Черные сны

Хозяйка повелительным жестом указала на два стула у двери. Егора не покидало ощущение, что он участник какого-то спектакля, и все эти нелепые движения срежессированы. Жанне Евгеньевне не семьдесят два года, а куда больше. Она словно переместилась во времени вместе с домом из эпохи расцвета русской буржуазии.

– Со всем вниманием, – она слегка наклонила голову и приготовилась слушать Паршина. На Егора она даже не смотрела.

– Вот, Жанна Евгеньевна, – как-то по холопски смущаясь, – заговорил Паршин. – Хотим вас познакомить с новым работником, вернее сотрудником Нагибиным Егором Вячеславовичем.

Егор покосился на напарника. Его фамилия была Владимирович. Но поправлять не стал.

– Теперь мы вдвоем попеременно будем вас навещать и выполнять ваши задания.

– Приятно познакомиться, – Жанна Евгеньева царственно взглянула на Егора, словно дала милостыню.

– Взаимно, – просипел Егор, в горле запершило, он откашлялся.

– Я надеюсь, – хозяйка сделала паузу и снова перевела взгляд на Паршина, – проинструктировали своего коллегу о времени посещения и заведенном порядке?

– Разумеется, – с придыханием проговорил Паршин. Егору послышалось, что тот проговорил это слово со свистящей «с» на конце – разумеется-с. В памяти возник сюжет старого фильма, где Гоголевские благовоспитанные подхалимы пресмыкаясь перед самозванцем говорили именно так.

– Возьмите, – изящным движением Жанна Евгеньевна выудила из рукава сложенный лист бумаги и протянула Паршину. Тот соскочил с места и, раболепно пригибаясь, быстро, едва не переходя на рысь приблизился. Когда брал листок, Егору показалось, что он поцелует ей руку. Женщине, по-видимому, тоже так показалось, она отдернула тонкую кисть, сморщилась и брезгливо изогнула губы. – Первым делом отправьте заказную телеграмму в Ржев, – продолжала она тоном, не терпящим возражение.

– Если Рыбинский хлеб не свежий, возьмите наш и грузди, что принесли в прошлый раз, слишком соленые и, извините, сопливые. Найдите старушку, что продавала вам раньше. Козье молоко уже было с кислинкой. Спрашивайте, свежее ли. Пока все. Да, и передайте Лидии Марковне, пожертвования фонду перечислила. Пусть не беспокоится. Больше, господа, не задерживаю.

Она не искала общения и сочувствия. Она не тяготилась одиночеством. От соцработников ей было нужно лишь исполнение ее поручений. Где-то неугомонно щебетала канарейка.

Паршин едва сел, как тут же вскочил и заторопился в коридор как-то полубоком, словно чувствовал себя неловко из-за того, что повернулся к Божьей помазаннице спиной.

Когда обувались под строгим взглядом хозяйки, которая стояла поодаль, Паршин на мгновение задержался и посмотрел на замки.

– Сегодня, судя по щелчкам, вы заперлись только на четыре. Обычно на пять, не маловато будет, Жанна Евгеньевна?

– Самый раз.

Паршин кивнул, выдавил задом дверь и выкатился на лестничную площадку, увлекая за собой Егора.

– Что-то старая карга прячет. Понавешала замков… – Паршин задумался, затем продолжил. – От нее уходишь, словно от прокурора, вроде ничего пока еще не сделал и в то же время чувствуешь себя виноватым. Видел, как она разговаривает, словно слова дарит… Терпеть не могу.

– Так откажись, пусть Варвару или ту другую тетку с маленькой головой приставят.

– Нет, Варвару нельзя, слишком она это… Ну в общем она сама не пойдет к этой стерве, а матершинницу Светку уже пробовали. От ее рабоче-крестьянской простоты у вдовы едва акалептический удар не случился.

– Что?

– Ха, – довольно хмыкнул Паршин. – Это я так у академика нахватался. То есть копыта едва не отбросила.

