bannerbanner
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
18 из 29

– Ну, почему ты не любишь меня, проклятая баба!?

Она брезгливо поморщилась и зло ответила:

– Уйди прочь, убийца и простолюдин.

Ирод вскочил на ноги и сжал её тонкую, белую шею огромными руками.

Лицо Мариамны мгновенно стало испуганным, покорным и тёплым. Оно осветилось чувством любви. Умилённый царь охнул, отступил от жены и , счастливо смеясь, приплясывая, начал кусать свои руки, посмевшие угрожать жизни любимой жене. И распахнул объятия.

– О, Мариамна, я пять дней повторял твоё имя и заставлял слуг твердить его мне каждую секунду – днём и ночью.

Но Мариамна, оправившись от испуга, и, понимая, что царь никогда не посмел бы причинить ей зло, потому что любил её, со всей силы ударила его по щеке и ушла прочь.

А Ирод с опущенной головой, поникнув плечами, бежал следом за женой и плачущим голосом говорил:

– А помнишь, Мариамна, девочкой ты обещала мне, что будешь каждый миг своей жизни жить ради меня.

Но царица не помнила. Она глумливо рассмеялась в лицо царю и закрыла перед ним дверь. И, взволнованная тем, что она унизилась на несколько секунд перед ничтожеством, перед простолюдином, долго ходила по комнате и визгливо ругала Ирода за его злодеяния. Тот из-за двери со стоном говорил:

– Ты, Мариамна, сделал меня таким. Ты погубила во мне правду, добро и веру.

И пьяный от несчастья и горя, Ирод, едва – едва переставляя ноги, ушёл на лестницу, сел на ступеньку. И сидел многие часы…

Антипатр встряхнул головой: нет – нет! Иродиада не иудейка. Она воспитана в Риме и ей свойственно понятие доброты и благодарности. Она хоть и не любила его, но не презирала, а часто вела себя великодушно с ним.

Антипатр быстро подошёл к Иродиаде, взял её под руку, а слугам сделал знак остановиться. И он стал ждать: что могла ответить на это жена? Замирая душой, смотрел в её гневное, порозовевшее лицо и мысленно умолял Иродиаду подарить ему чуточку добра.

Иродаида слегка прижалась к мужу, понимая, что он хотел от неё и, надеясь этим жестом скорее получить его согласие, уже спокойно сказала:

– Царь, вели его казнить и принести его голову мне на пир.

Он, благодарный ей за нежное прикосновение к нему, которое для него имело Вселенское значение, смеясь, ответил:

– Это всегда успеется.

Иоанн повернул свой крест в сторону тетрарха.

– Царь, не должно тебе иметь жены брата своего живого.

Иродиада просительно взглянула на мужа, сердито покусывая пухлую нижнюю губку. Но Антипатр, придя в хорошее расположение духа от того, что его просила любимая женщина, вновь рассмеялся и хлопнул Крестителя по плечу.

– Он развлечёт нас по дороге домой. Мы сейчас же возвращаемся в Тибериаду.

– Но ведь ты хотел поговорить с прокуратором.

– Нет. Я передумал.

И он приказал слугам немедленно седлать коней, после чего обратился к Иоанну:

– Я живу по собственным законам. И не мешаю тебе жить, даже больше: ты мне нравишься. Но не раздражай меня.

Пророк усмехнулся в ответ.

– Царь, я должен всем сказать о твоём грехе, чтобы люди знали и остерегались творить грех, ибо никогда им не видеть Царствие Божия. – Он быстрым шагом покинул двор и громовым голосом закричал на улице: – Люди, идите сюда!

Иродиада топнула ногой.

– Заставь его молчать!

Она в эту минуту была слабой и беззащитной, Антипатр чувствовал себя повелителем и человеком сильным. Он снисходительно глянул на ней и добродушно ответил:

– Не могу же я казнить его за такой пустяк. – И, протянув ей руку, он многозначительно добавил: – Дома я подумаю, что с ним сделать, если ты, конечно, попросишь меня об этом.

