Тёмный легион

И Цент обвел публику столь свирепым взглядом, что люди возроптали, не вынеся ярости, что пылала в очах бывшего рэкетира.

– Прекрати пугать людей! – крикнул Батя, окруженный своими сторонниками. – Чего ты добиваешься?

– Чего я добиваюсь? – переспросил Цент. – О, я скажу вам, чего я добиваюсь. Видит бог, я долго молчал. Но чаша терпения моего переполнилась, и не имею больше сил безмолвно наблюдать за тем, что происходит вокруг.

Цент расставил ноги и расправил плечи, чтобы казаться еще больше и страшнее. Теперь, высящийся на башне танка, он казался настоящим исполином. Ветер трепал его длинные волосы и бороду, глаза его сверкали огнем адовым. Кое-кому из собравшихся во дворе крепости людей почудилось, что над головой оратора проступило некое свечение, подозрительно похожее на нимб. А тут еще свершилось знаменье – облака, до того скрывавшие солнце, как по команде расступились, и всю крепость залил внезапно хлынувший с небес свет. Это было встречено суеверным вздохом. Некоторые уже в обе руки крестились и бормотали молитвы, даже не склонных к религиозности граждан проняло, и они испытали благоговейный трепет.

– Вы, все вы, – заговорил Цент, – такие жалкие и ничтожные, что мне просто противно находиться в вашем позорном обществе.

Он говорил негромко, но каждый во дворе и на стенах слышал его хорошо. В крепости воцарилась звенящая тишина. Никто не осмеливался издать ни единого звука. А когда где-то заплакал младенец, его мигом лишили права голоса соской-пустышкой.

– Знали бы вы, какая это мука, жить крутым среди лохов, – продолжил Цент. – Видеть вас, слышать вас, терпеть вас. Но более всего потрясает меня та махровая неблагодарность, с которой вы приняли конец света. Разве кто-то из вас возрадовался? Разве хоть кто-нибудь изошел на ликование? Нет. Вы сидите и ноете. Ноете и ноете. Выживаете. Страдаете. Мучаетесь. И тоскуете по прежним временам. За это последнее я вас просто ненавижу.

– Ты призываешь нас радоваться зомби-апокалипсису? – прокричал со своего места Батя. Стоящий рядом с ним Владик был бледнее смерти и пах страшнее скунса. Два бойца, держащие его за руки, уже и носы зажали, и через рты дышать пытались, но ничего не помогало. Программист, впрочем, не сильно волновался о том, что о нем подумают люди. Собственная репутация беспокоила его в последнюю очередь. Ведь в отличие от прочих обитателей крепости, для которых Цент был человеком новым и неизвестным, он прекрасно знал, чего стоит ждать от изверга из девяностых. А ждать от него стоило всего плохого и ужасного, кошмарного и невыносимого, лютого и инфернального, болезненного и беспощадного. Цент ничего не делал просто так, на все у него был какой-то умысел. И этот умысел всегда был зол. Цент являлся типичным злоумышленником. Он умышлял злодейства и осуществлял их, строил ужасные планы, и притворял их в жизнь. Уж кто-кто, а Владик изучил этого изверга досконально, и потому не имел даже тени сомнения на счет того, что задумал ужасный уголовник на этот раз. Как всегда, что-то ужасное. И грандиозное. Скорее всего, жертвами нового злодеяния Цента станут все обитатели Цитадели, этого ростка цивилизации. А разве могло быть иначе? Разве мог служитель хаоса допустить, чтобы расцвел и набрал силу порядок, чтобы подошли к концу времена ужаса и беззаконья. Нет, не мог. У цивилизации не было ни единого шанса. Цент ляжет костьми, но растопчет ногой ее росток, погубит всех, умучает, истерзает, но не допустит возврата к старым временам. И уж конечно, творя великие злодеяния, он ни в коем случае не забудет о своем друге Владике, для которого наверняка успел придумать целый набор новых первоклассных пыток.

