Полная версия
Тайна института
Евгений Рожков находил институт неизбежной, не очень-то болезненной, но довольно нудной медицинской процедурой, подобно отстукиванию молоточками и свечению в глаз. Интересных предметов – один на десять, а так сплошная тягомотина. Его живая непосредственная натура была проникнута убеждением того, что пополнять дефицит знаний гораздо проще и эффективнее через общение с людьми, а если что – то чтение книжек, нежели углубляясь в путаные и сухие, как гербарий, проспекты лекций. Можно предположить, что некоторые преподаватели порой сами не ведают, что же они такое говорят. Ну и ладно. Он ехал в троллейбусе вместе с Колей, случайно встреченным знакомым, глядя в окно и лениво перебрасываясь шутками по поводу всякой всячины, которая только забредает в голову, а затем пугливо исчезает оттуда в неведомые края. Женя знал, что солнце воссияет для него особенно ярко, когда – трам-тарарам! – прозвучит последний звонок с четвертой пары и он, скорее всего пешком, в компании, отправиться домой, ощущая свободу и приток энергии. Институт не лучшее место для приколов, но и тут им всегда можно отвести свой уголок. Женя просто обожал быть центром внимания, сыпать изощренными остротами под оглушительный мужской регот и девичий сдержанный хохоток. В эти мгновения он чувствовал себя артистом на сцене, исполняющим особенно вдохновенные монологи. Есть ли такая вещь на свете, которую невозможно было бы осмеять? При желании – нет. Придумать нечто смешное раньше других и соответствующим образом произнести это вслух – пожалуй, это настоящее многосложное искусство, служащее для того, чтобы повышать настроение себе и окружающим. Другое дело, что когда ты расходишься, то очень сложно остановиться и не перегнуть палку: начинаешь такое загибать, что самого оторопь берет. Ну так и что? Пусть каждый делает то, что ему нравится, тогда в жизни не останется места скуке. Болтовня – его стихия. Думается, если бы его взяли ди-джеем на радиостанцию, он бы там не потерялся, совсем нет. Он бы с удовольствием поработал в этом направлении, но пока предложений не поступало, и это тоже не столь плохо. Он еще себя покажет – в свое время. Когда у него хорошее настроение ему все по плечу, по крайней мере, такое ощущение. И что с того, что у него нет богатых «предков», и он носит непрезентабельные мешковатые свитера в компании с затертыми джинсами. Зато он отлично понимает, что все люди без исключения – ходячие мешки с проблемами большой и маленькой вредности, пережить которые без здорового чувства юмора весьма и весьма затруднительно. Так что он не пропадет. Вот, берем, например, сегодня: он пропускает вторую пару, священный предмет «Системный анализ». Кошмар – так скажут недальновидные зануды. А на деле, чего он там не «анализировал»? Только тоску на себя нагонять. Не предмет, а чья-то на редкость неудачная шутка.