Глава тридцатая

Цезарь перепрыгнул через лежащих на его пути Иуду и Марию и бросился по улице в ту сторону, где только что скрылись за поворотом назаретяне, уводя с собой учителя. Теперь им хотелось насладиться его страхом – ведь каждый человек боялся смерти.

За последними домами кривой улицы была широкая горная поляна, окружённая невысокими скалами. Там, в конце поляны был обрыв, с которого назаретяне бросали вниз, в пропасть мёртвую скотину и мусор. И куда в эту минуту, улюлюкая, увлекали Иешуа, глумливо изображая, как он проповедовал своё милосердие. Иные сердились на учителя за то, что он не сопротивлялся, кричали ему:

– Ишь, идёт! Думает: прогулка! А вот как полетит, так завоет!

Озлоблённо со всего маха тыкали в него палками.

– Эй, да мы тебя на смерть ведём. Неужели тебе не понятно?

И дёргали его за волосы, и, торопливо набирая в рот слюну, плевали ему в лицо и стонали в предвкушении удовольствия от зрелища его смерти.

Тиберий остановился на краю поляну и долго хищным взглядом наблюдал за толпой назаретян. И когда заметил, что им осталось до обрыва пройти не более десяти локтей, он крикнул, властно протянув вперёд руку:

– Стойте!

Скалы отразили его крик и многократно увеличили. Народ замер. Так повелевать мог только господин. Они же были рабами. Оглянулись и, не видя из-за далёкого расстояния, лицо человека, тем не менее, затрепетали от страха. Тиберий указал пальцем на Иешуа.

– Ты! Подойди ко мне!

Люди стояли оцепеневшие, близко друг к другу. Иешуа боком прошёл между ними и приблизился к Цезарю. Тот, внимательно оглядывая учителя, спросил:

– Знал ли ты, что я спасу тебя?

– Нет, Цезарь, не знал. Все мои помыслы и чувства были заняты моими учениками.

– А теперь ты знаешь: зачем я здесь?

– Знаю.

– Отвечай.

– Душа твоя ищет правды и добра и не находит их.

– Остановись, может быть, ты и прав, но я не хочу этого слышать.

Тиберий сильным жестом руки приказал назаретянам покинуть долину. И те, боясь грозного взгляда Цезаря, прикрывая свои лица руками, надеясь, что Цезарь их не разглядел, не запомнил и не сможет потом притянуть их к ответу, убежали в город.

Тиберий обошёл кругом Иешуа, потрогал его плечи, спину.

– Слабый ты. Не годишься для борьбы. Но вижу и не люблю: ты честен и…– Тиберий протестующее мотнул головой, -…и не прав! – И озлоблённо продолжал говорить: – Ты исходишь из того, что люди изначально добрые, что лишь покажи им доброту, и они – не сразу – но пойдут и станут другими.

– Да, Цезарь!

Цезарь со стоном обхватил свою голову руками, и на его глазах заблестели слёзы, скатились на лицо крупные капли слёз. Но он в это время жалел не Иешуа, а своё далёкое прошлое.

– Я тоже так думал когда-то. Я был другим.

Он глубоко вздохнул и, поигрывая пальцами, заговорил:

– Люди тянутся к добру и творят его только после великих страданий. Кто не испытал их, тот порождает зло, даже если он милосерден. Мир должен тысячи лет захлёбываться кровью, прежде чем изменится в лучшую сторону. И он это сделает без твоих слов!

– Я помогу миру хоть на секунду раньше стать добрей.

– Тебя никто не услышит, потому что всюду торжествует зло. И вот пример. Тиберий быстрым движением схватил руку Иешуа, и они оба взлетели в небо, помчались вдаль. Принцеас азартно показал вперёд пальцем.

– Вот там Афины. И там сейчас философы, которые считают себя солью Земли, спорят о добре и зле. Вот мы и спросим у них: кто из нас двоих праведник, а кто – злой и лицемер.

