Египтянин бросил на него яростный взгляд, а затем вырвал из груди мертвеца меч и стремительным ударом отсёк трупу голову, после чего сильным жестом указал пальцем в зал и властно крикнул:

– Иди и обними его!

Мертвец шагнул вперёд, и люди затряслись, в изумлении глядя на идущего к ним безголового человека. А секунду спустя, с пронзительными воплями, давя друг друга и ломая скамейки, помчались к выходу, слыша за спиной громкий хохот чародея.

Когда Вергилий остановил свой бег в пустынной улице и, уже смеясь над своим страхом, хотел оглянуться назад, но тут чьи-то пальцы крепко вцепились в его волосы. Юноша с визгом дёрнулся вперёд и, отскочив к противоположной стороне улицы, готов был помчаться дальше, но заметил, что его преследовала в носилках очаровательная девица, та, которую он видел в театре – египтянка!

Она нежно улыбнулась ему и, выждав немного пока Вергилий не пришёл в себя, раскинулась на подушках в соблазнительной позе, обнажив деликатные части своего тела. Юноша, не отводя от неё восхищённых глаз, ощутил некоторое неудобство: его тога чуть ниже пояса заметно оттопырилась. Он торопливо сжал руки замком внизу живота и покраснел: ведь египтянка всё видела!

Она с удовольствием рассмеялась и сделала ему пальчиком.

– Иди сюда, глупенький!

Он нерешительно подошёл к носилкам и, не зная, что делать дальше, спросил:

– Ты что-то хотела мне сказать?

– Ну, конечно. Забирайся быстро!

– Я только на секунду…узнать: зачем ты позвала меня…и тотчас уйду.

Она втянула Вергилия в носилки и, едва задёрнула занавески, как рабы торопливым шагом понесли их по улице.

– Сними свою тогу. Покажи себя.

– Я поэт…

– Ну, а я поэтесса. Одна из самых лучших в Риме.

– Ты шутишь?

– Нет. И ты сейчас убедишься в этом. Дай руку. Положи её сюда, а теперь…сюда…и сюда ниже. Видишь, как всё дрожит?

– Я уже не могу.

– Подожди, не спеши.

Она, сладко вздыхая, отодвинулась от Вергилия и, прикрыв своё трепещущее тело его тогой, не отрывая от юноши расширенных глаз, подняла крышку небольшого ящика, вынула кувшин с вином и две чаши. Нервно смеясь и проливая вино себе на грудь, египтянка быстро наполнила чашу и протянула её Вергилию, потом наполнила свою чашу. Они, стуча зубами о края чаш, выпили, глядя друг другу в глаза, как люди, которых связывали тысячи уз и жизнь которых бесценна друг для друга.

Вино и кровь ударили в голову юному поэту. Он был полон безумного чувства к лежавшей перед ним соблазнительной египтянке. Его свободная рука скользила по её горячему телу, которое бурно откликалось на каждое прикосновение к нему, и тем самым, возбуждая в Вергилии, ещё большее желание. Она вновь отстранилась от него.

– Нет – нет. А то я своим криком подниму весь Рим. Нам придётся подождать. Это недалеко. Я снимаю дом у одного вольноотпущенника.

Она, фыркая, приоткрыла занавеску и очаровательно кивнула головой в сторону шумной многолюдной улицы, по которой её рабы с трудом пробивали себе дорогу. Египтянка, словно по рассеянности, отпустила руки Вергилия, и тот вновь погрузил свои пальцы в её податливое тело, которое покорно устремилось навстречу его ласкам.

Внезапно уличный шум затих. Рабы опустили носилки. Египтянка вскочила на ноги. Обезумевший от чувств Вергилий с трудом отметил, что они находились в богато убранном доме, похожем на дворец.

Перед ними стоял, невозмутимо глядя поверх голов обнажённой пары молодых людей, толстый человек. Египтянка схватила руку Вергилия и, увлекая его на лестницу, крикнула через плечо:

– Дециум, приготовь нам хороший обед и ужин и принеси наверх!

Едва они вбежали в спальню, как египтянка сильно толкнула Вергилия на ложе, встала над ним и, глубоко вздыхая, начала медленно опускаться на тело юноши, вбирая свой плотью его плоть, трепеща всем телом и откинув голову назад. Когда она опустилась на Вергилия, из её бурно вздрагивающей груди исторгся пронзительный и оглушительный крик.

Пока они торопливо утоляли своё чувство, Дециум вместе с рабами принесли и расставили на столиках рядом с ложем всевозможные кушанья и тихо исчезли за дверью.