* * *Какое, блин, солнце, какой классный день! Как можно будет сегодня потусоваться! Дима Свирин с наслаждением выпустил струю дыма в безоблачное голубое небо над его головой. Он развалился на одной из скамеечек напротив ГУКа, заложив ногу за ногу. Дима размышлял о том стоит ли сегодня появиться в «Атлантисе», или все же предпочесть «Космо»… а может «Домино»? У Димы были деньги, чтоб позволять себе такие вещи, и вообще он принадлежал к той категории бравых парней, которых исподтишка называют «модными» или «крутыми». На Диме были темные джинсы, дорогая черная кожаная куртка, а довершали прикид солнцезащитные очки все того жизнеутверждающего цвета. Выбивались из этого направления сияющие на солнце белизной кроссовки «Пума» с подкачкой воздуха, слегка подрагивающие в такт неслышной мелодии, крутящейся где-то далеко в глубине Диминой головы. Он чувствовал себя просто отлично. Хорошо, что он не пошел на пару! В конце концов, всегда можно положить в зачетку 20 баксов – и проблемы по предмету мгновенно исчезают непостижимым образом. Так было все 4 курса, что он проучился. Впрочем, шел он на это нечасто – он же не тупица! К тому же, его отец требует от него знаний, а с ним лучше не шутить. Знания – что ж, значит, будут знания. Но он приложит ровно столько усилий, сколько нужно, и не каплей больше! Он выпустил следующую эффектную струю. О, какая телка пошла! С такими ножками – хоть в Голливуд. А вот буфера подкачивают, но не все же сразу! Помять такую одно удовольствие, а всунуть – как два пальца. Полно таких. Он для них – как липкая лента для мух, главное сохранять невозмутимое спокойствие, как агент 007 в своих лучших сценах. Классно вот так покурить, что ни говори. Во второй половине дня придется чуть поднапрячься – маленький бизнес, в помощь отцу. Это – да, настоящее, и баксы тоже. Это – его будущее. Он быстро въехал во все эти дела и, похоже, ничего сложного, если умеешь немного шевелить мозгами. Когда нужно. Вот рядом с ним расселся Славик, тоже строит из себя крутого – а, в общем-то, лох, каких мало. Пустозвон. Вчера, как обычно, упился, как свинья, покрыл блевотиной все стены, орал, заводился, сейчас сидит с головной болью и посоловевшими красными глазами. Отдыхает. Для него это стиль жизни – выпендриться перед всеми, бухать, снять какую-то дешевую шлюшку. Думает, что так доказывает всем свою крутость. Это несерьезный парень. Но он, Дима, вовсе не собирается посвящать в свои мысли Славика – какого черта! В конце концов, и он, Славик, на что-то может сгодиться. Когда-нибудь. «Шестерки» бывают полезны. Дима откинул со лба прядь волос и блаженно улыбнулся в окружающее пространство. Кажется, скоро можно будет пойти на пляж! Классно, ничего не скажешь.
* * *«Неужели ты не понимать?…» «В чем дело, Рита?» «Ты даже не пытаешься, не хочешь понять». «Но Рита, послушай…» «Оставь меня!» (пауза, тихо) «Я не хочу тебя больше видеть», и он ушел. Раздавленный и убитый, чувствуя, что смысл происходящего проходит сквозь него, как сквозь дырявое сито. Это была далеко не первая их ссора. Но он никак не мог привыкнуть. И на этот раз ему было особенно больно. Его глаза застилала легкая туманная дымка, превращающая все вокруг во что-то нереальное, малозначащее для него. Это было вчера вечером, и, придя домой, ему удалось уснуть, но ночь не принесла ожидаемого облегчения. Максим ощущал мятущуюся тупую боль, перекатывающуюся внутри него как тяжеленная гиря. Это походило на разрыв. Все произошло так быстро. Будто бы и не происходило вовсе. Почему она так повела себя? Может, он ее чем-то обидел? Или… мысль казалось ему невероятной… Рита забеременела?! Или она встретила кого-то… кто оказался более способным к чему-то, о чем он не подозревал? Мысли вспыхивали одна за другой и тут же гасились, у него сильно болела голова в центре лба, но он почти этого не чувствовал. Рита, моя рыжеволосая длинноногая красавица, что с тобой, где ты? «Я люблю тебя, Рита». Почему он не сказал этого тогда? Почему??? Ведь это было самым важным. Все должно было пройти по-другому. Но он был раздавлен мгновенностью поворота к худшему, его мозг отказался служить, став беспомощной деревянной игрушкой. Ему нужно встретиться с ней, как можно скорее, поговорить, все выяснить… Они могут помириться. Черт возьми, они должны помириться, иначе зачем все это?! Они встречались уже полтора года, и это время летело для него раскованно и бездумно. Собственно, он был счастлив. Точнее, он думал, что был счастлив. Как-то незаметно они подошли к черте, за которой начинаются ссоры. Что же будет дальше? А, может, «дальше» уже не будет? Сердце противилось этому с отчаянной силой, выплескивая поочередно горячие и холодные волны. Он направлялся в институт пешком, через парк Ленина, вдыхая прохладный весенний воздух, но он казался Максиму тягучей плотной массой, распирающей его легкие. Мысли крутились на одном и том же скрещивающимися хаотичными кружками. Лицо походило на маску, глаза лихорадочно блестели, в них отражался внутренний поиск ответов. Рита бросит его?… мгновения их прошлых ласковых объятий резали его память едкими отравленными лезвиями, борозды от которых не заживали. Нет ничего хуже неопределенности. Нужно поговорить, поговорить, поговорить. После института, сразу. Максим мотнул головой, и принятое решение, наконец, принесло ему некоторое облегчение. Вот так. Он сделает все, чтобы спасти их любовь. Он ведь любит ее. Ты понимаешь это, Рита? Парковые деревья успокаивающе трепетали листочками и обещали помочь. Скоро, совсем скоро.