Они опустились на площадь в одинаковой одежде с лицами родных братьев. Тиберий, добродушно улыбаясь, спросил учёных мужей:

– Скажите нам: кто из нас двоих лицемерен и зол, а кто – праведник?

Учёные мужи обрадовались такой задаче, подошли к ним ближе, начали внимательно осматривать братьев и сразу ощутили исходившую от Тиберия злую непреклонную волю, которая ломала их сознание и подчиняла себе. Но Тиберий на вид был добряком, улыбался, шутливо гукал, пританцовывал, делал «глазки». И учёные мужи, подавленные и очарованные – потому что сломанное сознание, превращённое в рабское – всегда очаровывается грубой силой и любит её любовью жгучею – указали на Цезаря руками.

– Ты – праведник, а он – злой лицемер.

Тиберий порывисто обернулся к Иешуа и сжал его худые плечи, заглянул ожидающе в глаза.

– Ну, убедил ли я тебя?

– Нет, Цезарь, их души были полны страха перед тобой. Поэтому они лгали, но не понимали, что это ложь.

– И ты, Иешуа, хочешь открыть им глаза на правду?

– Да.

– И ты думаешь, что они изменятся? Станут щадить друг друга, зная, как подавить ближнего человека, как получить власть над ним, власть над миром?

– Да, Цезарь.

– О, несчастный, глупый мальчишка! Разве ты не знаешь, что доброму, великодушному человеку – взять хотя бы тебя – люди не простят малое, а злому – и убийство простится. Каждый человек, боясь насмешек, оскорблений, злобится. И его за это уважают и любят, потому что он внушает страх в души окружающих людей. Подавляя волю ближнего человека, ты царствуешь и правишь, и тем творишь зло. Но иного пути в жизни людей не существует! Там, где двое – там уже борьба между злом и добром. В это борьбе всегда торжествует зло.

У Иешуа вдохновлено заблестели глаза, он не менее порывисто подался к Тиберию и звонким голосом воскликнул:

– Цезарь, в твоих словах и заключается мой ответ!

– Ну – ну, говори. Я не понимаю тебя.

– Я хочу сделать людей братьями, которые будут мучиться, если хотя бы раз в день не сотворят милосердие по привычке, не гордясь собой.

Тиберий с досадой на лице плюнул себе под ноги, махнул рукой.

– Что с ним говорить! Безумен! Но запомни, глупенький Иешуа: когда твоя прекрасная чувствительная душа, которая сейчас всегда открыта, получит тысячи, миллионы ударов, она очерствеет. И ты станешь таким же, как я или…

Цезарь глубоко вздохнул и вскочил с ложа, увидел, что он находился в своём кабинете. А за столом, уткнувшись в кусок пергамента, сидел и бормотал Фрасилл.

Тиберий затряс головой, обхватил её руками, желая задержать покидающий сознание сон. Однако тот растворился где-то в глубине памяти уже через две-три секунды. Цезарь потрогал пальцами своё лицо. Оно было мокрое от слёз. Он со стоном отчаяния пробормотал:

– Ну, что меня так мучило во сне. Что я должен был понять?

Его взгляд остановился на пачках вощёных табличек с доносами «любопытствующих» и Цезарь облегчённо вздохнул . «Вот что мне говорил сон!» И он, довольный собой и своей памятью, жестом руки приказал Фрасиллу взять доносы и идти за ним.

Цезарь стремительно вошёл в зал, где его ожидало Правительство, и коротко сказав, что ему нужна защита, сел за маленький боковой столик. И, как обычно, закрыл лицо широкими ладонями, оставив между пальцами щель. Фрасилл занял место председателя на трибуне и развязал связки табличек. Сильно щурясь, он поднёс одну из них близко к лицу и, шамкая, причмокивая губами, прочитал:

– «Спирит мочился в отдалении, глядя на статую Божественного Августа…»

Сенаторы, поглядывая на Цезаря, возмущённо закричали, хлопая себя по коленам и бёдрам:

– Какое поношение! Какая наглость!

