Как нам живётся, свободным? Размышления и выводы

Разумеется, в этом случае неизбежно отставание молодёжного сословия в усвоении принципов жизни и общественного порядка, исходящих от государства. – Хорошо понятно, что – наоборот – и к атрибутике, и к самому предмету естественного права молодые люди приобщаются и привыкают намного раньше, хотя практически почти всегда остаются малоинформированными в этой теме.

Разница в сроках тут бывает настолько значительной, что наверстать «упущенное» и «исправить» «ситуацию» слишком часто уже не удаётся всей сложной и затратной системе «правильного», так называемого патриотического или близкого к нему воспитания в духе национализма, на все лады поощряемых государством. Да и нужно ли такую «ситуацию» исправлять?

Ведь речь-то идёт о том, что́ может вбирать в себя феномен этики – достояние всего человечества, а не какого-то отдельного государства.

Не вернее ли было бы по-настоящему широко обратить на него внимание обществ и государств, каждого человека, не исключая подрастающих детей, на ту его важную роль, какую он играет в повседневной, как деловой, так и духовной жизни любого социума?

По его непрерывному (во все времена) воздействию на людские сообщества и на их сочленов этот феномен существенно превосходит любой из когда-либо принимавшихся кодексов прав и обязанностей в тех или иных странах.

А наиболее заметным такое его воздействие становится, когда катаклизмы общественного развития в отдельных государственных образованиях или в их ассоциациях приводят к резкому сбросу в прошлое прежних властных режимов, взамен которых появляются очередные, новые. С их нередко новыми нормами и правилами.

Естественное право остаётся при этом с теми же идеалами, какие не могли меняться в их естественной цельности.

Здесь важно подчеркнуть: единые для всего человечества этические нормы и представления невозможно считать как надуманные, поскольку никому ещё не удалось доказать обратного тому, что homo sapiens – человек разумный, как вид, опередивший по своему развитию всё живое, возник и в настоящее время находится в одном и единственном качестве.

Это подтверждается изучением людских потоков при их расселении по земному шару. Даже если отказаться от известных научных данных об «исходе» первых расселенцев из Африки и принять пока ещё свежую точку зрения – о зарождении вида на территории Европы, суть утверждения о единстве в нём этического, где бы люди ни жили, остаётся неизменной. Конечно, повторимся, если под этическим понимать идеалы естественного общечеловеческого права, в которых выражаются нормалии одновидового социального поведения и чувственности.

Да и вряд ли могло быть иначе.

Животный мир в его отдельных видах даёт подтверждение такому поведению, когда животные на разных этапах, в том числе уже при рождении, имея закреплённые в них наследственные инстинкты, быстро и успешно усваивают видовые групповые и социальные требования, привычки и навыки единого образца. Нет животных, которые жили бы и росли «без оглядки» на повадки сородичей одного вида.

В этом, если обходиться без оговорок, тоже проявляется «естественное право» – на его самом нижнем, животном уровне.

Оказавшись в единственном экземпляре и не наследовав признаков своего вида в утробном состоянии, до своего рождения, та или иная особь животного непременно обрекалась бы оставаться без необходимого комплексного реагирования на внешнюю среду и на потребности своей физиологии, что было бы равно отсутствию у неё инстинктов, а, значит, и соответствующих ориентиров для выживания.

Вообще же существование отдельной особи, самой по себе, противоречило бы общему принципу живой жизни, «рассчитанной» на своё воспроизводство и на эволюционное развитие в определённых видах.

Видовое и самое отличительное в человеке связано с его сознанием и подсознанием, которые управляют чувственностью, а последняя «устроена» примерно по тому же принципу, что и у животных. То есть и здесь не обходится без инстинктов. На это обстоятельство мы уже указывали.

Попытки изменить сознание и подсознание путём их «приучения» к неким воздействиям или командам, в ряде случаев кажутся эффективными и даже перспективными, хотя заключения об эффективности часто выносятся поспешные и не всегда хорошо обоснованные.

Отрешение от ума, не полное, а только в виде незначительных и притом не всегда продолжительных отклонений, могут быть замечены в интеллектуале-трудоголике, в пострадавшем от стресса, в больном человеке, дебиле по рождению и т. д. В таких отклонениях дают себя знать усталость, а также недоразвитость сознания и подсознания у индивидуумов.

