Интересно и легко

α

…в общем, ваша эгоцентричность очаровательна, но несносна, с чего ты взяла, что я о тебе думаю, со школы еще, что я вообще про тебя помню… – ты дебил, – Андрюха ржет, – не-не, я даже круче сказал: «ваша эгоцентричность столь же очаровательна, сколь и несносна», – а можно было без понтов? – ну, можно и без, но обычно получается беспонтово, скучнее гораздо, – ты – дебил, тебе баба даёт, даёт поня-ать, что как бы, ну.. вперед Ромио, – а смысл? больше головняков, зачем мне это надо, – не, погоди, а что там про бритьё башки, на лысо, что типа бреешь и меняешь? что, шаверму? чего ты сказал? – карму, дебил, ну, судьбу, – в смысле? – ну, бреешься и меняешь судьбу; фишка в том, что непонятно, что на что меняешь, хорошее на плохое или необарот, может, у тебя и так все было бы зашибись, а ты побрился, и теперь у тебя все будет плохо, казино типа, рулетка, лотерея, ну, приятнее думать, конечно, что ты побрился и в волосах оставил негативные всякие вещи, – вшей? – ну и вшей тоже, – и типа, твои состриженные волосы, такие, в которых отрицательная энергия осталась, они превращаются в тебя же, но в параллельном мире, но они такие, мол, проклятые получаются, потому что закон сохранения энергии: негатив с тебя ушел, а где-то остался, то есть ты, по сути, не избавился от него, а отпустил на волю, – вшей? – и вшей тоже! успокойся, блин, – и что тут страшного? – в смысле? – ну, волосы, что в них страшного? – а что, не страшно? а что страшно? – ну там убийства всякие, отрезание всего подряд, кишки наружу, – а то, что в зеркало сморишь и видишь не себя, не Лёху красавчика, а чёрта какого-нибудь, не страшно? – неа, – ну, это потому что ты занудный, – ага и очкарик, занудный очкарик – ага, а все очкарики кто? Guan Don-ы, правда, Паша, – он ушел, – Паша ушёл? вот Don Guan, короче, если я про это напишу книжку, то ты будешь в ней, и я тебя там умертвлю, да так, чтобы тебе страшно было, – нет, вот вы на самом деле зря так думаете про очки, очки это супер аксес-суар… – а-сексуар? – аксессуар, который кстати может помочь в трудной ситуации в общении, – Лёха начинает травить про буйную молодость, и это всегда хит, – я же в общаге жил, пока учился, а там как, особенно на первых курсах – бухаешь постоянно, ну и драки, и вот сидишь в комнате, пьешь, компания, и кто-то начинает быковать, а ты такой сидишь сначала молча, а потом так поднимаешь голову, ме-едленно снимаешь очки, и пока кладешь их на стол, так очень спокойно говоришь «ну, я вижу, разговор у нас не получается…», – то есть так начинались почти все драки в вашей общаге? – нет! в том и дело, что многие благодаря этому так и не начинались, меня батя научил, – по-моему тебе пора за чупа-чупсом, – да, и вообще – пора, аревуар, кароч, – да, идите вы все сразу на …, кароч, – и тебе не хворать.

На улице темно, морозно. Ветер щиплет лицо.

– Ну что, где твой чупа-чупс тебя ждёт?

– В маркете каком-нибудь.

– Ну, пошли, провожу.

Мы бредём по перекопанному тротуару, брусчатка снята, ноги местами вязнут в песке, то тут то там из земли торчат длинные пластиковые трубы, красные гофрированные и чёрные гладкие. Несмотря на коммунальный коллапс, ночная жизнь полыхает огнями, сигаретным дымом, светом забегаловок и витрин, толпятся тинэйджеры с велосипедами, скейтами, вейпами, прыщами, стеклянными глазами, довольными улыбками и злобными ухмылками.

– А вообще, это конечно, отличная идея, вот так разом взять и избавиться от всей этой дряни, которая у тебя внутри.

– Тебе так плохо, чего в сортир не зашёл, давай зарулим куда-нибудь?

– Да-нет, я про стрижку, на лысо, состричь с себя весь негатив отрицательную энергию, ну и пусть она потом шарахается где-то, у меня же её не будет.