– Я призываю вас радоваться даденной возможности стать свободными, – ответил Цент. – Разве вы не видите, каким благом оказался для вас так называемый конец света? Кем вы были до него? Вот ты, Юрий. Кем ты был в прежние времена?

– Я работал в ресторане быстрого питания, – ответил паренек.

– В ресторане быстрого питания, – повторил Цент. – Это даже звучит отвратительно. Ну а ты?

Перст оратора уперся в худую женщину лет сорока.

– Я была педагогом в школе.

– Педагогом. Ясно. Что хоть преподавала?

– Математику.

– Ну а ты?

На этот раз Цент обратился к полному мужчине с каким-то хронически безрадостным лицом.

– Был мелким госслужащим, – не вдаваясь в подробности, ответил тот.

– Представитель старого режима, значит. А ты? Да, да, ты. Ты кем была?

Некрасивая девушка с коротко остриженными волосами сбивчиво сообщила, что была она студенткой, но на кого училась, не помнит, поскольку обучение происходило по инновационной методике, получившей широкое распространение в последние десятилетия перед концом света. Методика была проста и удобна: родители регулярно заносили в учебное заведение конверты, а дитя занималось решительно всем, чем угодно, кроме, собственно, обучения.

– Достаточно, – подытожил Цент. – Картина ясна, как день. Мелкие служащие, студенты, учителя. И Юрий, разносчик бутербродов. А есть ли среди вас олигархи? Миллиардеры? Министры? Может, тут где-нибудь и президент затесался? Нет? Как странно.

– Что ты пытаешься сказать? – спросил Андрей.

– Да я уж и не знаю, как можно выразиться яснее, – развел руками Цент. – Вы все тоскуете о прошлой жизни. О старом мире, который сгинул навсегда. Каждый божий день вы ноете, как плохо вам живется сейчас, и как прекрасно было тогда. И я этого не понимаю. Что хорошего было у вас в прошлом? Никто из вас не купался в роскоши, не мог позволить себе загорать на палубе собственной яхты, не имел пятиэтажного особняка, не рассекал по дорогам на крутой тачке, ввергая в зависть лохов на ржавых ведрах. Вы все были почти нищими, пахали за еду, не имели никаких перспектив, и все, что ждало вас в будущем, это унизительно грошовая пенсия, до которой, к слову, еще нужно было умудриться дожить. И хоть убейте меня ломом по затылку, но я не понимаю, о чем хорошем вы так яростно горюете.

– Но так была устроена жизнь, – сказал кто-то из толпы. – Это норма.

– Норма? – фыркнул Цент. – Какая норма? Покажите мне ту божественную скрижаль, заверенную подписью святой троицы и большой небесной печатью, где было бы сказано, что весь этот отстой является нормой.

– Так было всегда, – подал голос другой умник.

Цент и его без труда поставил на место:

– Когда это – всегда? Когда? Двести лет назад на Руси православной нормой было рабство, оно же крепостное право. В те волшебные времена людей продавали, как вещи, забивали кнутами за мелкие провинности, обменивали на породистых щенков или травили медведями. И это было нормой. И все, кого секли, травили и продавали, тоже свято верили, что все так и должно быть, ибо норма. А еще раньше была иная норма – наезжали разные перцы из степи, набрасывали арканы на шеи местным обитателям, и тащили на невольничьи рынки. И тоже все относились к этому как к норме. Да, приезжают, да, угоняют и продают в далекие земли. Норма же. Но я вам так скажу – нет никакой нормы. Есть только лохи, готовые безропотно терпеть ту или иную форму отстоя. И вы все, все здесь присутствующие, лохи. Не только Юрий, разносчик бутербродов, но все вы. Зрю пред собою, и вижу толпу лохов.