– Апоплексический, – поправил Егор.

– Ты что, тоже академик?

– Нет. Просто слово знакомое. Но мне, кажется, правильнее эпилептический криз.

– Плевать. В общем, классовая нетерпимость у них случилась. Видел, какая она барыня, только меня и терпит… И я ее пока… – как-то в задумчивости тихо проговорил Паршин, – Червяк, наверное тебя специально к ней подвязал, чтобы… Хотя черт его знает. Там и твой психолог мудрит. Фиг разберешься. И вообще смотри. Червяку ты не понравился. Он своих бабушек и дедушек обожает, сам скоро на их месте окажется.

– А про какой фонд она говорила? – спросил Егор.

– Какой-то попечительский. Наша Марковна вообразила себя Саввой, для «конченых» открыла ночлежку. Только мне кажется муть все это.

– О порядке, каком-то вдова говорила.

– Ничего особенного, просто веди себя у нее прилично, молчи, быстро пришел, быстро ушел. Чуть полюбезнее с ней и будет тебе счастье. Во, смотри, – и Паршин вытянул из кармана брюк за длинную цепочку карманные часы. Они блестели на осеннем хилом солнце и своей тяжестью раскручивали цепочку.

– Не золото, но все равно, вещица недешевая. Паршин ловко подхватил часы той же рукой, что и мгновение назад держал цепочку. Нажал на кнопочку. Створка упруго откинулась, и взгляду Егора предстал перламутровый переливающийся циферблат с изящными тонкими стрелками.

– Так-с, сколько у нас натикало? – Паршин поднес часы к глазам, – без семи минут десять. На обед рано, а вот к академику заскочить успеем. Но… Он спрятал часы в карман.

– Сперва надо затариться.

Оказавшись внутри небольшого магазинчика, пропахшего хлебом и телогрейками, он достал список и стал заказывать продавщице, – масло «краевое» триста, молоко «ферма» полтора жирности, батон черного за восемнадцать… Закончил Паршин бутылкой водки «забайкальской», самой дешевой в ассортименте. Все остальные продукты тоже были в основном местных производителей и весьма бюджетными. За все про все продавщица попросила двести семнадцать рублей двадцать копеек. Паршин аккуратно отсчитал требуемую сумму и взял увесистый пакет. – А теперь к академику.

Паршин постучал кулаком в дверь.

– Иду-у-у, – послышался приглушенный протяжный голос. Щелкнула щеколда, дверь распахнулась. В нос пахнуло застоялым запахом старческого жилья. На кресле -каталке, держась за металлические обручи сухими, жилистыми, словно манипуляторы руками, сидел чисто выбритый с сизым подбородком, фиолетовой сеткой сосудов на щеках и носу пожилой мужчина лет шестидесяти. Худощавый, согнутый в подкову, едва коснулся посетителей взглядом водянистых блеклых глаз и уставился на пакет.

Модест Павлович Хазин жил куда скромнее, чем вдова осужденного за воровство чиновника. Он занимал две тесные комнаты на втором этаже старого кирпичного дома с деревянными перекрытиями, с потолками, штукатуренными по дранке. Узкий коридор, в котором едва могли бочком разойтись два человека, поворачивал направо в крохотную кухоньку с печью, на которой стояла двухкомфорочная газовая плитка. Егор прочитал на заляпанной жиром табличке «ПГ-2 – Н -П». Скрученные электрические провода в тряпичной обмотке, крепились на керамических изоляторах и тянулись от накладного выключателя к засиженному мухами плафону. Как и в большинстве домов этой части городка, узкие деревянные оконца пропускали мало света.

На кухне было задымлено и пахло жареным луком. На маленьком столе, притулившемся к «морозко» с дверцей напоминающей капот грузовика, на разделочной доске стояла чугунная сковорода, где в масле плавал поджаренный лук.

Егор сразу догадался, что академик пьющий. Под подоконником у чугунной батареи стояла шеренга пустых бутылок из-под водки.