Мы перепрыгиваем через яму и оказываемся в круге света перед стеклянными горящими дверями супермаркета. Рядом на стене наляпанные объявления, теснятся как попало, друг на друга, жадно занимая выгодный клочок стены прямо перед входом. Конкуренция среди уличных рекламщиков безжалостная. Среди мешанины букв, восклицательных знаков и цифр выделяются четыре крупных одинаковых бумажки:

«Только сегодня!!! Куплю ВОЛОСЫ И ЧАСЫ. Дорого!»

Номер телефона густо замалёван чёрным маркером.

– Лёха, у тебя есть часы?

– Нет, я на телефоне всегда…

– А волосы?

– Отвали.

Я разглядываю объявление, пытаясь разобрать номер телефона.

– Ну, правда согласись, круто же: состричь с себя всё дерьмо, которое тебе жизнь, портит, просто – полчаса в парикмахерской, и ты – как новый, а?

– Главное, чтобы тебя не состригли.

– В смысле?

Я удивлённо оборачиваюсь, Лёха стоит и протирает снятые очки.

– В смысле, чтобы меня не состригли?

– Ну, а почему ты так уверен, что в этой истории – ты главный, а если вдруг ты и есть такой вот ошмёток состриженных волос, кусок энергии, от которого кто-то хочет избавиться.

– Да не свисти, сам ты ошмёток, – я смеюсь и смотрю в прозрачную дверь супермаркета, – пошли.

– Ну, я вижу, разговора у нас с тобой не получается…

Я вздрагиваю. Это же мой голос звучит у меня за спиной. Я резко поворачиваюсь и вижу себя самого перед собой, надевающего очки. Блики от горящих дверей скрывают выражение глаз, но лицо этого второго меня напряженное и суровое. Наступает немота. Рядом с похожим на меня очкариком стоит низенькое волосатое существо, всклокоченные патлы извиваются пластилином, в его лице я вижу то прыщавого подростка, то сморщенного старика, то бледную девушки со впалыми щеками. Пытаюсь кричать, но не могу, открываю рот, но звука нет, звук уходит не наружу, а внутрь черепа, голова вибрирует от напряжения. Тот второй, похожий на меня улыбается, и я ощущаю его решимость и страх, страх сделать какой-то последний жуткий шаг, но он готов. Он ждет. Маленькое существо вытягивает вперед руки, и тут же из его пальцев вылезают спиралями длинные черные нити, волосы, они захватывают меня, липнут ко мне, притягивают меня к нему, тело к телу, голова к голове, нос к носу, его лицо меняется с бешеной скоростью, парень-девушка-старик, нас заматывает в плотный волосяной кокон, глаза к глазам, не могу закрыть, не могу отцепиться, не могу кричать. Оно разевает рот с кривыми желто-зелёными зубами и натягивает себя мне на голову, заглатывает меня полностью с головы до ног, как удав. И я лечу, в черноту. Всегда.

Настоящий α

Я поправляю очки и смотрю на распластанную передо мной волосяную кучу. Руки дрожат, на лбу выступил пот. Омега стоит рядом и хихикает, голос его отдает прямо в уши справа и слева, хриплый старческий и чистый женский. Заглатывание пришлось ему по душе.

– Ну, что дальше?

– Поехали дальше, – его голос звучит прямо в ушах, и меня от этого бросает в дрожь, никак не могу привыкнуть к такой манере беседовать.

– Ещё много осталось?

Омега не отвечает, он подходит к трепещущей волосяной куче, делает маленький шажок вперёд и скрывается в ней. Я медлю, но через мгновение из кучи выстреливают кривые как колючая проволока чёрные нити, прилипают ко мне и затягивают внутрь, и мы стремительно ныряем в бездонную тёмную яму.

Мимо проносятся всклокоченные облака плотного дыма, фиолетовые, зелёные, розовые, и сквозь них проступают зеркала в винтажных рамах, и полки, а на полках книги, банки из кунсткамеры, наполненные формальдегидом, светящиеся болотным цветом, с зародышами уродов, гигантскими гусеницами и червями. Свистит ветер.

– Много ещё осталось? – кричу.

– Ты сколько раз брил голову, четыре, пять?

– Три!

– Значит ещё один, и будешь чист.

Я буду чист.

– Давай искать!