Цезарь выдержал длинную паузу, внимательно наблюдая в щель сенаторов, потом указал пальцем в сторону писца.

– Запиши: отцы– сенаторы требуют именем римского народа схватить наглеца, выбить из него имена соучастников преступления, и всех обезглавить. А их имущество взять в казну. Читай дальше, Фрасилл.

Фрасилл откашлялся и взял другую табличку, поднёс её к носу.

– «Мой сосед Тибул обращался к дохлой свинье, положив её на пиршественный стол: «Тиберий, я пью за твоё дохлое величие».

В зале кто-то громко гоготнул и смолк. Цезарь скрипнул зубами и через щель между пальцами начал выискивать смельчака. Сенаторы, все, как один, вскочили с лавок и завопили:

– Выгнать из Рима! Имущество в казну!

Смущённый Фрасилл отодвинул от себя пачку табличек, где лежали, как он понял, оскорбляющие Цезаря доносы. И притянул другую пачку – с красивыми буквами. Взял верхнюю табличку, прочёл:

– «Марцел ставил гнуто раба на стол и, показывая на его зад, говорил всем, что оттуда часто выглядывал Цезарь. Все ждали, но Цезарь почему-то на этот раз не появился…»

В зале опять кто-то гоготнул, после чего раздался звук тяжёлого удара. И плачущий голос с обидой сказал:

– Я уже не знаю: толи смеяться, толи плакать.

Цезарь, позеленевший, как труп, медленно встал из-за стола, бормоча:

– Подлый, беспокойный народ. Ну, я успокою тебя.

Он мутным взором окинул перепуганных людей и тихим. Прерывистым голосом сказал:

– Отцы– сенаторы, я требую защиты.

Но тут в зале появилась его мать Ливия с приветственно поднятой правой рукой. Сенаторы встретили её громкими аплодисментами. Она жестом приказала всем успокоиться и занять свои места и подступила к сыну. Тиберий, при виде матери, оскорблённый тем, что она явилась в Правительство, словно в свою комнату, морщился и сильно бил пальцами по столу.

– Цезарь, – повелительно обратилась мать к сыну, – дай моему другу Андромаху, греку звание римского гражданина.

Тиберий сжал пальцы в кулак и, глядя в сторону, ответил:

– И ты из-за этого пустяка решила прервать заседание Правительства?

– Цезарь, я повторяю…

– Довольно, Ливия, – процедил сквозь зубы сын. – Есть ли у Андромаха заслуги перед римским народом?

– Он мой друг.

– Ну, если так, то обращайся письменно в Правительство и жди ответа…– Тиберий по-прежнему уклоняясь от материнского взгляда, вдруг вспомнил её супруга Августа и, смеясь, добавил: -…в конце греческих календ.

И, довольный своей шуткой, он оглушительно рассмеялся в лицо матери. Та, дрожа увядшими, нарумяненными щеками, возмущённо оглядела потного, огромного сына, который придя в весёлое расположение духа, озорно дрыгал ногами, и с угрозой в голосе ответила:

– Ну, сын, я тебе этого никогда не прощу. – Она отступила от него и обратилась к притихшим сенаторам: – Я пришла к вам с подарком. – И она показала связку писем. – Я нашла их сегодня, совершенно случайно. Они написаны Божественным Августом. И я надеюсь, что вы позволите мне прочитать некоторые мысли моего супруга.

Сенаторы встали с лавок и наградили мать Цезаря аплодисментами.

Тиберий добродушно буркнул:

– Вечно она суётся в мои государственные дела.

Он поднял с пола охапку свитков, бросил их на стол и углубился в чтение документов.

Ливия прошла к трибуне, властным жестом руки прогнала Фрасилла, опустилась на его место и раскрыла первое письмо.