– Модест, кота толкни, а то скоро на стол залезет себя лизать.

Паршин скривил брезгливую физиономию, взял со стола вилку, насадив золотистое кольцо, и отправил в рот.

– Пошел, пошел, Тесла, там, в комнате ногу поднимай, – тихо на выдохе, как старец Фура, проговорил инвалид.

Облезлый кот, опустил ногу, внимательно посмотрел на хозяина желтыми глазами, словно спрашивал: «Ты точно уверен, что этого хочешь?», – и нехотя побрел из кухни. Пинок Паршина придал ему ускорения.

– Ты принес? – слова вырывались из рта хозяина вместе с шумным дыханием, становилось непонятно, он так вкрадчиво говорит, или громко шепчет. Паршин не спешил отвечать. Подцепил еще колечко. Повернулся к Егору и предложил:

– Будешь?

Егор помотал головой. Его не покидало ощущение, что Паршин пришел в дом к своему близкому родственнику. Он посмотрел на Модеста Павловича. Тот не сводил глаз с пакета, раскачивающегося в руке соцработника.

– Как дела? Здоровье? – жевал Паршин, искоса поглядывая на старика.

– Хорошо, хорошо все. Не томи, голубчик.

– Давай скажи, что-нибудь умное. Удиви, давай, нового сотрудника. Ну.

– А чего сказать – то? – кадык инвалида нервно дернулся вверх, вниз приподнимая морщинистую кожу.

– Ну, эдакое, – куражился Паршин.

– Меня пиилица окигикала в лугах, не будет ли худа? Надокучил, как пигалица на болоте, криком киги!

– Еще.

– Подите в лес, милейший, – плаксиво протянул инвалид.

– Во, – Паршин засмеялся, – надо запомнить. А то все в задницу да на передницу. Видал, как академик чибучит. А когда выпьет, я его вообще не расшифровываю. Ничтожа смяшись, как тебе такое? – Паршин с вызовом глянул на Егора.

– Ничтожеся сумяшись, – просипел Модест Павлович.

– Что?

– Прошу тебя, всю душу уже истомил, сатрап, эдакий. Изымай.

– На, на, – Паршин говорил, так, словно хотел, чтобы от него, наконец, отвязались. С брезгливой миной полез в пакет и достал водку. У Модеста Павловича заблестели глаза. С заметным усилием он неспеша подкатил к столу, подрагивающей рукой взял бутылку, повернул этикеткой и прочитал название.

– Забайкальская.

Он судорожно сглотнул.

– Костик, голубчик, я же вас просил эту вытву больше не являть. У меня от нее голова колется.

– Как хочешь Модест, другой нет, – Паршин потянулся к бутылке.

– Ладно, ладно, голубчик, это я так не подумавши, чай не патриции в синедрионе. И на этом спасибо. Апофеоз апологету. А как вас, милейший? – хозяин обращался к Егору.

– Егор.

– А по батюшке, ну да ладно, после познакомимся поближе, подайте, пожалуйста, чарочку, вон, в том шкафчике. Вы…будите, – снедаемый больной страстью едва выдавил Модест Павлович, явно давая понять, как трудно далось ему такое выговорить.

– Спасибо, нет, – кинул через плечо Егор, открывая посудный шкаф, установленный прямо на тумбу. Дверца противно проскрежетала по столешнице. Пока Егор возился с посудой, а Паршин жевал жареный лук, Модест Павлович не выпуская из рук бутылки, открыл холодильник и достал блюдце с нарезанным лимоном и банку с корнюшонами. На его тонких бескровных губах блуждала бледная улыбка.

– Огурцы будем, а водку сам хлебай, – пробурчал Паршин и выхватил у старика банку.