Слегка утомившись, любовники плотно поели, а потом вновь предались любовным утехам. Но более продуманно и утончённо. Вергилий забыл, что он поэт, забыл всё на свете и ничего не хотел кроме созерцаний и объятий трепетной египтянки.

Потом она, утомлённая и уставшая, с нежной улыбкой на лице, милостиво позволила ему тщательно и внимательно рассматривать себя. Задерживала руки юноши там, где они доставляли ей более сильно наслаждение.

Незаметно для них закончился день, и наступила ночь. За окном вдали где-то зазвучал топот ног, потом раздался женский крик: «Помогите! Помогите!»

Египтянка порывисто вскочила с ложа и метнулась к окну.

– Я люблю смотреть, как убивают людей! Вот так ночью, неожиданно!

Вергилий тоже выглянул в окно. В лунном ярком свете хорошо была видна пустынная улица, по которой, изнемогая от усталости, бежала женщина. За ней, быстро настигая, мчались трое мужчин. Вот она запнулась, упала и, приподнявшись, покорно подставила спину убийцам, вжав голову в плечи. Над ней блеснули кинжалы, и женщина затихла у ног убийц. Один из них негромко обратился к старшему:

– Манасия, что будем делать с семенем предателя?

Тот с удовлетворённым вздохом распрямился, утёр со лба пот и, задумчиво глядя на то, как от мёртвого тела растекается по сторонам лужа крови, с досадой в голосе сказал:

– Пока нам его не достать . Но вы двое, Захарий и Ефрем, будете следить за ним и в удобный момент…– он резко махнул рукой перед своим лицом. – А если вы узнаете, что он решил вернуться в Иудею, то охраняйте его, как зеницу ока. Для меня.

Манасия рывком поднял голову и посмотрел вдоль улицы, в глубине которой зазвучали шаги многих людей и бряцанье оружия.

– Сюда идёт стража. Спрячьте её в тень. Быстро.

Египтянка оторвалась от подоконника и, раздувая ноздри, сверкая глазами, восхищённо прошептала:

– Как хорошо.

Она страстно кинулась в объятия Вергилия, и они вновь вернулись на ложе и с неистовым пылом предались любовным утехам.

Между тем, группа людей, что шла к месту убийства, остановилась против дома, где находились любовники, и кто-то, подойдя к дверям, сильно ударил по ним молотком.

– Дециум, открой!

– Кто там? – дрогнувшим голосом откликнулся вольноотпущенник.

– Это говорю тебе я, твой господин Гортензий Флакк.

Двери с шумом распахнулись, и любовники услышали, что сенатор быстро прошёл в зал, грубо спросил:

– В доме кто-нибудь есть?

– Только рабы, господин.

– Хорошо. Иди на улицу и следи…

– За кем, господин?

– За улицей, осёл!

Египтянка взяла за руку Вергилия и, попросив его быть осторожным, тихо, на цыпочках шагнула в соседний зал, в котором, как и в крыше здания, был квадратный проём над бассейном. Вдоль этого проёма стояли кадки с цветами. Любовники заглянули вниз и увидели сенатора, который собственными руками зажигал светильники и ставил их на бортик бассейна рядом с тремя плетёными креслами. Внизу Гортензий обернулся, подошёл к статуе Юпитера и простёр к богу руки.

– Всё своё состояние я положу на твой алтарь, но дай мне удачу!

На пороге появился перепуганный Дециум.

– Господин, сюда идут.

– Пускай идут. А ты стой на улице и гляди в оба глаза.

Гортензий повернулся лицом к входу и глубоко вздохнул. В зал стремительной, лёгкой походкой вошёл Август и визгливо закричал:

– Гортензий, я пришёл сюда только потому, что знаю: ты честный гражданин. И если предашь, то сам объявишь об этом заранее с Форума!

Сенатор утвердительно кивнул головой.

– Да, Цезарь, я так и сделаю.

И он указал рукой на кресло, но Август, внимательно следя за каждым его движением и подозревая сенатора во всех смертных грехах, остановился у бортика бассейна в том месте, где их разделяли два кресла.

– Я слушаю тебя, Гортензий.

– Цезарь, я не могу открыть тебе тайну до тех пор, пока ты не прикажешь своим преторианцам покинуть дом.

Август в театральном изумлении обернулся к выходу.

– Эй, кто там! Я не просил охранять меня в жилище моего друга! Всем выйти во двор!