Мы летим дальше, зеркала загораются экранами телевизоров, в которых я вижу себя. Проплывают мои повседневные картины: еду на работу, иду домой, с женой и детьми, я, я, и снова я, детство, школа, институт, вот я маленький, мне четыре, и у меня истерика, я не хочу идти в парикмахерскую и довожу отца до белого каления.

– Я буду плакать!

– Плачь.

– Я буду смеяться!

– Смейся.

Терпение отца на исходе, а я скачу на большой родительской кровати и рыдаю, отказываюсь одеваться, потому что в парикмахерской мочат волосы холодной водой, и при этом пахнет кисло, и всё это чудовищно противно.

– Я заболею!

– Ты не заболеешь.

– Заболею!

– Заболеешь – выздоровеешь.

От неминуемой расправы, к которой уже давно прибег бы любой другой родитель, меня спасет только многолетний педагогический стаж моего.

– Ну, давай одеваться, сколько можно, расскажешь им все свои пластинки.

Но я рассказал уже все пластинки, я же их заездил до дыр, и «Мульти-Пульти», и «Кота в сапогах», и «Девяносто девять зайцев», мне уже это неинтересно. Я не хочу идти в парикмахерскую, волосы мочат холодной водой, и ты как будто голый.

– Нет, ты не голый, попробуй-ка посиди там голый, там же холодно.

– Нет, я голый. Я буду плакать!

– Плачь.

– Я буду смеяться.

– Смейся.

Не хочу идти в парикмахерскую, не хочу стричься…

– Омега, долго еще?

Молчит.

– Омега!

– Тебе в чем сказать, в минутах, часах, месяцах? Может в годах.

Лучше, конечно, в годах, но сознание не принимает, сколько времени – человеческого времени – мы движемся внутри этой черной ямы, и высматриваем в высоких зеркалах моего последнего ошмётка. Я могу сформулировать это словами, но чувства отвергают слова, и поэтому я не верю, но хочу поверить, и когда я пытаюсь ощутить, что мы летим уже много лет, тело схватывает дрожью и мозг сковывает ледяным ужасом, как было в детстве, когда пытаешься почувствовать бесконечность. Ты можешь сказать «бесконечность», но попробуй её почувствовать.

– Много, много еще, Еще много лет, а тебе-то чего? Ни есть, ни пить не хочешь. Трахаться – тоже не хочешь, – Омега хихикает мне в уши, – вот и все потребности, которые могли бы тебя умертвить. Лети себе и высматривай.

И правда: всё это бесконечное время не хочется ничего, это – путешествие в поисках очищения – единственное желание, которое наполняет меня в кромешной темноте, начать сначала. Очищение во что бы то ни стало, даже если для этого надо убить, даже себя самого.

– Ты не бойсь. Когда всё закончим, вернёшься в исходную точку, в воскресенье похмелишься, в понедельник пойдёшь на работу, хотя может уже и не будешь похмеляться, может, для тебя это уже будет неприемлемо, будешь очищенный, и кто его знает, какие у тебя будут желания, у очищенного.

В зеркалах вперемешку картины моей ежедневной рутины, а вот кальянная за мостом, где я встретил Омегу.

– Омега, можно я буду звать тебя Омегин, – спрошу я ещё через несколько лет.

– Зови, как хочешь, мне фиолетово, можешь вообще никак не называть, можешь, кстати, вообще заткнуться и ничего не говорить.

Но это чудовище, мой спутник, тоже не может без общения, и пройдет год или десять, и оно мне расскажет, скрипя в уши на разные голоса, как давным-давно, настолько давно, что даже я в этой чёрной яме не могу осознать этот срок, он был ошмётком, и как его нашел Альфа, но не смог убить, потому что тогда, неизвестно откуда, появился Уголёк, черная псина, он повалил Альфу и стал грызть, а Омега всадил своему Альфе в голову самурайский меч по самую рукоятку, пробил деревянный пол в каком то японском борделе и пригвоздил навсегда. Тогда ошмёток и стал Омегой, но вопреки ожиданиям, он не стал защищать ошмётков, а наоборот, выбирал какого-нибудь альфу и помогал ему побыстрее уничтожить всех его ошмётков.

– Омегин, а почему ты выбрал меня?

Молчит.

– Омега!

– А ты не понял разве?

Омега фиксирует лицо бледной девушки со впалыми щеками и улыбается, и два нежных голоса шепчут в уши.