– Да, конечно. Обязательно вкусите этих хрустящих сорванцов, – пропел инвалид. В воцарившейся тишине, тихо позвякивая горлышком о край рюмки, под равномерные бульки Модест налил до золотой каемочки. Блаженная улыбка не сходила с его губ. Егор, скривившись, смотрел на старого пьяницу с повадками трусливого побитого барбоса. Наконец, Модест поставил бутылку, мельком виновато взглянул на гостей, затем громко сглотнул и дрожащей рукой взял рюмку. Другой крутанул колесо и оказавшись спиной к смущающим его лицам, закинул голову назад, одновременно вливая пойло себе в рот. Утробный глоток огласил кухню. Модест Павлович секунду крепился. Затем шумно выдохнул, весь как-то сдулся, обмяк и замер.

– Все, голубчики, мне значительно лучше, – сипел инвалид, – я сам себя ненавижу в таком вот непотребстве. Рано встретил тернии в юдоли своей земной. Человек слабое существо.

– Он вилкой подцепил огурчик из банки и как собака кость, с хрустом откусил коренными. Пережевал и продолжил, – познавшее чары удовольствия, душевного утешение в горькой. Организьм молит. На дух не переношу эту мерзость. Когда-то я пил ее, теперь она меня… Abyssus abyssum invocat, - с этими словами он потянулся за бутылкой и снова налил стопку.

– Кредит еще позволяет? – он покосился на Паршина.

– Еще на раз. И давай это не втягивай нас в разговоры. Мы не попы, чтобы слушать твои исповеди.

– Поп, – Модест Павлович закашлялся смехом, стыдливо прикрыв рукой рот.

– Рукоположенный в духовный чин пастырь наш. Кхе-кхе, не от тебя серой попахивает, милейший?

– Чего? – Паршин с непониманием посмотрел на инвалида. По его лицу было видно, что он догадывается – о нем сказали, нелесное, но доподлинно не знает.

Модест Павлович не ответил, развернулся на своем инвалидном кресле и резким движением закинул голову. Грязные слипшиеся седые волосы сосулькой упали на затылок. Глоток, выдох, он медленно согнулся и затих, только макушка торчала из-за спинки.

– Все Модест, нам пора, чиркни здесь. – Паршин вытащил из внутреннего кармана ведомость и ручку, положил на стол рядом с инвалидом. Тот минуту сидел неподвижно, скрючившись в кресле у подоконника, а за грязным узким окном, перечеркнутый облезлым крестом рамы хмурился день. Под порывом ветра голыми ветвями размахивала черемуха, словно кричала: «Что же ты делаешь, Модест?» Модест Павлович тяжко выдохнул.

– Как я устал, – а потом громко:

– Как устал, знали бы вы.

Когда он развернулся, в покрасневших глазах стояли слезы.

– Ой, Модест, прекращай. Говорю, торопимся. Здесь вот, – он пальцем ткнул в бумагу. Старик не глядя, как-то обреченно поставил росчерк и посмотрел на Паршина. – Голубчик…

– Ну, что тебе? – с уставшим нетерпением проговорил тот.

– Голубчик, не оставь старика, – по щеке старика покатилась капля, – у меня еще есть марки.

– Все потом, Модест. Давай, Егор, двигаем, этот скулеж никогда не кончится. – Паршин пошел на выход, загребая с собой Егора.

– Пенсию обещают деноминировать? – прокричал старик уже в закрывающуюся дверь.

– Нет, – кинул Паршин и захлопнул.

– Как он на улицу со второго этажа выбирается? – спросил Егор Паршина в полумраке подъезда, спускаясь по крутой деревянной лестнице.

– А никак. Пьет, только когда принесу. Конченный он. В последнее время вообще раскис.

Несколько чувств мешалось в нем к старику. Ненависть – так тебе и надо, размазня, сам виноват и в то же время какое-то ноющее сострадание. Он пытался представить себя в инвалидном кресле, беспомощным, зависимым, запертым кирпичными стенами, окруженным старыми вещами и ему стало жутко от накатившей безысходности.