– А ведь он прав, – вдруг сказала Алиса, стоящая возле танка, рядом с Андреем, Машкой и доставленной Владиком Олей. – Я, честно говоря, тоже не понимаю, что вы все так вздыхаете по старым временам. Я вот, к примеру, вспоминаю их без розовых очков. Да, были какие-то вещи, которых теперь немножко не хватает. Но ведь было и много того, от чего любой рад был бы избавиться.

– Вот, вот, – обрадовался Цент. – Хоть кто-то сохранил способность соображать. Да разве вы все не видите, что конец света это не катастрофа, это благо? Ведь он освободил вас.

– От чего освободил? – крикнул кто-то из толпы.

– От всего! От всех цепей, которыми вы были скованны по рукам и ногам. Скованны добровольно, ибо нельзя взалкать свободы, родившись и живя в рабстве. Кто не видел свободы, не ощутил ее сладкий пьянящий вкус, тот не станет стремиться к ней. Вы жили в тюрьме, и не понимали этого. Вы не могли сбежать из своей темницы, потому что бегут не откуда-то, бегут куда-то. Но как вы могли бежать к свободе, если никогда не видели ее, не ощутили ее, не познали ее счастья? И даже когда стены вашего узилища вдруг рухнули сами, без вашего участия, вы не поняли этого. Вы не поняли, что отныне свободны. Не поняли, потому что не видели свободы. Вы думали, что тюрьма и есть ваш мир, думали, что заключение в ней, это норма. И теперь вы оплакиваете свою прежнюю неволю, мечтаете вернуть ее, снова очутиться в знакомой камере за прочной решеткой. А еще обижаетесь, что я называю вас лохами. Скажите нижайшее спасибо, что не называю вас иными словами всемогущего русского языка, а многие из них так и просятся на язык. Вы думаете, что строите здесь будущее? Возрождаете цивилизацию? Ничего подобного. Вы пытаетесь отстроить заново свою тюрьму.

– Но как жить иначе? – вопросил многократно оплеванный Юра. – Мы иначе не умеем. Мы ничего не видели, кроме старого мира.

– Это хороший вопрос, – одобрил Цент. – Очень правильный вопрос. Вы действительно ничего не видели, кроме своей тюрьмы, но лишь потому, что не хотели видеть. Вам больше по нраву жить слепцами и глупцами, это легко, просто и голова не перегревается. А был, меж тем, период в истории родной страны, когда впервые за тысячелетнюю историю воссияла над заснеженными просторами, над разбитыми дорогами, над грязными дворами свобода. Она вспыхнула, как звезда Вифлеемская, ознаменовав наступление новой эры. Эры свободы. Эры человека! И восстали люди, и подняли головы гордо, и была в них сила великая. Они приняли свободу, слились с ней в единое целое, и стали они первыми вольным людьми на земле этой с начала времен. То были титаны! Исполины! Не было для них ничего невозможного. Они восстали из гущи рабского стада, чтобы строить новый мир, мир свободных и сильных людей. Они готовы были повести человечество к светлому будущему. Но человечество отринуло свободу. Оно, как и вы, возмечтало вернуться в привычную и родную тюрьму, ибо лишь там, за прочными стенами и крепкими запорами, могло почувствовать себя как дома. Тяжело быть свободным. Не каждый сможет. А многие не станут и пытаться. Рабская участь легче, и, порой, приятнее. И люди не пошли за свободными титанами, они воздвигли на пьедестал тех, кто пообещал им возврат в тюрьму. Вот как отвергнута была свобода неблагодарным стадом и упущен великий шанс на счастье. Вот когда свершился настоящий конец света. Кончилось все светлое, хорошее и интересное, сменившись мраком, отстоем и безнадегой.

Цент замолчал, тяжело дыша после пламенной речи. Люди, внимавшие ему в гробовой тишине, не находили, что сказать. В итоге храбрости набрался все тот же Юра. По всей видимости, решил, что ему уже нечего терять.

– О каких временах свободы ты говорить? – спросил он. – Когда были те времена? Я о них не слышал.