* * *Саша Федоров был широкоплечим, высоченным и очень жизнерадостным парнем, вызывающим неизменные улыбки при общении с представителями обоих полов. Его везде считали душой компании, с громким басистым голосом, звучащим чаще, чем хотелось бы преподавателям, физически развитой фигурой, природной смекалкой и незамысловатым, но бодрым чувством юмора. Чего он терпеть не мог, так это излишней заумности. Сам учился не ахти, но зато уже работал в маркетинговой сети одной из фирм, занимающейся распространением косметики (его устроила мама, и он справлялся, в общем-то, неплохо). Саша подходил к людям с достаточно широкой меркой, а свои симпатии и антипатии высказывал открыто, в лицо. Сейчас он шел в институт в компании двух своих подруг – Светы и Насти, они втроем весело шутили и смеялись. Он забежал в общежитие, по давней привычке, и теперь они явно опаздывали на пару «Хозяйствования», но это особо их не тяготило. «Та ну, еще в троллейбус садиться, делать нечего», – сказал Саша, махнув рукой. – «Лучше прогуляемся, воздушком подышим». «Так опоздаем ведь?»– без особого сожаления вопросила Настя. «Да нет!» – хитро ответил Саша. – «Без нас не начнут. А если начнут, то сами виноваты – таких героев труда теряют. Какая тут учеба?», – развел он руками по сторонам, вызвав улыбки на лицах девушек. «Если что, с полпары подойдем», – подытожил Саша, и они неспешно двинулись вверх по Шампанскому переулку, обсуждая между собой прелести надвигающегося лета, достоинства и недостатки отдельных общих знакомых, а также фасоны модной одежды.
* * *Глеб передвигался в направлении Политеха со стороны Вокзала, засунув руки в карман спортивных штанов, приобретенных недавно на 7-м километре. На его лице ясно читалось недвусмысленное удовольствие парня, шагающего позади девушки в короткой юбке. Оная была кружевного вида из мягкой материи, и с легкостью открывала шлюзы фантазии, могущей кое-что дополнить или убавить в зависимости от желаемого. По фигуре – так девочка о-е-ей! А лицо разглядеть нельзя, да оно и не главное. Зачем девушки вообще носят короткие юбки? Тут у Глеба вырисовывалась определенная логическая цепочка, представлявшаяся ему вполне убедительной: «чтобы парни могли увидеть мои ноги» – «зачем?» – «чтобы они им понравились» – «в смысле?» – «возбуждали их» – «и дальше?» – «а это, в свою очередь, возбуждает меня» – «ну и?…» – «чтобы мы могли трахнуться». Таким образом, от желаемого до действительного… при некотором упорстве… совсем недалеко. В их двадцатилетнем возрасте сам бог велел иметь немножко удовольствия. Но иногда просто приятно, вот как сейчас, идти сзади и предаваться созерцанию. Голова Глеба была празднично пуста. Возможно, если бы на девочке была длинная монашеская юбка, он бы смог думать о том, что сегодня днем ему необходимо побывать в его атлетической секции, что мама попросила его купить на Привозе айву, а он ее не нашел и возвратится домой с пустыми руками, что день сегодня классный, и вечером можно будет навестить Светку из общежития, что он опаздывает на пару, и это не очень-то хорошо, если учесть контрольную – возможно – но это все сейчас было безнадежно далеко от него, как Северный полюс для жителя экваториальной полосы Африки. Ибо маячащие перед ним стройные ножки целиком приковывали его внимание своей соблазнительной, аппетитной близостью.