– Он дочуру выпер, когда она залетела. Один ее воспитывал. Жена умерла при родах. Холил дочу, лелеял, в институт московский готовил. Говорят, она с медалью закончила школу, умница, такая благовоспитанная. На фортепьяно играла. Единственно, страшненькой была. А когда она в подоле принесла, он ей коленом под зад.

– И что? До сих пор не общаются?

– Она с женишком той же зимой укатила. Так и с концами. Ни слуха, ни духа. Одно слышал – сожитель ее бездельник жуткий, сматался от нее. Так, кажется, и не расписались. А Модест теперь сопли на кулак мотает, водяру хлещит. Не поверишь, раньше крепче кефира в рот не брал. А ведь умный, гад. Даже жалко такой кладезь зарывать в сыру землю, – Паршин улыбнулся довольный удачной фразой.

– Какую академию он оканчивал? – спросил Егор.

– Точно не скажу, что-то с архитектурой связано. «Стрелу» в Чите строил он. Не сам, конечно, проект его.

*****

К Шаламову Богдану пришлось ехать на автобусе через весь городок. Остановка «Заречье» обозначалась ржавой табличкой с буквой «А», приколоченной к накренившемуся и почерневшему от времени электрическому столбу. На проселочной дороге, разбрызгивая лужи, ПАЗик переваливался и фырчал, как старый боров. По деревянному мосту, делившему город на две части – старую и новую, переехали глубокий каменистый оврага, по дну которого петлял ручей. Выше по течению он протекал под бойней. На переборах, собиралась розовая пена и мусор.

О Богдане Паршин говорил неохотно. Он единственный из его подопечных был «всученный». Все из-за расположения. Зимой женщинам далеко добираться, автобус редко ходит и не по расписанию. Мерзнут. И бояться они бойни. Молва про эти места плохая ходит. Жуткое место. А из «ходоков» до недавних пор Паршин был один мужчина.

К Богдану они в дом заходить не стали. Хозяин не приглашал, Паршин не напрашивался. Под навесом крыльца Паршин познакомил Егора с новым подопечным. Болезненного вида полный мужчина с протезом вместо правой ноги, с одышкой, темными кругами вокруг глаз, грубый, негостеприимный производил неприятное впечатление. Егор заметил, что Паршин ведет себя с Богданом не так, как с остальными. Показалось, что он побаивается здоровенного таксиста. Пожатие Богдана было крепким, даже болезненным. Он посмотрел на Егора и протрубил:

– С тобой сработаемся.

Егор понятия не имел с чего это таксист взял и с кривой улыбкой хмыкнул.

– Да уж.

******

Крепкий дом с застекленной террасой, балконом, с ломаной крышей стоял в глубине сада. Каменистая дорожка тянулась вдоль разросшихся кустов смородины. Мокрые ветви чиркали по штанам, оставляя темные полосы, трава, проросшая между камней, хлестала по ботинкам. Дыхание, красота осени здесь чувствовались и виделись куда сильнее, чем в городе. Как ей и должно, неспеша, церемонно готовила сад к погребению. Покрывало из желтых, коричневых лоскутов накрыло землю. В отличии от городских, деревья сохранили больше листвы и казались елками с игрушками из редких листьев и несобранных яблок.

– Это и есть гнездышко наших ангелочков. До того у них все хорошо и мило, что аж противно. Сюси, пуси.

Паршин сплюнул.

– У них сын с женой на машине разбились. Ехали по сопке, то ли колесо лопнуло, то ли на камень наехал, одним словом, кувыркнулись. Я его не знал, а вот девчон его несколько раз встречал в «Галактике», когда еще на дискотеки ходил. Ничего так. Я бы ее взнуздал, – Паршин ухмыльнулся.

– Они до сих пор его комнату запертой держат. Прикинь, не убираются, ничего не меняют, словно склеп сделали. Мне велик его отдали.