Едва тяжёлые шаги преторианцев затихли в противоположном конце дворца, как Гортензий отступил к малоприметной двери, распахнул её, протянул руку в тёмное помещение и вывел в зал рослого, широкоплечего юношу, голова которого была тщательно закутана плащом.

Август вздрогнул при виде незнакомца и, почувствовав слабость в ногах, оперся руками на спинку кресла.

– Кто это?

– Твой сын Агриппа Постум.

Молодой человек рывком сорвал с себя плащ и несколько секунд вглядывался в растерянного старца, а потом с криком: «Отец! Отец! Не убивай меня!»– бросился ему в ноги и начал покрывать их торопливыми поцелуями.

Потрясённый принцепс выставил вперёд ладони, словно защищаясь, и хотел отступить назад, но упал на спину и с гримасой боли и страдания на лице, с глазами полными внезапных слёз обхватил сына за плечи. Встал перед Агриппой на колени и прижал его к своей груди.

– Мой маленький, бедный сын. Я предчувствовал, что ты здесь…– он благодарно взглянул на Гортензия, – Я благодарю тебя, мой друг, что ты нарушил мой приказ и дал мне возможность увидеть моего мальчика.

Принцепс и его узник стояли друг перед другом на коленах и, обливаясь слезами, восклицая бессвязные слова, целовали друг другу руки.

– Сын, прости мне мою жестокость. Я плохой отец.

– Нет-нет, ты не жестокий, – протестующее затряс головой Агриппа. – Я помню, как однажды в детстве я упал с коня. Вывихнул ногу. После этого я пугался темноты, а ты сидел рядом со мной день и ночь и развлекал меня сказками.

– Так ты не забыл на острове Планазия?

– Я вспомнил всё! – С отчаяньем в голосе ответил Постум и прижался головой к груди отца.

– Что же ты ещё вспомнил, маленький мой мальчик?– ласково спросил Август.

– Как ты мне вытаскивал зубами занозу из ноги, а я брыкался и хохотал, и выбил тебе зуб.

Август счастливо рассмеялся, и они, плача, сжали друг друга в объятиях. Несчастный отец отстранился от сына и с ужасом глянул на него, обхватил свою голову дрожащими руками и со стоном закачался.

– О, боги, что я наделал. Ведь я обрёк тебя на смерть.

Вперёд шагнул Гортенщий и, кашлянув в кулак, негромко сказал:

– Цезарь, ещё не поздно всё исправить. И позволь мне сказать…

– Говори, мой друг.

– Постум за последние два года вёл умеренную, скромную жизнь.

– Я знаю.

– Он много раз пытался покончить самоубийством…

– Знаю, знаю.

–…но не потому, что Постум в свои восемнадцать лет пресытился жизнью. А из стыда за позор, нанесённый тебе, Цезарь.

Август сильным движением руки остановил Гортензия. Сел в кресло и посадил рядом с собой юношу. Сенатор отступил в глубину зала, к статуе Юпитера и, обняв ноги олимпийского бога, замер.

Наступила тишина. В эту минуту в душе Августа столкнулись холодная рассудочная идея умного, дальновидного политика с чувством любящего отца. Вот на одной стороне жизнь республики, а на другой …жизнь сына. Что победит?

Ах, если бы Юлия и Постум хитрили в своей любви к нему, то у него было бы хоть маленькое оправдание перед своей совестью отца! Но как раз эти двое были самыми искренними с ним в своём постоянном преклонении и любви к нему и в детстве и в юности. И он всегда помнил об этом, и мучился от того, что вынужден был сослать их на далёкие острова. «Разумеется, Тиберий не пощадил бы Постума, если объявить их соправителями…Мальчишка глуп, но тем он и дорог сердцу отца…»

Август прижался щекой к голове сына и задумчиво сказал:

– А если назначить в завещании Постума наследником?

– Да, Цезарь, – тихо откликнулся Гортензий, – если тебе дорог сын. Ведь ты знаешь Тиберия.

– Мне нужно подумать в спокойной обстановке.

Гортензий выскочил из-за статуи и протестующее махнул рукой.

– Нет! Не обманывай себя! Ты не бросишь сына в пасть зверя!

– Ты хочешь, чтобы я переписал завещание?

– Да. Прямо здесь, сейчас. А утром я сам зачитаю его в курии перед Правительством, потом перед народом и отдам в храм Весты.

Август опустил голову. Теперь, чувствуя рядом с собой живую плоть сына, он был готов на всё лишь бы дать ему долгую жизнь. Этот юноша с простодушным лицом был дороже Августу всей республики.