– Я тоже, – прозвучало из толпы.

– И я.

Вскоре уже все гомонили вразнобой, сообщая друг другу, что не помнят никаких свободных времен. Цент смочил горло коньяком из фляги, после чего люто крикнул:

– Позор вам! Позор! Не только от свободы, но и от памяти отреклись вы. Ведь прошло так мало лет, и многие из вас еще застали те великие времена. Ведь я говорю о благословенных девяностых.

Народ остолбенел. Люди явно ждали чего-то иного.

– Но в девяностые было ужасно, – заявил какой-то мужик из первого ряда. – Тогда кругом были бандиты, и эти… младореформаторы.

Лицо Цента перекосилось гневом. Он уставился на святотатца пылающими очами, и прокричал:

– Что? Ужасно было? Да как дерзнули твои уста произнести столь отвратительную клевету? После такого их только грязью набить осталось.

– Да я ничего, я просто так… – забормотал мужик.

Цент стремительно выхватил из кобуры пистолет, и направил его на умника.

– А ну живо пихай грязь себе в рот! – приказал он. – Живо! Иначе….

Когда требовалось, Цент бывал очень убедительным. Мужика не пришлось уговаривать дважды. Он тут же упал на колени и набил свой рот грязью.

– Легко отделался, – сообщил ему Цент. – А остальные знайте: кто следующий вздумает хулить священные девяностые, того обнулю, и не поморщусь. Ужасно, видите ли, тогда было. Да что вы помните? Что? Вы ничего не помните. Вы и знали мало, да и то забыли. Сами забыли, охотно, с удовольствием. Вы, конечно, станете оправдываться, что, мол, мозги вам промыли. Как будто там есть что промывать. Но я эти оправдания не приму, ибо нельзя человеку промыть мозги без его на то согласия. Вы этого хотели. Хотели, чтобы вам в ваши головы пустопорожние лжи напихали, лишь бы скорее забыть страшные для вас времена свободы. О, как же страшитесь вы ее. От одной мысли о свободе у вас кишки сводит и сфинктер слабнет. Начинаете метаться, скулить, ищите лихорадочно хозяина, который ввергнет вас в столь любимое вами рабское состояние. Нет вам оправдания. Презираю вас всех глубочайшим образом.

И Цент демонстративно отвернулся от людей, давая понять, что ему даже смотреть на них нестерпимо противно.

– Возможно, мы чего-то не помним, что-то забыли, а что-то и не знали, – сказал Андрей. – Лично я только и слышал отовсюду, что девяностые были ужасающим временем. И даже верил в это. Правда, я ведь их застал в сознательном возрасте. И когда вспоминал то время, то не видел в нем ничего ужасного и кошмарного. Время было как время. Было там плохое, было и хорошее.

– Да ведь плохое-то было от кого? – воскликнул Цент. – От таких, как вы! В то время, когда свободные люди изо всех сил тянули нацию к воле и свету, вы, ненавистное, вечно все подавляющее большинство, вцепились в свой свинарник ногтями и зубами, и ну визжать – не хотим! Хотим обратно, в барак! Не нужна нам свобода. Подайте нам хозяина всемогущего, чтобы карал и миловал нас, ничтожных. Без хозяина-то мы мигом сгинем, ибо тупые и слабые. Сами за себя решить не можем, постоять за себя неспособны. Очень тоскуем по крепкой руке, держащей поводок, и по тугому ошейнику на горле.

– А те свободные люди, о которых ты говоришь, кто они? – спросила Алиса.

– Они были богоравны и велики, – произнес Цент, и скупая мужская слеза скатилась по его щеке. – О, что за люди! Нынче таких уж нет. Остался я, последний из свободных людей.

– Но как их называли? – нетерпеливо воскликнул заинтригованный Андрей.

– Их называли прекрасным и величественным словом – братки.

– Братки? – удивился мужик с грязью во рту. – Да ведь они же бандиты.