– Потому что ты – офигенный.

Ну, ничего себе.

– Может, избранный?

– Да ну, на черта эти понты, просто – офигенный.

Да, а ведь – правда, а ведь именно это и нужно было услышать, тому, кто всё это написал, и нет ничего важней. Омега переворачивается вниз головой и, ввинчиваясь в черноту, уносится от меня, его крик скрежещет в ушах:

– Ты офигенный, Лёха!

Да, я офигенный… Что?

– Омегин, но я же не Лё…

Блин, ну кто меня тянет за язык.

Конец

И нет ни времени, ни желаний, ни тоски, только бесконечное погружение во тьму в поисках очищения. Иногда я пытаюсь понять, как давно мы начали свой полет, обращаюсь к Омеге, но он меня не понимает, поскольку в его реальности времени нет, ни самого времени, ни понятия о нём. Тогда я представляю себе тиканье часов, чтобы хоть как-то почувствовать четвёртое изменение: тик – месяц, так – год, бомм – десять лет.

…тик…

…так…

…бомм…

…тик…

…так…

…бомм…

Вроде, он не услышал, что я не Лёха. Он меня с кем-то перепутал? Какая разница, для него же все имена одинаковы, поэтому не важны, главное, что количество перерождений точно записано, количество твоих ошмётков.

– Слушай, а как ты хочешь последнего умертвить, сам или Омегу попросишь, – чудовище зависает передо мной и подмигивает, ухмыляясь, – заглатывание, это, конечно, эффектно, но хлопотно очень, выматывает.

– Сам.

– Молодец, а как? – на экранах зеркал картинка сменяется изображениями разнообразного оружия и всевозможных инструментов умерщвления: пистолеты, ножи, веревки, какие-то игольчатые булавы, а вот банки с кислотой, скальпели, бритвы, любой стиль, любой способ. Я долго рассматриваю тесак с широким лезвием, но в итоге выбираю красивое охотничье ружьё.

– Слушай, а почему там гитлер был, ну, почему именно гитлер?

– Просто под руку подвернулся.

– Да ладно, – Омегин хихикает, – просто вот так взял и именно гитлер и подвернулся!

Хохот отдает в ушах справа и слева на разные голоса.

– А ну-ка стоп, назад.

Омегин внимательно смотрит на одно из зеркал, я тоже смотрю, но пока не могу разглядеть изображение за клубами зелёного дыма.

– Ты точно не помнишь, когда тебе в первый раз побрили голову?

– Нет.

– Вшей ты принес, из больницы, гайморит, помнишь?

– Да, но мне же…

– Сначала уксусом травили, ты в целофановом пакете на башке сидел, а потом не помогло и пошли к знакомой парикмахерше, и попросили, чтобы она тебя побрила на лысо. Помнишь?

Я, не мигая, смотрю на расползающиеся клубы дыма, открывающие передо мною большое зеркало в позолоченной раме. В ушах звенит, кровь прихлынула к мозгу. «Я буду плакать». Моя рука с хрустом впивается в приклад ружья. «Я буду смеяться». Дым рассеивается.

На прозрачной поверхности зеркала… За клоками зелёного дыма… Звон в ушах – но я слышу слова…

Голоса из стеклянной глубины иголками пронизывают барабанные перепонки. В свинцовой плёнке зеркала, я вижу себя. Я прыгаю на большой кровати. Мне четыре года и я не хочу идти в парикмахерскую. В носу кислый уксусный запах. Вчера мы приехали из больницы домой.

Омега висит передо мною, покачиваясь. Его волосы плавно вьются волнами. Его физиономии меняются с бешеной скоростью. Парень-девушка-старик. Он берет мою руку, судорожно сжимающую ружье, в свои скрюченные ледяные лапы. Два его голоса отдают железом в ушах:

– Готов?

Причинение добра

Я часто встречаюсь с людьми из разных стран, и люди эти – они очень хорошие, они хотят счастья, креативности, они хотят наслаждаться жизнью. И повсюду в мире, похоже, что корень зла – это наши [политические] лидеры, виновники проблем, и я… на самом деле точно не знаю, что с этим делать.

Дэвид Линч, кинорежиссёр, интервью 20 ноября 2017 года, YouTube

Население относилось к правительству прямо таки враждебно. Все знали, что правительство, государственные чиновники и парламент засели в надёжных подземных убежищах, а простые люди беззащитны.