Принцепс сильно ударил себя кулаком в грудь

– Я отец, и я прав!

Гортензий торопливо принёс из угла стол, вынул из-под тоги пергамент, чернильницу, кисть. Разложил всё перед Августом и встал за его спиной.

Принцепс начал писать. Его суровое лицо выражало твёрдую непоколебимую волю.

За окном наступил рассвет.

Закончив составление документа, Август свернул пергамент и отдал его Гортензию.

– Сегодня, в восемь утра ты огласишь моё завещание перед Правительством…– он иронично покривил губами, -…ну, а Тиберий с его дурацкой манерой играть пальцами отправится в вечную ссылку на свой любимый остров Родос. – Он обнял сына и погладил его по голове. – Мальчика пока спрячь в садах Мецената. Я боюсь и Ливию.

Когда все покинули дворец, египтянка обернулась к дрожащему Вергилию . и он увидел на её лице загадочную улыбку.

– Я забыла сказать тебе: кто я.

– Кто же ты?

– Меня зовут Юлией –младшей.

– А кто твой отец?

– Мой отчим Тиберий Нерон Агенобарб, сын Цезаря.

– О!

– А мой дед Август Цезарь…И вот прекрасный случай для мести.

– Какой мести? И кому?

– Цезарю за мою мать Юлию – старшую, которую он сослал на остров.

– Но разве Тиберий сможет что-нибудь изменить?

– Не знаю, – ответила Юлия, рассеянно глядя вокруг себя.

Вергилий был поражён тем, что он узнал страшную тайну республики. Ему хотелось как можно быстрей убежать вон из этого дворца, из Рима в ту далёкую виллу, которую ему подарил Меценат. Юноша задыхался от страха и волнения.

Юлия восхищённо посмотрела на свои изящные, тонкие руки.

– Я хочу насладиться борьбой этих сильных людей. Их судьба в моих руках.

Она с презрением посмотрела на дрожащего Вергилия и почувствовала, как в её душе всё сжалось от того, что он уже тяготился своим присутствием рядом с нею и уже не помнил, кем они были друг для друга всю эту ночь. От мучительного сознания, что она брошена каким-то ничтожным поэтом, Юлия пришла в ярость и сжала кулачки, но , вспомнив его пылкость, трогательную нежность, неопытность и искренность чувств, она улыбнулась и потянула его руки к своему телу. Но Вергилий продолжал трястись от страха и безумно глядеть прямо перед собой.

Юлия разочарованно вздохнула. На её прекрасных глазах заблестели слёзы. Её голос дрогнул, когда она сказала:

– Мы, разумеется, встретимся, не правда ли?

Он ничего не ответил, погружённый в свой страх.

Они оделись и спустились вниз. Юлия, уже сидя в носилках и держа Вергилия за руку, торопливо оглядывала его лицо, ища в нём прошлое чувство. По её бледным щекам катились крупные капли слёз. Она медленно размазала их пальцами по лицу.

– Ну, поэт, беги писать свои стихи.

И Вергилий, облегчённо вздыхая, вмиг ощутил в душе лёгкость и помчался прочь по пустынной улице …навстречу всемирной славе, чтобы уже через год вернуться в Рим и увидеть на дальних подступах к городу десятки тысяч римлян, которые в экстазе обожания встречали юного поэта. И самые красивые женщины день и ночь будут ждать его выхода из дома, чтобы поцеловать на дороге следы его ног…Это будет…Так значит: слава трусости, потому что она есть вечная память в сердцах людей, чем смелость, потому что она смерть и забвение…

Юлия, потрясённая тем, что он покинул её так просто, не пожав ей руку, не сказав ни слова, не одарив прощальным взглядом, со стоном отчаяния упала на подушки и, прижимая ладони к груди, кожа которой ещё хранила память о его ласках, вскрикнула:

– Но почему так больно?!

Глава седьмая

Тиберий всю ночь просидел в кресле, полный разных предчувствий и размышлений. И когда в комнате появилась Юлия, он поднялся ей навстречу, огромный с широкими плечами борца, навис над хрупкой, изящной фигуркой девушки, внимательно оглядел её покрасневшее от слёз лицо.

– Кто тебя посмел обидеть?

Та капризно дёрнула плечиком.

– Никто. Я сама себя обидела.

И, ненавидя весь мир – ведь ей больно! – так пусть же больно будет всем! Она с удовольствием рассказала Тиберию всё, что узнала во дворце Гортензия Флакка.