Цент даже пистолет не успел поднять – на умника набросились стоящие рядом с ним люди, и начали воспитывать кулаками по организму. При этом они кричали, чтобы гад закрыл пасть, и не мешал им, темным, познавать свободу.

– Я больше не буду! – клялся мужик.

– Я ему не верю! – завопил Юра, и двинул жертве ногой по лицу. – Вот он точно хочет обратно в рабство. А я не хочу. Не хочу обратно, в ресторан быстрого питания. Там все клиенты хамы, и платят гроши.

Паренек провернул к Центу раскрасневшееся лицо, и взмолился:

– Расскажи нам о свободных людях. Открой нам глаза.

Цент дождался окончания экзекуции, приосанился, и заговорил:

– Хочется мне, люди, сказать вам, что такое была наша братва. Вы слыхали от отцов и братьев, в какой чести были наши пацаны: и в Греции, и в Турции, и на иных курортах, везде нашим пацанам был почет и уважение. И паханы у нас были свои, наши паханы, конкретные, авторитеты великие, а не какие-то назначенцы московские или иная погань. Все взяли программисты проклятые! Все пропало! Только и остались мы, последние из конкретных пацанов, мамонты да динозавры. Как жена при крепко пьющем муже – вроде бы он и есть, муж этот, а толку от него хрен да еще один: ни тебе шубу не купит, ни ночью не потискает. Лежит себе колодой зловонной, пузыри сопливые пускает.

– Это он сейчас о чем? – шепотом спросила Алиса у Андрея.

– Сам пытаюсь понять, – пожал плечами тот. – Послушаем, что дальше будет.

– Вот в какое время, пацаны, выпало нам братвой быть, – воодушевленно продолжал Цент. – Вот на чем стоит наша братва. Нет уз святее тех, что связывают промеж собою всех членов ОПГ. Отец любит свое дитя, мать любит свое дитя, а дитя в это время пьет, курит и беременеет в восьмом классе. Ох уж эти детки!

– Что-то я его совсем перестал понимать, – вполголоса признался стоящий рядом с Юрой мужик. – При чем тут дети?

– Пущай говорит, – важно изрек Юра. – Конкретный пацан попусту балаболить не станет.

– Но это все отстой, братцы! – возвысив голос, почти прокричал Цент. – Забеременеть ума много не надо, зверушки, и те справляются. А вот породниться не по крови, а на почве уголовно-коммерческого интереса, может только конкретный пацан. Бывали ли вы заграницей, в Европе, или еще дальше? Глядишь, и там как будто реальные пацаны. И тачки у них крутые, и бабок как у дурака кредитов, и подруги сисясты – все, в общем, как надо. А как дойдет до того, чтобы конкретно базарить – видишь: нет, крутые перцы, да не те, реальные пацаны, да не наши. Нет, братва, так конкретно базарить, как русский пацан умеет – базарить не только ртом, или другим каким местом, а всем, что ни есть в тебе….

Тут Цент замолчал, не находя слов, и отчаянно махнул рукой. Люди тоже помалкивали, ожидая продолжения.

– Нет, так базарить никто не может! – выдохнул, наконец, Цент.

Тут взгляд его сделался грозен и свиреп. Цент заговорил таким тоном, что в ближайшей луже замерзла вода:

– Знаю, программисты завелись теперь на нашей земле! Думают, собаки, только о том, как бы кредит выплатить, да как бы с работы не погнали, да как бы случайно на красный свет не проехать или улицу в неположенном месте не перейти. Одеваются так, что мальчиков от девочек не отличишь, а какой гнилой базар изрекают – слышу, и убить хочется. Что за люди это такие? Откуда они взялись? Все у них понарошку, все игрушки да «Зарница». То шариками с краской друг в дружку пуляют, будто дети недоразвитые, или в этой своей параше, как бишь ее… интернет что ли, сидят. И чего они там хотят высидеть? Анфиса, бывало, тоже как влезет в этот интернет с ногами… зараза! У меня, говорит, пять новых друзей. А я ей – иди борщ вари, лохудра! Не сготовишь жрать чрез час, я всех твоих друзей к тебе на похороны позову. И убью их там всех топором, потому что таким лохам землю нашу топтать незачем.