Фридрих Дюрренматт, «Зимняя война в Тибете»

Самые страшные катастрофы всегда самые неожиданные. Они случаются, когда всё идёт отлично, круто в гору. Они врезаются в жизнь внезапно как пара тридцатитонных фур в густое разноцветье бразильского карнавала, летят перья и оторванные конечности грудастых танцовщиц, и задорная музыка духового оркестра расползается по глиссандо в какофонию и визг.

На заре XXII века криптовалюта была повсеместно легализована и окончательно вытеснила другие бумажные, железные, золотые и прочие, такие же, ничем не обеспеченные, деньги. В январе 2101 года в Великобритании, последней в мире стране, которая еще удерживала в обращении собственные фунты и пенсы, демонстрируя, что она из столетия в столетие продолжает сохранять статус самой консервативной державы, – был издан указ, предписывающий в течение года полностью перейти на собственную криптовалюту.

Человечество грелось в лучах солидарности от всеобщего принятия криптоденег, которые воспринимались как пример доброй воли людей нового времени, способных массово поддерживать что-то, быть едиными в одобрении чего-то прогрессивного. За порогом маячили захватывающие перемены, и люди трепетали, предвкушая пришествие новой эры. На смену разобщённому, узколобому и эгоистичному человечеству, постепенно приходило, величаво и уверенно ступая по земле, свободное и единое общество Людей Земли.

Интернет, покрывший сто лет назад планету единым информационным полем, принес чувство единства, срытых границ и рухнувших стен, но это была только иллюзия. Технология интернета была недостаточно сильна для вторжения в заложенные тысячелетиями принципы формирования человеческого общества с государством во главе. Власть грубо размазывала ржавым кулаком диктатуры, или же искушенной рукой демократии мягко манипулировала информационными потоками даже внутри дышащего воздухом свободы интернета.

Только с повсеместным распространением блок-чейна все прошлые иллюзии и надежды на освобождение стали явью. Технология, рожденная с целью поддерживать сохранность максимального количества информации минимальными ресурсами, проявила себя в первую очередь в виде криптоденег, созданных без участия государственного регулирования, параллельно и вопреки государству, но приобретших огромную реальную ценность.

Развернувшись как неподконтрольный ни одному правительству глобальный реестр финансовых транзакций, информационный океан залил собой планету. Препятствовать распространению знаний стало невозможно. Совсем. Рассеянная капельками в миллиардах компьютеров по всему земному шару, информация мгновенно в любой точке планеты сливалась в целое море, в океан данных, способный породить чудовищное цунами по щелчку одной единственной мыши. Все и каждый владел всеми данными до последнего бита, и люди отвергли информацию, просеянную через государственный фильтр.

Лютой зимой 2110 года в Сибири случился забавный бойкот прогноза погоды, который передавало местное телевидение. Родители не отпустили детей в школы, несмотря на то, что девушка с государственной метеостанции объявила о температуре в минус тридцать по Цельсию, то есть чуть теплее максимума в минус тридцать, когда дети могли законно сидеть по домам. Каждый домашний компьютер имел не только выход на цифровой термометр за окном, но и прямой доступ к центрам обработки данных на самих метеостанциях, который предоставлялся свободно в рамках программы по повышению доступности информации. С лёгкой руки государства граждане сплошь и рядом могли беспрепятственно пользоваться всевозможными источниками данных. Государственные чиновники считали прогрессивным поощрять самостоятельность населения, не подозревая, что в скором времени эта свобода выйдет боком.

Утром датчики метеостанции передали на компьютеры «минус тридцать семь», а девушка-диктор местного телевидения, улыбаясь и прохаживаясь на шпильках вдоль карты циклонов, сообщала про «минус тридцать».

Это, конечно, было просто технической ошибкой. Трудно предположить тут какой-либо злой умысел: намеренно исказить информацию о погоде, чтобы отправить детей замерзать, и на первый взгляд, могло показаться, что не случилось ничего особенного: ну не пустили взрослые своих чад в школы, и что с того? Однако поразительным был не сам бойкот, а его массовый и молчаливый характер. Ни один родитель во всем миллионном городе не отправил своё дитя в школу и сделал это молча, не поднимая шума. Если бы начались разгневанные звонки на метеостанцию и в телекомпанию с жалобами на дезинформацию Гидрометцентра, то затем было бы выступление какого-нибудь чиновника с разъяснениями, кого-нибудь уволили бы за допущенную ошибку, публично извинились бы, но никаких возмущений не случилось. Не было повода для извинений и увольнений, поскольку власти узнали о бойкоте только через несколько дней. Никто не жаловался и не шумел.

