестройки. Моя вина только в том, что я еще живу. Другой вины за собой не вижу. Запутался я. Не знаю, по какой дороге мне идти дальше? И есть ли она вообще эта дорога для таких, как я?

– У тебя сейчас одна дорога – операция! Поправишься, тогда и дорогу будешь искать. Поверь, в моей практике, случалось, и безнадежные выживали. А у тебя есть шанс! Уверен! Ты мужик со стержнем! Я таких уважаю. Дети есть? Может, они помогут?

– Дети? – Шурик вздрогнул, втянув голову в плечи, и совсем сник. – Налей-ка, – тихо попросил он хирурга, не поднимая головы.

– Может,… хватит? Ты ж запойный, не остановишься…

– Налей, не жалей, раз такой денек выдался, – твердо повторил Шурик. – Душевный разговор у нас получается. Давно вот так, по-человечески, ни с кем не говорил. У тебя, Палыч, душа есть. Хотя, врать не буду, с первого раза ты мне шибко не поглянулся. Но ты не побрезговал меня, лапотника, мужика холопского звания, за один стол с собой усадить, – высокопарно произнес Шурик, намекая, что он и с поэзией накоротке, – даже коньячком хорошим угостить. Пусть и дармовым, но угостил же? А на это нонче не каждый способен.

– Да что ты заладил «лапотник, да лапотник»! – резко оборвал его доктор. – Я, кстати, тоже из деревенских. И никогда этого не скрывал. Дворянских титулов себе не покупал, хотя и предлагали. Сейчас вон многие ломанулись к высокородным кровям примазаться. Только титулом-то душу еще никому не удавалось облагородить. Нас пятеро в семье было. Без отца жили. Мать все жилы порвала, чтобы нас на ноги поставить, – с горчинкой в голосе поделился доктор. – Я старший, так что соплей намотал на кулак – будь здоров! Не меньше твоего. Ладно уж, лечебная доза, – смилостивился Палыч. – Пятьдесят граммов в день разрешаю. Как лекарство, понял?! Больше – уже яд. Это я тебе как врач говорю. – Он налил лечебную дозу Шурику и после паузы продолжил. – А как мужик мужику скажу: нажраться до одури, ума большого не надо. А вот выжить! Это тебе не блоху подковать. Покруче мастерство требуется. Это тебе не систему критиковать. Себя надо перепахать! И понять, кто ты и зачем на этот свет явился?! Я ведь тоже мог, как и ты, на нее, проклятую, подсесть. Хватало поводов. Только, как бы я в глаза своей матери смотрел, а? Как?!

– Может ты и прав, Палыч, – тяжело вздохнул Шурик, но к стакану не притронулся. – Сам себе жизнь перекособочил. Но, ведь как получилось? Не отпускал я в Москву, дочку-то, учил жить на земле. А она все равно сбежала. Тайком! Ночью! Умница, красавица, на олимпиадах первые места ее были. А тут, как перестройка-то началась, будь она трижды проклята, по телевизору такая «красивая жизнь» пошла… Будто, кроме олигархов и бандитов, у нас в стране и нет никого, – Шурик опять распалился. – А про работу, простую работу, которая их же и кормит, ни слова! Про землю нашу, что бурьяном зарастает! Помню, мальцом был, родители меня с собой в поле брали и наказ давали: «Смотри, сынок, как кормилица наша просыпается. Теплом задышала. Сеять пора». А может, у нас уже и нет больше такой работы, чтобы простого мужика кормила досыта? – с грустью спросил Шурик. – Послушай, Палыч, ты мужик умный, вот объясни мне, где они свои миллионы зарабатывают, а? Почему по ящику целыми днями только поют да пляшут? Едят и худеют? Вот и моя Светка в Москву за сладкой жизнью сбежала, по телевизору сказок нагляделась. Два года уже ни слуху, ни духу! У тебя тоже дети, должен понять, каково это?!

– Ты ее искал? – спросил доктор.

– Искал, конечно. Она, знаешь, что мне выдала? Стыдно признаться, ну что поделаешь: «Что ты, говорит, за отец такой, ни машины, ни квартиры мне не подарил. Да и одет ты как колхозник». – Шурик понуро опустил голову и сел на стул.

Палыч его не перебивал, понимал, что Шурику необходимо выговориться.

– Ну, тут я, знамо дело, не сдержался, – продолжил Шурик свою горькую исповедь – Врезал ей! Первый раз врезал. По мордам! Светка, конечно, испугалась, обиделась. Жена ее сторону приняла. А я что? Я и есть колхозник! – он вскочил как ужаленный и с такой болью выпалил. И горжусь! А она своего отца стыдится! Как можно такое пережить?!

Он сел на стул, опустил голову, на его бледном исхудавшем лице заходили желваки.

– Запретила нам дочка с нею знаться, чтоб мы ей биографию не портили. Сказала своему мужу, что она круглая сирота. Родители погибли в авиакатастрофе. А мы и на самолете-то ни разу не летали! Представляешь, Палыч, заживо похоронила! – голос Шурика сорвался, но он подавил в себе приступ отчаяния. – Муж-то у нее при деньгах. Я его никогда не видел, но справки окольными путями навел. А как иначе? Мое ж дитя, сердце-то все равно болит. По слухам, он постарше меня будет. Вот скажи, Палыч, я для того ее растил, чтоб она за старика замуж вышла? Купил он ее с потрохами! И увез за кордон. Ни телефона, ни адреса у нас нет. Вот где моя вина? Я ведь жил ради нее! Кто ее перестроил в другую шеренгу? Кто перековал? Не знаю!

– Как отец, я тебя прекрасно понимаю, – после паузы сказал доктор. – Постараюсь что-нибудь придумать, чтобы ускорить твою очередь на квоту. Бумаги завтра же оформлю, используя, так сказать, свой административный ресурс. Операция предстоит дорогостоящая, с квотой могут затянуть. Но если в департаменте здравоохранения отблагодарить, ну, того, кто квоты распределяет, то деньги могут выделить побыстрее. Тысяч пятьдесят придется дать. У них там свой бизнес. Но об этом никто не должен знать. Сам понимаешь, таких вещей я не должен никому говорить.

– Выходит, за счет такого доходяги, как я, придется свою жизнь спасать? – возмутился Шурик. – Ловко придумано. Даже смертями торговать не брезгуют начальнички. А ты, Палыч, говоришь, что все в руках Всевышнего. Только, извини, не понесу я этой курве пятьдесят тысяч. Совесть я еще не пропил. Как-нибудь уж сам. Ладно, спасибо тебе, Палыч, что помочь пообещал и взашей не выгнал. Извиняй, что наплел тут про жизнь свою. Больше мне некому про нее рассказать. А душа? Душа уже не кричит, а воем воет денно и нощно, как волчица, когда детенышей своих теряет. – Шурик пошел к выходу. У двери остановился и по старинному русскому обычаю поклонился в пояс. – Прощай, Палыч. Не суди строго. Вдруг больше не свидимся.