Ох, как нелегко было Коле на этой паре! И дело было совсем не в учебе – если бы! Ее можно пережить, а вот это… Липкий пот потихоньку стекал с его лба по щекам и далее, а в плотно сжатых ягодицах царило настоящее пекло. Большая и сильная нужда давила на его кишечник, заставляя его судорожно сжиматься в отчаянном усилии не растерять добро по штанам. О, господи!.. Все вокруг было, как в тумане, голос преподавателя доносился откуда-то издалека, словно из другого мира. Напряжение в животе то усиливалось, то ослаблялось, горячими просящимися наружу волнами.
Только не допустить позора! Его друг Вова, по счастью, не смотрел в его сторону – положив руку под подбородок, он глубокомысленно обозревал виды из окна у противоположной стены. Но сзади – е ж мое! – сидели две девочки из его группы, Надя и Оля, и ему уже стало казаться, что они шушукаются именно о нем. И хихикают. Нет, он этого не вынесет! Его рубаха прилипла к спине раскаленным железным листом. И, как назло, он сидел на передней парте. Встать – так все будут смотреть, а он наверняка красный как рак – догадаются!.. А что делать?!? До конца пары не меньше двадцати минут. А у него уже и так дальше некуда – весь смысл жизни сосредоточился сейчас на небольшом участке кишечника и, надо быть реалистами, он проигрывал эту нечеловеческую борьбу. Сейчас возьмет и бухнет… Н-н-нет!.. Нельзя! Это будет конец всего – «ты слушал, что Панов на лекции сделал?… Да, Коля. Ну-у-у, ТА-АКОЕ…» К черту все! Он поднял руку. «Можно выйти?» – как будто со стороны он услышал свой немного сдавленный голос. «Да, конечно», – удивленно сказал Валерий Степанович. Кто-то действительно хихикнул. Плевать, на все плевать. Он протиснулся за спиной Вовы, из последних сил сдерживаясь, чтобы не побежать. Каким-то чудом сохраняя нормальное выражение лица, он степенно прошелся к выходу, ни на кого не глядя. Кто-то еще хихикнул. Смейтесь, гады! Мне все равно уже. Только бы… – а вот выйдя за дверь, он сразу, не мешкая, помчался со всех ног на второй этаж, – только бы ус-с-спеть!..
Уф-ф-ф!.. Невыразимое блаженство растекалось по его телу – нет, не по штанам! Он успел – о, господи, благодарю тебя! Он заправлялся со счастливой усмешкой глядя на нацарапанную на унитазе надпись «С облегчением!» «Спасибо!» – громко сказал он. – «Вас также!» Есть ли в мире что-либо, могущее сравниться с радостью человека, вовремя избавившегося от содержимого кишечника? Пожалуй, нет. И к черту теперь эту пару! А всем скажет «стало плохо», вот так. Он тщательно вымыл руки жалким кусочком мыла, напоминавшего чей-то маленький кусочек окаменевшего кала. Жалеют на самом необходимом, черти. Зато хлорки везде сыпят, что чихать хочется. Он вышел, с удовольствием хлопнув за собой дверью. Настроение было чудесным, Коля направился в буфет, несколько пополнить утраченный запас. Энергии, разумеется.