– Добре, добре, – кивал мелкий служащий крупных габаритов. – Это вот ты очень правильно говоришь.

– Но и у последнего программиста, какой он ни есть лох позорный, все же есть в душе крупица конкретности. И проснется она когда-нибудь, когда уже поздно будет, и увидит он, что жизнь его отстой, и сам он лох, и друзья у него лохи, и невеста у него бывшая путана, и проклянет он тогда подлую жизнь свою, будет волосы драть отовсюду, где дотянется, да по полу кататься. И захочет конкретными делами искупить позор свой, да поздно. Все подмяли под себя злодеи, и нет больше простора для конкретных пацанов и дел их.

Цент сделал паузу, и вдруг воскликнул на всю округу:

– Все подмяли нехристи, всех подмяли. Всех, да не всех! Меня, Цента, никому не подмять. Один пытался, до сих пор таблетки пьет и пенсию по группе получает. Уж я покажу им всем, что такое есть конкретный пацан. Уж если дошло до того, чтобы мочить по беспределу, так я им покажу, как это делается. А доведется умереть, так и умру как конкретный пацан, а не как программист какой-нибудь, ветры от страха пуская да ляжки орошая. А что до твоего вопроса, Юрий, то отвечу на него так. Ты просил поведать тебе о свободных людях. Ну, так я поведаю, мне не трудно. Я расскажу тебе, и всем остальным, о братках. Расскажу правду, ведь кто-то же должен пролить свет истины в ваши погрязшие во тьме мозги. Ибо знаю я, что всем вам врали. Долго и упорно, каждый божий день, врали вам, что братки это бандиты и уголовники, отморозки и негодяи. Вам с упоением расписывали, как в ужасные девяностые эти братки вершили беспредел, убивали и грабили, занимались рэкетом и вымогательствами, похищали людей и требовали за них выкуп, являлись к честным коммерсантам и выколачивали из них деньги за крышу. Ведь это же вам рассказывали?

– Да, – хором ответила толпа.

– Так знайте – все это ложь! Вам сказали, что братки убивали. Что ж, не стану отрицать. Убивали. И самому, чего уж греха таить, доводилось марать руки кровью. Но кого они убивали-то? Думаете, добрых людей? Честных тружеников? Нет и нет. Братки убивали злодеев. Своих конкурентов, не чтящих понятия, жадных коммерсантов, что не платили зарплаты работникам, продажных чиновников и коррумпированных милиционеров. Тем самым очищали генофонд нации от всякого мусора. Пусть и неосознанно, но вершили великую миссию, возложенную на них свыше. Истребляя плохих людей, они приближали миг возрождения Руси, ее триумфа и процветания. И он был неизбежен, этот миг, он приближался. Еще бы чуть-чуть, и мы бы все жили в великой и могучей стране. Но нет, не срослось. Силы зла взяли верх.

– Я слышал, в девяностые братки курировали проституток, – сказал кто-то из толпы.

– И это правда, – не стал спорить Цент, который одно время сам был весьма успешным сутенером. – Но что в этом плохого? Проституция возникла не в девяностые, ее история уходит корнями вглубь веков. Братки были мудры, они понимали, что бороться с проституцией бесполезно, ибо многие умные люди и до них пришли к такому же выводу. Но чего нельзя допустить, так это проституции неконтролируемой. Спросите – почему? Отвечу охотно, за тем и пришел. Проституция, братья и сестры, это деньги. Большие деньги. А если проституция нелегальная, то и деньги, которые она приносит, соответственно, тоже нигде не учтены. И эти деньги, братья и сестры, могут идти на любые дела, в том числе и на весьма скверные. Ну, террористов там, каких-нибудь, финансировать, или что-то в этом духе. Братки просто не могли допустить подобного, и потому они вынуждены были взять проституцию под контроль. Исключительно, чтобы деньги, заработанные данной индустрией, не пошли на черные дела. Или вы бы предпочли, чтобы на те деньги всякие психи покупали себе бомбы и оружие?