Хозяина дома Егор заметил не сразу. На широком крыльце, залепленном желтыми листьями, он неподвижно сидел в кресле – качалке, завернутый в плед и, не моргая, наблюдал за ними. Егору не понравилось, что их не окликнули и не дали понять, что видят. Казалось, старик следил, чтобы они ничего не прикарманили.

Соцработники поднялись по мокрым ступеням.

– Я его зову Идол, как истукана деревянного, к тому же он еще глухой. – Старик до последнего прикидывался ветошью и только когда Паршин громко сказал, – Здравствуйте, Леонид Павлович, – выполз из-под клетчатого покрывала. Посмотрел на них разными глазами – один едва не выпрыгивал из орбиты, как у лошади шарахающейся от огня, другой прищуренный, словно от едкого дыма. Голова его мелко тряслась.

– Здра-а-асти, – послышался дребезжащий голос, в области колен из-под пледа выпала большая костлявая ладонь и замерла, словно соскользнула во сне.

– Как здоровье ваше? – Паршин наклонился, собрал суставчатые пальцы и потряс. Егору показалось, что он слышит стук костей.

– Дышим пока, а кто? – длинный указательный палец, напоминающий лапку паука, шевельнулся в сторону Егора.

– Это наш новый сотрудник. Временный. Месяц, может чуть больше будет со мной попеременно навещать вас, – Паршин склонялся к уху глухого старика.

– Егор его звать. Егор, познакомься.

Паршин обернулся.

– Это Леонид Павлович, а где Мария Афанасьевна? – снова он обратился к старику.

– Гуляет, – как-то совсем уж тихо прошелестел тот.

– Мы бы не беспокоили вас, но продрогли малость. Это у вас здесь в саду тихо, а там, – он мотнул головой в сторону улицы, – ветерок бродит.

– Да, заходите, там… – голос старика скрипел и дрожал, словно травинка на ветру.

– Пошли, – Паршин кивнул Егору. Егор посмотрел на старика, рука продолжала торчать из-под пледа. Егору показалось, что тот ее не чувствует, захотелось хрупкую безжизненной кисть спрятать под плед.

На улице было зябко. Если присмотреться даже угадывался легкий парок, вырывающийся изо рта. Тоскливая, звенящая тишина висела в морозном воздухе. Далекое ленивое карканье ворона отозвалось замогильем.

Скрипнула калитка. Вначале тропинки, среди кустов и деревьев показалась низенькая, немного сутулая женщина в сиреневом берете, в сером пальто с букетом пестрых желтых и багровых листьев. Она заметила гостей и помахала рукой. По одному этому движению можно догадаться, что у калитки старушка. Махи рукой были слабые, казалось, даются с трудом.

Паршин, убрал руку с ручки и отступил от двери, словно стеснялся, что хозяйка догадается о его намерении проникнуть в дом без ее приглашения, воспользовавшись немощью и гостеприимством, а может даже и неведением больного старика.

– Здрасте, молодые люди, – пропела низенькая старушка, раздавшаяся в бедрах, словно прессом с торцов сдавили полено, и оно в середине лопнуло расперлось щепой. Ее резиновые мокрые сапожки блестели, словно лакированные. – Как мы с вами разошлись? Я буквально на минутку Лелика оставила. У нас в саду клена нет, – она приподняла вверх букет из кленовых листьев. – Заходите, чего же мы стоим. Ленчик, тебе чаю принести? – она участливо заглянула в стекляшки глаз старика. Тот мотнул головой.

– Тогда потом.

Женщина постоянно вздергивала брови, словно они наползали на глаза и мешали смотреть.

– Заходите, мальчики. Может бутербродов?

– Не откажемся, – Паршин заметно повеселел.

– Как ваши варикозы? – раскрасневшийся, уминая белый хлеб с докторской колбасой, спрашивал он как бы между делом, вглядываясь в срез бутерброда.

– Всяко бывает, – хозяйка погладила колено. Из-под длинной юбки виднелись ее ноги, сквозь хлопковую ткань колгот проступала намотка бинтов.