* * *Что же все-таки такое – студенческая жизнь? Не так просто объяснить это, как кажется. Лично мне она представляется в образе неудержимо-ритмичного верчения детской карусели. Да-да, той самой, желтые и красные лодочки которой плавно ныряют вниз-вверх, бережно унося с собой обмирающих от страха, отчаянно вцепившихся в железные поручни побелевшими костяшками пальцев, пассажиров, (…а вдруг провалю экзамен? А если – не допустят? А как поменьше чего-то делать и сдать сессию? Ой, а что я скажу родителям? А?… Вверх-вниз, вниз-вверх…). И когда уже через несколько размашистых витков с каким-то злорадным сожалением понимаешь, что тебя вот-вот стошнит… Впрочем, не все так плохо. Нужно только уловить ту волшебную минуту кайфа, когда тебя, стремительно разрезающего свистящий холодный воздух, с замершим пузырем кислорода в груди, на миг возносит вверх, к небесам… чтобы вновь быть опущенным книзу, подчиняясь давно намеченному маршруту… в ожидании нового грандиозного подъема. Когда-нибудь, обычно не проходит и пяти лет, время аттракциону выйдет, и ты, нащупав нетвердыми ногами слегка раскачивающуюся земную твердь, зашагаешь своей дорогой. Быть может, к новым аттракционам. Уступив место другим любителям карусельных забав.
(Уважаемые господа студенты! Будьте взаимно вежливы! Не пропускайте пар! Учитесь хорошо! А ну-ка парни, любите девушек; девушки – не забывайте ваших парней! Растите хорошими людьми! Или я что-то подзабыл?…)
Возможно.
У каждого из них были свои дела и планы, и не было никаких предчувствий. Они были такие разные. Совсем разные. Лишь одно по-настоящему объединяло их всех: они не присутствовали на занятиях, когда это случилось. Нечто страшное, непонятное, не находящее себе логических объяснений, повязавшее всех единой цепочкой, беспощадно разрушившее их планы, представлявшиеся такими обыденными и реальными. На тот день – и вереницу последующих… Потому что когда происходит такое, слова «планы» и «реальность» надолго становятся для тебя лишь зыбкими и бесплотными тенями, лишенными своего смысла. Я не преувеличиваю. Все они теперь хорошо знают об этом. Помнят – и не могут забыть. Они; не только описанные выше, их было больше. Алеша Плисенов, Юля Семецкая, Настя Словцова, Антон Кондратьев, Анатолий Сергеевич Дибров… Мы познакомимся и с ними, чуточку позднее. Через ту неуловимую чуточку, отделяющую их от невидимой грани, за которой начинается неизведанное. То, что происходило – начинается снова. Та весна. Странная весна с привкусом металла на губах. Я хотел бы не думать об этом, но, кажется, не могу. Темнота наполнена загадками, которые нам не суждено разгадать, и я рад, что в моей комнате сейчас горит яркий свет.
Еще одно. Я не один пишу для вас эти строки. Думаю, скоро вы это почувствуете. Возможно, я никогда бы не решился написать их, если бы не она, та девушка, что была там. Я очень благодарен ей. Мы вместе пройдем по бесконечно-длинному сумеречному коридору, за каждым поворотом которого задумчиво мерцают маленькие странные огоньки. Тысячи таких огоньков, кажущиеся почти живыми существами, подобно фосфоресцирующим скоплениям микроорганизмов в отблесках ночного моря. Они смотрят на нас в полной тишине.
Мы знаем: некоторые вещи совершаются помимо человеческой воли. И, кажется, они уже заждались своего часа.