Тиберий, прикрыв глаза рукой, молча слушал, потом, оставшись один, он, поигрывая пальцами, зычным голосом позвал камердинера. И едва заспанное лицо просунулось в комнату из-за двери, полководец спокойно сказал:

– Дай панцирь, два меча и яд. И позови Фрасилла.

Когда камердинер скрылся, Тиберий подошёл к столу и щелчком пальца сбил на пол тяжёлый бронзовый светильник. В комнату вбежал полуодетый астролог Тиберия Фрасилл и замер за спиной своего патрона. Тиберий указал рукой на светильник.

– Я только что подумал о том, что меня ожидает сегодня, как вдруг он опрокинулся…

– Тиберий, клянусь богами, но это прекрасный знак!

Полководец встрепенулся. Его лицо оживилось, и он в сильнейшем возбуждении протянул руки к астрологу.

– Говори!

Астролог выдержал небольшую паузу, чтобы прийти в себя после глубокого сна и собраться с мыслями. Он уже понял, что его господину грозила смертельная опасность.

– Скажи, Тиберий, огонь погас сразу?

– Да, едва треножник упал на пол.

– Тогда слушай….Огонь – это война, враги, которые подняли против тебя оружие. И вдруг треножник – а это символ, твой покровитель среди людей или богов – бросает огонь тебе под ноги, чтобы ты растоптал его…и сам гаснет!

Тиберий ликующе вскрикнул и сорвал с шеи золотую цепь и протянул её Фрасиллу.

– Если всё будет так, как ты сказал, то клянусь тебе: ещё сегодня ты будешь купаться в золоте!

Он быстро надел поверх туники панцирь. Взял в руки два меча – вот верные его друзья, с которыми он многократно выходил впереди своих легионов на врага. Потом Тиберий, колеблясь, принял от камердинера крупный перстень с тайником, где лежали кристаллы быстро действующего яда. Резким движением Тиберий всунул в кольцо крупный палец, накинул на себя тогу и стремительным, тяжёлым шагом направился к выходу.

В это раннее утро, как и всегда на Священной дороге – улице, на которой в одном из государственных домов жил Тиберий, бродили взад и вперёд пролетарии, ожидая появления богатых граждан. Увидев полководца, идущего с небольшой группой слуг и клиентов, один из пролетариев рванулся к нему навстречу, схватил его за руку и торопливо сказал:

– Тиберий, вчера над твоим домом кружил орёл.

Полководец оживлённо притянул к себе грязного пролетария.

– Где же он сел?

– Он полетел на Палатинский холм. Люди говорят, что он сел на дворец Августа.

Тиберий чуть повернул голову лицом назад и сказал слугам:

– Дайте ему сто…нет, пятьдесят… довольно и двадцати сестерциев

Солнце уже поднималось над горизонтом. Его красные лучи упали на крыши домов.

Тиберий бегом поднялся по крутой дороге на Палатиский холм, на котором находилась крепость, построенная Ромулом, и где в этот утренний час лишь кое-где виднелись группы зевающих преторианцев. Быстро проходя мимо колонн храма Юпитера Благого и Великого, Тиберий ещё раз решил испытать свою судьбу. Он вбежал под высокие своды храма и, наполняя огромный зал грохотом своих шагов, устремился к жертвеннику. Там несколько жрецов разделывали на части крупного быка. Жрец-гадальщик, стоя перед столом, на котором лежали внутренности животного, в изумлении перебирал их, словно ища что-то. Он обернулся на шум шагов и, с трудом скрывая волнение, сказал:

– Тиберий, ты пришёл первым. Значит, это несчастливое знамение для тебя.

– Какое знамение?

– У жертвенного быка не оказалось сердца!

Тиберий испуганно отшатнулся назад, но тут же, собрав свою волю в кулак, с презрением воскликнул:

– У меня будет всё хорошо, если я того пожелаю! А в том, что у скотины нету сердца, ничего удивительного нет. На то она и скотина!

И он, оставив жреца-гарусника в полном изумлении, досадуя на себя, что заглянул в храм, бегом помчался во дворец Августа, к своей матери Ливии. В этот год Ливии исполнилось шестьдесят пять лет, но она ещё сохранила стройность фигуры и былую красоту лица. И была, как всегда энергична и деятельна. Проведя бессонную ночь за весёлой пирушкой в окружении придворных, она под утро решила развлечься игрой в кости.