– Что-то Леонид Павлович неважнецки выглядит, – не переставая жевать, Паршин поддерживал разговор.

– Не знаю, Костик, Уже какую неделю спит плохо. Просыпается среди ночи и лежит с открытыми глазами. Говорю, чего свет не зажжешь, таблетку не выпьешь? Он чудной, говорит, меня боится разбудить. До этого не знал, мол, что сон такая великая ценность. Я даже Кешу и Раду на второй этаж отнесла, чтобы не будили. Он бывает днем заснет, а они, как раскричатся. Он и просыпается. Головой вертит, словно не понимает, где очутился. Минуты три пройдет, прежде чем меня узнает. Страшно мне за него. Говорит, сны перестал видеть. Я ему не верю. Говорю, что просто не помнит, а сны всегда человек во сне видит, иначе он тогда не спит. Нет, он на своем. Говорит, даже смутного ощущения нет, что снились. Словно, падает в бездонную черную яму. Ты, Костик, зайди к терапевше нашей Ильинишне, может, что посильнее выпишет. Если надо то без рецепта, сами купим, лишь бы помогло.

– Хорошо, Мария Афанасьевна. Вот, еще что, – он из внутреннего кармана куртки достал конверт. Раскрыл его и извлек сложенный лист бумаги, – наша бухгалтерша сделала вычеты, оставшуюся сумму вам надо оплатить. Вот здесь, смотрите. – Он привстал со стула и пальцем показал куда смотреть.

– Это уже с вычетами? – подняла на него глаза старушка.

– Само собой, там чек, вы цены сравните.

– Плохо вижу, сейчас за очками схожу.

Старушка вышла в соседнюю комнату. На теплой террасе, где они пили чай за большим столом, накрытым плюшевой зеленой скатертью ароматно пахло яблоками. Они стояли в ящиках под окнами, румяные спелые. Егор дотянулся и сунул одно в карман. Паршин подмигнул: – Бери больше. У них еще варенье яблочное вкусное, потом попроси, скажи, я хвалил.

Егор взял еще одно и с хрустом откусил. Кисловатый сок брызнул из-под зубов. Егор сморщился и замер. Когда оскомина прошла, с удовольствием продолжил пережевывать сочный плод. Рассеянно обернулся, осматривая светлую терраску. В глаза бросилось красивое резное трюмо из темного дерева с толстым стеклом и изящным переплетом. Чайный сервиз поблескивал из глубины глянцевыми бликами. Тяжелый старинный подсвечник из меди, с витой ножкой, позеленевший от времени, возвышался на крышке.

Егору понравился этот дом, эта терраса, большой сад, аромат яблок, сухие доски, льняная штопаная скатерть. Все здесь дышало стариной. Дом, словно губка, впитал время и незримое проявилось. Он ярко представил уездного лекаря, которой распахнул входную дверь и шагнул на террасу. Каблук высоких сапог стукнул по деревянному полу. С брезентовоко плаща ручьями сбегала вода. Доктор наклонился и поставил на пол вместительный кожанный саквояж с латунным замком и перетянутый ремнями…

– Вот, Костик, считай, – в комнату зашла хозяйка с очками на носу. Она положила деньги на бумагу из бухгалтерии. Паршин пересчитал. – Все, как в аптеки, Мария Афанасьевна. Спасибо за чай. Если не жалко, мой коллега возьмет пару яблочек. Больно они у вас ароматные.

– Конечно, – заквохтала хозяйка, как бы устыженная, что сама не предложила, – берите сколько хотите.

– Нам много не надо, – говорил Паршин, распихивая сочные плоды по карманам. Егор, не стесняясь, тоже набил свои так, что они неприлично оттопырились и молния на куртке, когда они уходили, не сходилась.

– Замыкаем Сивковым. Он же следующий. Он же последующий, – деловито произнес Паршин, с хрустом откусывая яблоко.