– «Привет тебе Ливия, Пишет твой супруг Август…– сенаторы с увлажнёнными глазами вскочили на ноги и ударили в ладоши. – …Я вновь приболел и, наверное, потому, что несколько ночей не спал. Всё занимался игрой в кости, но к счастью, не проиграл ни одной монеты. Остался с прибылью в двести сестерциев, которые тут же раздал каким-то беднякам. Мои друзья недовольны мной. Сердятся, что я скуп и не хочу играть по-крупному. Иные в досаде бросали кости и уходили, не прощаясь со мной. А теперь хочу сказать о твоём сыне Тиберии, хотя и понимаю, что нет в этом радости для тебя, но удержаться не могу. Уж больно злобен душой твой сынок. Опять прибил раба. Люди говорили, что он собственной рукой засёк его до смерти. А сенаторы вновь пришли ко мне с просьбами уморить Тиберия или, на крайний случай, отправить в дальнюю ссылку. Я же постоянно размышляю и плачу: кого оставить после себя? Потому что твой сынок, Ливия, не подходит на место Цезаря. И я склоняюсь к мысли, что придётся мне положиться на вою сенаторов, которые сами после моей смерти, выберут себе достойного правителя….»

Сенаторы, стоя, слушали голос Ливии, в котором явственно звучал голос Божественного Августа, и тихо плакали.

Тиберий, занятый работой, не сразу обратил внимание на смысл письма Августа, а когда прислушался, то едва не закричал в приступе ярости: как она посмела столько лет хранить этот яд???

Цезарь, закрывая лицо тогой, быстро вышел из зала и, обливаясь слезами, бросился домой, со стоном говоря:

– И она называется матерью Цезаря. Опозорила меня на весь мир. Какое коварство. И это мать!

Глава тридцать первая

Как и шестнадцать лет назад Понтий Пилат, в окружении преторианцев проскакал по многолюдным улицам Рима и остановился у подножия Палатинского холма, в том месте, где останавливался в прошлый раз. Он спрыгнул с коня, ударил его тяжёлой рукой по крупу и, ничуть не заботясь о судьбе верного скакуна, багровея лицом, шагнул в сторону мраморной лестницы, ведущей вверх.

Ему не дадено было время привести себя в порядок. Его медальное, гордое лицо и крепкая белая шея были покрыты потёками грязи. Его форма армейского легата посерела от пыли.

Солдаты претория, сытые, с холёными лицами, лениво прогуливаясь по улочкам Палатинского холма вокруг дома Тиберия, при виде Пилата, не умащённого, грязного, стали указывать на него пальцами и хохотать, презирая в нём легионера.

У Пилата от гнева закружилась голова, что ещё более развеселило скучающих преторианцев, но уже в следующее мгновенье Понтий с мечом в руке бросился на солдат претория. И те, оторопевшие, растерянные, попятились назад, прикрывая себя от ударов легата мечами и копьями. И вскоре, не выдержав натиска, обратились в бегство, громко взывая о помощи.

Понтий Пилат готов был броситься за ними в погоню, разгорячённый схваткой, но в это время кто-то сильно рванул его за плечо, и голос, полный презрения и угрозы сказал:

– Довольно, Понтий. Гладиатором ты выступишь в цирке, а сейчас иди за мной.

Перед ним стоял префект претория Сеян – воспитатель сыновей Германика: Нерона, Друза и Калигулы, а по сути, их соглядатай, о чём знал не только весь Рим, но и сами юноши.

Сеян вырвал меч из руки легата и с нарочитой брезгливой гримасой на угрюмом лице, швырнул его себе за спину.

– Иди за мной, Пилат, и не надейся на лёгкую смерть. – Он быстро пошёл вперёд, то и дело взрываясь каркающим смехом. – Ты не понравился мне, легат. А я думал, что мы станем друзьями.

Сеян и Понтий Пилат, гремя сапогами, прошли по коридорам до кабинета Цезаря и, не останавливаясь, вступили в комнату. Солдаты задержались у входа, а легат шагнул вперёд, к столу, за которым сидел принцепс и, выкинув правую руку вперёд и вверх, крикнул:

– Привет тебе, Цезарь!