Едва на пороге зала появился Тиберий, как тотчас Ливия почувствовала тревогу в душе и, сделав знак придворным: продолжать игру, неторопливым шагом вышла навстречу сыну. Он схватил её руку и прижал к своему лицу. Оно было мокрым от слёз. Ливия повела Тиберия за собой, приказав ему молчать.

Тиберий покорно шёл следом за ней. И чем больше он ощущал себя одиноким, окружённым врагами, тем больше у него пробуждалось чувства благодарности и нежности к своей властной матери, рядом с которой ему всегда было спокойно и беззаботно.

Когда они вошли в кабинет Ливии, Тиберий не выдержал и громко расплакался. Его огромное тело непрерывно сотрясалось от глухих рыданий.

– Август не любит меня и хочет убить! Я устал от постоянного страха быть отравленным или зарезанным во сне продажным рабом. И это уже десятки лет!

После короткого разговора со своим сыном Ливия немедленно отправилась к Августу по узкому тайному коридорчику, что соединял комнаты супругов.

Август лежал на деревянном ложе, на спине, прикрывая левой рукой, сжатой в кулак, глаза, а правой он резко жестикулировал в такт своим быстрым словам, которые записывал его секретарь на вощёных табличках острым стилетом. При виде супруги, Август замолчал и нахмурился. Сейчас ему менее всего хотелось говорить с Ливией: отвращение к её сыну вызвало в душе Августа неприязнь и раздражение к Ливии, а желание навсегда погубить Тиберия, заставляло принцепса чувствовать вину перед женой, которую он искренне любил. И это чувство вины перед нею приводило Августа в ярость! Он отвернулся от Ливии и в сильнейшей досаде на её внезапное появление, дрыгая ногами, пробурчал:

– Знаю…знаю зачем ты пришла.

Ливия с нежной улыбкой, оглядев тощенького мужа, который смешно, по-детски сучил ногами, похлопала в ладоши.

– Мне очень приятно, что мой любимый супруг знает мои мысли. Значит, ты согласен?

Август, гремя костями на деревянном ложе, стремительно лёг на другой бок и вперил в жену пронзительный взгляд.

– С чем это я согласен?

Ливия с чувственной грацией юной женщины подойдя к супругу, осторожным и мягким жестом поправила подушку под головой принцепса. Потом, легко касаясь пальцами, разгладила на его лице насупленные брови и заботливым движением рук одёрнула на Августе тунику. Он, уже досадуя на своё раздражение, виновато буркнул:

– Ливия, ты же знаешь, как мне приятно твоё присутствие рядом. Но сегодня я очень занят…Впрочем, ты хотела что-то сказать?

– Я уже сомневаюсь: угодно ли будет любимому супругу узнать об этом…

– Сядь на моё ложе…дай руки. А теперь, если ты хочешь вновь говорить о Тиберии, то я согласен…

– Нет-нет, я о другом. Ко мне только что обратились две юные гречанки благородного звания, искусные в любви, чтобы я представила их Цезарю…– и она многозначительно улыбнулась принцепсу.

Тот откинулся на подушку и оглушительно расхохотался, сильно стуча ладонями по ложу.

– Нет, Ливия, нет! Я давно заболел целомудрием! И боюсь, что эта болезнь привязалась ко мне навсегда! – Он схватил её за руки и со слезами благодарности на глазах воскликнул: – О, прекрасная моя супруга, как я счастлив, что боги подарили мне тебя!

Август начал целовать её изящные пальцы, она же, склонившись к нему, тихо прошептала:

– Я знаю: ты написал новое завещание.

Август со вздохом огорчения отвернулся от неё и пробормотал:

– Ливия, ты была бы прекрасней в тысячу раз, если бы не вмешивалась в мои государственные дела.

– Прости меня, Цезарь. Я ухожу.

– Да нет же, Ливия. Сядь рядом. Я для тебя не Цезарь, а друг.

Август коротким движением руки отпустил секретаря, вскочил с ложа, начал быстро ходить по комнате, вдруг он остановился напротив супруги.

– Откуда тебе известно про завещание?

Но тут же, не слушая Ливию, он махнул рукой, словно желая сказать: «Мне всё равно», забегал вновь по комнате. Ливия, сидя на ложе в покорной позе и кротко глядя на взволнованного Августа, напряжённо ждала его ответа. Наконец он сказал:

– Я не изменю завещание.

– Но ты мог бы на день – два воздержаться от его объявления перед Правительством.

– Зачем?

– Я ещё не нагляделась на твоего сына Тиберия.

<1 2 3 4 5...7 >

На страницу:

Перейти

3 из 7