Зов машины
Таня Севидова, высокая светловолосая девушка в недлинном обтягивающем фигуру платье ласкающего глаз цвета сочной ароматной зелени, только что сорванной с огорода (оно – платье – смотрится на ней с закономерным и сексуальным изяществом, являющимся плодом многочасового простаивания перед зеркалом, лучшим другом девушек и женщин всех возрастов и народностей), в медленной прострации выходит из аудитории и неслышно закрывает за собой дверь. Лицо ее выражает явную растерянность, кончики ресниц подрагивают, а на губах играет слабая улыбка, о значении которой нетрудно догадаться внимательному наблюдателю. Впрочем, таковых здесь не имеется. Коридор абсолютно пуст.
Ей еще немного смешно, но смеяться уже не хочется. Медленными шажочками, незаметно для самой себя ступая при этом на цыпочки, она направляется к подоконнику с обольщающим видом оттуда а-ля «окрестности Политеха с высоты полета дохлой курицы», то бишь с третьего этажа. Там она начинает рыться в своей маленькой черненькой сумочке, тоже не вполне представляя себе предназначение сих действий. Достав оттуда розовую помадку, она проводит ею по своим чуть полноватым губкам, причмокивает ими, словно посылая самой себе воздушный поцелуй, автоматически смотрится в крошечное зеркальце, после чего кладет помаду обратно в сумочку. Затем тело Танечки застывает, обесточенное на некоторое мучительное время своими побуждающими импульсами.
Зато не дремлет голова – бурлящий котел, в который сейчас летит целая куча мелких высушенных-выстраданных корешков-мыслей; в основном, прогорклых, и, к тому же, мгновенного действия. Ну вот, опять это случилось именно с ней. Почему всегда так? «Я же не сделала ничего такого…» – утешительно, и вместе с тем жалобно шепчет ей внутренний голосочек, а его брат-близнец, как это обычно бывает, более грубый и требовательный, настойчиво спрашивает, что она собирается делать потом с этим невозможным курсом – «рыночным анализом».
(Лицо Татьяны Анатольевны крупным планом: брови сдвинуты под уголком, как две угрюмые змейки; челюсть стиснута так крепко, будто она привинчена изнутри несколькими железными шурупами; глаза исполнены стального блеска и решимости. Лицо злой колдуньи, перед вынесением смертельного приговора; «Севидова, взять вещи и выйти вон! быстро!..». Внутри Тани будто сразу что-то оборвалось).
Кто сказал, что любое событие происходит только один раз? Это неправда! Ложь! Ужасный эпизод прокрутился перед ее глазами раз десять, не меньше; пока она замирающим шагом шла к белеющему гладкому подоконнику, голос преподавательницы продолжал звучать в таниной голове, словно зацикленная магнитофонная запись: «Быстро!».
Этот свирепый оклик, больше подходящий какому-то дрессировщику в цирке, понуждающему прыгнуть через огненное кольцо своего ленивого полусонного льва, всецело сосредоточенного на мыслях о вкусном и здоровом кролике, радостно прыгающем ему прямо в пасть – но он был адресован ей, симпатичной (так считали многие) девочке Тане, и исходил из отнюдь не из сахарных уст Татьяны Анатольевны. Самое обидное, что как раз по «рынку» у них экзамен. Теперь строгая и зловредная Т.А. ей это припомнит. А все почему? Только потому, что она не может, просто не умеет, вести себя спокойно на парах. Особенно, когда слева сидит Коля, а справа – что еще хуже – Антон, и оба наперебой стараются рассмешить ее. А она такая – особо напрягаться не нужно, палец не палец, но смешинка если попадет в горло – это уже надолго. Она ведь даже не разговаривала, только тихонько хихикала («как полоумная» – веско заметил брат-близнец), никому не мешала – за что же… неужели необходимо было… выгонять ее?!..
(Т.А. – к вам вопрос!)