Тот откинулся на спинку кресла и, с любопытством рассматривая Понтия, сказал:

– Ну, а теперь, что ты хочешь от меня, Понтий?

– Всё, что я хотел, я получил. А теперь прошу тебя, Цезарь, уволить меня из армии.

– Куда же ты пойдёшь?

– Не знаю.

– А мне говорили о тебе, Понтий, что ты не сгибаемый, беспощадный и жестокий. Мне такие люди нужны.

Принцепс жестом руки приказал префекту и солдатам выйти вон, но префект, не двигаясь, продолжал угрюмо глядеть на легата, и только после повторного, раздражённого знака Цезаря, покинул комнату.

Тиберий указал пальцем на выход, за которым в коридоре гремели сапоги преторианцев.

– Вот видел? Как собака ждёт команду, а я ему не верю. Предаст. Собственной рукой задушит, дай ему только волю…– Тиберий прошёл перед легатом, рассеянно глядя прямо перед собой. – Впрочем, не этот убьёт меня…

Он резко вскинул голову и ткнул пальцем в нос Пилату.

– Будь счастлив, дружок, что я не вспомнил о тебе в первые годы моего цезарства. А теперь я назначаю тебя прокуратором Палестины!

Пол закачался под ногами Пилата. Его колени заметно дрожали. Он сделал шаг назад, чтобы не упасть.

Тиберий, всё видя и понимая, усмехнулся и, шутливо грозя легату пальцем, воскликнул:

– Сегодня я тебя испытаю! Пойдёшь ко мне на гульбище, а если окажешься не крепким, то не надейся на моё милосердие!

У Понтия Пилата заблестели на глазах слёзы. Вот уже месяц с тех пор, как он получил вызов из Рима от Цезаря, он готовился к смерти. И готов был принять её с поднятой головой, и вдруг награда, и прекрасное будущее!

Вся душа Пилата наполнилась благодарностью и любовью к Тиберию. Тот с удовольствием наблюдал за изменением лица Пилата, положил ему на плечи свои руки и с грустью сказал:

– Ну, вот, Понтий, ты рад удаче. И в эту минуту пойдёшь за меня на смерть, а через месяц – забудешь.

– Нет, Цезарь. Ты в моей душе навсегда!

– Приятно в это верить, дружок. Но я знаю людей. Ими с рождения движет зло…Ну, а сейчас…хоть ты и не умащён…да это всё равно…раздели со мной трапезу.

И он, опершись на плечо прокуратора, повёл его в пиршественный зал по длинному коридору.

Перед залом, как обычно, стояли его домочадцы, друзья и гости. При появлении Цезаря кое-кто начал опускаться на колени, но он милостивым и в то же время строгим жестом запретил это делать, что вызвало взрыв умиления у многих людей. Принцепс добродушно посмеивался, осматривая толпу, шлёпал по дрожащим потным лицам широкой ладонью, весело кричал:

– Ах, ты сволочь! Небось, яду ко мне принёс? Помню, как ты косо глядел на меня в последние годы Августа!

– Цезарь, тогда я страдал косоглазием.

Тиберий вдруг нахмурился и, опустив голову, стал поигрывать пальцами. Он вспомнил прошлое. Глухой, страдающий рык прозвучал из-за его плотно сжатых губ. Тиберий бросил угрюмый взгляд на обомлевшего сенатора и с мрачной улыбкой сказал:

– Косоглазие хорошо лечат Мамертинская тюрьма и Гемонии.

Фрасилл, чтобы отвлечь внимание Тиберия, протянул ему несколько завещаний, составленными именитыми людьми Рима. Цезарь немедленно и оживлённо развернул и прочёл одно, второе, третье, нахмурился, бросил документы себе под ноги и, точа их, со злостью воскликнул:

– Мерзавец! Он оставляет мне в наследство только одну треть состояния! Мне, Цезарю! – В приступе гнева он махнул руками Сеяну. – Эй, проведи дознание о его преступлениях. И ещё сегодня дай мне ответ.