Сказалась ли дикая стужа, такая, что люди забились в норы квартир, отрезанные от внешнего мира, и утратили потребность общаться; погрузились с головой в уединение, которое так соблазнительно в это время года, если есть свет и горячая вода, и батареи шпарят на полную катушку, а ты сидишь перед телевизором или компьютером под одеялом, или с книжкой в кресле, а рядом копошатся дети, тихо раскурочивают новогодние подарки, и дымится чашка кофе с имбирём, – возможно, сказалось всё это, но ведь такие благостные ощущения приходят каждый год, и это ещё не приводило к массовому затворничеству и бойкотам. А теперь?

Теперь власть почувствовала, что здесь что-то не так: людям не нужен был государственный прогноз погоды. Совершенно не нужен. Сразу вспомнились и сложились в пазл другие факты: и повсеместное падение интереса к выборам, и отказ от обычных лекарств, который за два последних года привёл к банкротству крупнейших фармацевтических компаний по всему миру.

Избирательная активность сохранялась высокой в странах третьего мира и составляла целых пять процентов населения. В развитых странах допустимый порог явки постоянно снижался, и за пару лет до Сибирского бойкота был законодательно установлен в один процент. Людям стали неинтересны выборы. Особенно трудно пришлось странам с многоступенчатой системой, где главу государства избирали выборщики. Никто не хотел выбирать выборщиков. Выборщикам стали платить зарплату сравнимую с вознаграждением специалистов самых престижных профессий, генных модификаторов «криспи-визардов», и блок-чейн строителей. Зарплата выборщикам противоречила самой природе выборов: участие в выборах раньше было честью и почётом, а теперь вызывало лишь усмешку и равнодушие. Что может быть страшнее равнодушия?

В президентские избирательные кампании вбухивались сумасшедшие деньги, каждый кандидат помимо формирования собственного денежного фонда должен был вносить огромные суммы в общую казну, которая расходовалась уже не на него лично, а на выборы как таковые. «Голосуй за будущее», «Избирательное право – право современного человека» увещевала реклама, но люди безучастно игнорировали эти призывы.

Скучно, не интересно. Власть давно себя дискредитировала. Для всех окончательно стало ясно, что цели, которые преследует человек у власти, независимо от того, хороший он или плохой, и неважно, были ли у него когда-то добрые намерения или нет, – единственной его целью является собственное благополучие и безопасность. В этом была изначальная порочность власти теперь научно доказанная. Проведённое на заре двадцать второго века эфиопским «Фондом развенчания» глобальное исследование окончательно и бесповоротно показало, что стремление к власти ради общего блага – это чушь, чуждая человеческой природе. Гонка за властью всегда питалась мотивом заботы о личной безопасности, и это было железобетонно доказано в ходе изучения мотивации нескольких миллионов чиновников по всему миру, от президентов и членов правительства до служащих муниципалитетов.

Скрыть результаты этого исследования в условиях глобальной информации было невозможно, и каждый человек на земле подтвердил свои давние догадки относительно чиновников и принял равнодушный вид.

Им на нас плевать.

Тотальный отказ от покупки лекарств, разоривший крупнейших производителей, также недвусмысленно говорил о том, что самостоятельность людей неуправляемо растёт. Фармацевтика безнадёжно отстала от прогресса генной инженерии, и потерпела крах. Все болезни теперь успешно лечились через стандартные модификации генома, и простейший набор оборудования для внесения таких модификаций был по стоимости как средний смартфон. Сначала фармацевты замалчивали успехи генетики, умышленно задерживали внедрение прорывных разработок, поскольку в производство стандартных лекарств уже были вбуханы баснословные деньги, а существовавшие десятки лет процедуры опробования новых лекарств были чудовищно громоздкими, длительными и дорогими. Но с глобализацией информации тайное стало явным, и люди просто перестали покупать лекарства, излечивая себя от диабета и рака при помощи домашнего биохакеринга.