«Теперь уже ничего не сделаешь», – все с той же жалобной ноткой констатировала Таня про себя, – «Потом, когда Т.А. остынет, подойдешь и извинишься, вот и все». Все?! Если бы… Не такой человек Т.А., чтобы просто забыть об этом скверном эпизоде. Женщина-робот, без страха и упрека, а также без эмоций и снисхождения. «Наверное, совсем мужа замучала… или даже не замужем – вот на студентах и отыгрывается»: – подумала Таня с горечью. Внешне сделает вид, что все нормально, а вот потом… в конце семестра… у-ууу… «Господи, да прекрати же ты думать об этом!!!»
Крик истерзанной души немного отрезвил ее. Танин взор прояснился и будто впервые четко охватил окружающее. Нет, нельзя вот так стоять здесь, да еще на сквозняке, и казнить себя за то, что уже случилось. До конца пары есть еще время. Нужно как-то развеяться. И, прежде всего, уйти отсюда подальше.
Мысль!
Не очень быстрым шагом Таня направилась налево, к лестнице, не забыв прихватить сумочку. Она еще не оправилась от перенесенного унижения, но уже находилась на пути к выздоровлению. Что немало. Ноги вели ее на первый этаж главного учебного корпуса.
Высокие каблучки туфелек-лодочек размеренно цокали о серые каменные ступеньки, нарушая царящую вокруг тишину. Неужели все сейчас на занятиях, и только она – прогульщица?… Не хотелось бы в это верить.
Идеальная тишина встретила ее и на первом этаже, где коридор и подоконники также были пусты. Изможденные ужасно пошарпанные стены, когда-то бывшие светло-коричневыми, слабо освещались тусклыми солнечными бликами, проникающим сквозь широкие оконные стекла. Утренний свет пролегал по полу наискосок к стенам, точно легкий подвешенный гамак. Далее шла полоса затемнения, молчаливо скользящая по короткому спуску и сгущающаяся по мере приближения к углам коридора. Мрачноватое весеннее утро старого громоздкого здания, пережившего не одно поколение студентов.
Таня ускорила шаг, птичкой слетев по еще трем ступенькам, вступив тем самым в область тени, повернула направо, и…
Она поворачивает направо и почему-то замедляет шаг. Стройные ножки неуверенно мнутся, словно испытывая сомнение. Странное щемящее чувство ныряет под ее красивое зеленое платье и, скользнув по позвоночнику, заставляет ее сердце забиться чуточку сильнее. Она сама не знает, в чем дело; Тане кажется… кажется, будто кто-то словно бы зовет ее, хотя в действительности она не слышит никаких звуков; никого не видно ни слева от нее, ни справа по коридору. Она одна. Чудно как-то. «Почему я стою?» – спрашивает она себя, не трогаясь с места; ее ноги точно приросли к паркету. Полумрак разливается в воздухе, хотя слева недалеко большое окно, и вроде бы должно быть светло. Наконец, она замечает, что находится как раз напротив аудитории под номером 126. Дверь закрыта. Что там – она не знает, здесь никогда не проходили занятия, она всегда была закрыта, сколько Таня проходила мимо, поднимаясь по лестнице на верхние этажи.
Таинственная дверь.
Таня улыбается, ее улыбка полна неопределенного любопытства. Оно затмевает в ней другие чувства, такие как тревога и желание уйти отсюда как можно дальше, на улицу, заставить ноги снова двигаться. Но это – выше ее сил. Кончики таниных пальцев будто наэлектризованы; сладкая истома охватывает грудную клетку, отчего дыхание становится редким и глубоким, как у человека, постепенно входящего в транс; собственно, к этому она и идет в проносящиеся мимо одна за другой эти ненормальные секунды чьих-то испорченных часов.
Взор Тани светлеет, он становится чистым и прозрачным, как лазурные зимние воды какой-то обмелевшей речушки. Ее правая свободная рука (на левом плече по-прежнему сумочка) делает непроизвольное движение к маленькой черной дверной ручке, точно перевернутому набок знаку вопроса без финальной точки. «Что я делаю?» – успевает подумать она словно бы откуда-то издалека.