Потрясённый завещатель вышел вперёд, упал на колени и забормотал:

– О, как ты добр, Цезарь, и справедлив, даже со мной, преступившим закон.

Друзья Тиберия ударили в ладоши и стали осыпать похвалой милосердие своего патрона. Тиберий хмыкнул, подумал и с добродушным смешком сказал завещателю:

– Ладно. Я прощаю тебя. Но впредь помни – куда идёшь.

По рядам друзей и прочих приглашённых на трапезу прокатились вздох облегчения и новые похвалы доброте Цезаря. Тот прошёл в зал, и когда все заняли отведённые для них ложа, Тиберий с чувством удовольствия похлопал по огромному початому кабану, что лежал перед ним на столе и принял от раба нож, начал резать тушу на части. Он посылал куски через рабов сотрапезникам, приговаривая:

– Август, бывало, съест малую долю от кабана, а уже вечером требует второго. И опять кусочек взрежет, как для мышки. Я же не вижу разницы между тем, который приготовлен вчера и который приготовят сегодня. Я не прихотлив, и, наверное, поэтому меня наделили боги отменным здоровьем.

К Тиберию подошёл Сеян и, указывая глазами на вход, сказал:

– Цезарь, тебя просят принять посланцы из Илиона. Просят, чтобы ты выслушал их соболезнования по случаю смерти Германика.

– А чем они думали столько лет?

Сеян хлопнул себя по заду и, презрительно смеясь, проговорил:

– Задним дружком. Цезарь, прикажи мне гнать их в шею.

– Нет – нет, пускай войдут.

Илионяне вошли в зал со скорбными лицами, неся в руках подарки для принцепса. Он поднялся им навстречу. И когда они заговорили о его несчастливой доле отца, Тиберий, едва – едва скрывая веселье, перебил их трубным голосом:

– Ну, а я в свою очередь скорблю по вашему Гектору, который так некстати погиб под Троей.

И он под одобрительный смех своих сотрапезников с нарочитой грустью хмыкнул носом и утёр глаза краем тоги. Потом Цезарь принял подарки и отправил илионян на свободные ложа. Однако возвращаясь к своему столу, он, уже придя в плохое расположение духа, раздражённо заговорил:

– Все кричат о Германике, о его победах, словно он Олимпийский бог, а сколько он взял из казны на свои бесплодные и вредные для государства победы? Все его дела – да не будь он мне сыном – пошли бы в Правительство, как преступные.– Обиженно сопя носом, Тиберий уткнулся в кабана и пробормотал: – Ему слава, а мне – проклятье.

Он искоса глянул на вдову Германика Агриппину, которая возлежала с глазами полными слёз, и, прячась за тушей, обратился к Понтию Пилату:

– Вот, она думает, что я убил её супруга и распускает слухи, и ждёт моей смерти, чтобы занять моё место. Ну, нет. Я опережу тебя.

Тиберий, утирая багровое лицо и глаза тыльной стороной ладони, дал знак Сеяну. Тот метнулся к принцепсу и склонился к его голове головой. И они, прячась за кабаньей тушей, тихо заговорили:

– Сеян, имел ли ты тайную беседу с выродками Германика?

– Да, Цезарь, и много раз.

– Ну, и что они думают обо мне?

– Только плохое. Нерон и Друз прямо называют тебя убийцей их отца и обещают уничтожить все твои статуи, когда придут к власти.

Цезарь низко склонил голову и залился слезами.

– Вот она благодарность мне за то, что я после смерти своих сыновей оставил наследниками внуков. Они готовы прибить меня, старика. – Он с трудом перевёл дыхание и утёр кулаком нос. – Ну, а что Калигула? Он что говорит обо мне?

На страницу:
18 из 29