Народ загалдел в том духе, что терроризм это плохо, и братки молодцы, что пресекли сие безобразие.

– Говорили еще, что братки бизнесменов похищали и пытали, – напомнил кто-то.

– И это правда, – согласился Цент. – Но прежде, чем обвинять братков в злодеяниях, спросите себя – почему так плохо жилось в девяностые простому люду? Почему ему нечего было есть и пить, не на что купить одежду? Отнюдь не братки виноваты в этом. В этом виноваты бизнесмены-работодатели. Разве не помните вы, как эти подлые злодеи годами не выплачивали людям зарплаты, как банкротили предприятия, доставшиеся им путем мошеннических махинаций? Это из-за них, из-за жадных и бессовестных коммерсантов, народ в стране голодал. И разве могли братки безучастно наблюдать за творящимся произволом? Нет, не могли. Они просто вынуждены были принимать экстренные меры, дабы пробудить в жадных коммерсантах щедрость и совесть. И я вам так скажу – творя добро, они проявляли известный такт и солидную гуманность. Бывали, разумеется, и неизлечимые случаи, когда коммерсант оказывался столь жадной гнидой, что никакие доводы не помогали, и тогда у братков просто не оставалось иного выхода, кроме спасительной эвтаназии. Но чаще всего в коммерсантах удавалось пробудить совесть. Иногда хватало простой дружеской беседы, порой требовалось дозированное внедрение паяльника в организм. Но все платили! Кто не платил, того нарезали кусками, закатывали в бочку с цементом, и погружали на дно ближайшего водоема. Ну и скажите мне после этого, разве братки были не правы?

– Правы! – завопил Юра. – Братки классные!

Но не все разделяли его любовь к браткам вообще, и к Центу лично. Еще чей-то голос из толпы напомнил, что благородные братки отметились в девяностые насильственным отъемом недвижимости у населения. И хотя говоривший не сомневался, что и на это у братков имелось благородное и возвышенное оправдание, ему бы все-таки хотелось его услышать.

– Бывало, бывало и такое, – кивнул Цент. – Но можно ли назвать сие деяние злодейством? На первый взгляд – да. Ведь законного хозяина жилплощади выкидывают на улицу, а его квартира достается кому-то другому. И для человека неопытного, мало сведущего в философии и основах марксизма, тут все предельно ясно – поступок преступный, оправданию не подлежащий. Но давайте подойдем к делу без эмоций, с холодной, так сказать, головой. И, прежде всего, разберемся, кого именно выкидывали из квартир. Добропорядочных граждан? Честных тружеников? Никак нет. Первыми на выселение были асоциальные типы, всякие алкоголики и наркоманы. Да видели бы вы, как ликовали соседи, когда очередного пропойцу выдворяли из несправедливо занимаемой им жилплощади. Ведь алкаш в подъезде, это отнюдь не сахар. Сами ведь знаете, многие с этим сталкивались. И потом, ну кто они такие, эти алкоголики и наркоманы? Да просто биологический мусор. От них никакой пользы, один вред. Своим присутствием они разлагают общество, подавая пагубный пример подрастающему поколению. Братки понимали это, и потому выселяли алкашей из городов, отправляя их в более подходящую для них сельскую местность. А в освободившиеся квартиры въезжали нормальные люди, и все были счастливы – и новые жильцы, и соседи. И алкаши тоже были счастливы. Им на природе даже вольготнее, там можно под любым кустом валяться, и никто к ним приставать не станет, в вытрезвитель не потащит.