Когда берутся где-нибудь эти особенности программировать, то результатом хотят иметь, как правило, массовый психоз, не обязательно с чертами паники или повального беспокойства.

Устойчивое и до поры практически ровное поведение, в котором скрыто содержание воздействий на мозговую деятельность, имело место, кажется, всегда, но особенное внимание к нему приковано сегодня, когда под прессом свободы слова многие люди быстро привыкают к направляемым на них выплескам разного рода приятных, но пустых обещаний, к новостям из преднамеренного вранья, некомпетентности и заблуждений или к чему-нибудь подобному.

Усвоившие такую информацию, нередко раскрываются уже в поведении необычном, нетрадиционном, как принято говорить в таких случаях, – взрывном, агрессивном или каком-то ещё. Бездумное голосование за предложенных кандидатов, апатичное отношение к инициативам радикальной социумной значимости, безразличие к чужим страданиям – это лишь небольшая часть того, что могут получать заинтересованные в перестройке сознания и подсознания.

В странах ли только развивающихся или уже приверженных удалой капиталистической демократии, такие, с позволения сказать, результаты очень часто идут исключительно в минус качеству общественной жизни.

Способно ли такое манипулирование изменить человека как вид? Убавить или что-то прибавить к его сущности? Ответ может быть только отрицательным. Чтобы цель манипулирования была достигнута, воздействий на сознание и подсознание недостаточно. Они были бы нужны и в отношении необъятной человеческой чувственности и, разумеется, той наследственности, которая «закладывается» ещё в плод человека, до его рождения, когда образуются и инстинкты.

Понятно, что невозможность «отстегнуть» от человека весь объём его сознания, подсознания и чувственности, то есть добиться полной их управляемости кем-то, ставит ограничения и в перспективах развития робототехники. По крайней мере – пока…

Но вернёмся к теме, заданной непосредственно для этого раздела.

Имея в виду неубывание комплекса идеалов естественного общечеловеческого права, его историческую незыблемую стабильность по качеству и значимости, – а в этом случае надо решительно признать его фактическое превосходство над любыми вариантами права публичного, – я осмеливаюсь утверждать, что этот верховный слой этики – есть своеобразная всеобщая неписаная конституция землян.

Так же, как и любая государственная конституция, она представляет собою ценность первого, первейшего ряда. Но – с теми существенными отличиями, что ей надлежит находиться в компетенции всех людей, всего человечества и притом – непрерывно и всегда, а функции её прямого действия реализуются уже в виде реакции исключительно на факты чьей-либо неприемлемости идеалов, поползновений обойти их, отстраниться от них.

Нормативностью единого образца в этом этическом (стало быть, также – в эмоциональном, духовном, чувственном) разнообразии, которое невозможно представить измеренным в каких-либо доступных для понимания параметрах (потому и не требующих фиксации в строгой правовой записи), всегда «охватываются» не только те или иные человеческие поступки, но и мотивы, по которым поступки совершаются, а также – способы повсеместного, практически одинакового, «адекватного» восприятия людьми уже совершённых кем-то из их среды действий (одобряя их, резко осуждая и проч.).

Даже не будучи записанными, общие поведенческие правила в данном случае всегда «присутствуют» в цельной людской «массе» (а не в головах неких отдельно взятых «умных» людей) и остаются как бы «запертыми» в сознании, что легко соотносимо с удивляющей всех и загадочной идеологичностью «явления»; – так же наглухо скрыта и причинность, побуждающая каждого к безусловному подчинению единым правилам, их учёту в индивидуальном поведении каждым и принятию в «пользование» – как обязательных к их соблюдению.

Незыблемость и сохранность любого этического установления достигается, как видим, хорошо усвоенной и понятной любому суммарной реакцией (вердиктом) на малейший отход от него. «Неналичие» вердикта – не предусмотрено лишь в тех случаях, когда нет нарушения этических норм.  Что же до «содержания» или качества вердикта, то он хотя и выявляется без процедуры судебного разбирательства (в соотношении с правом на уровне государства), но всегда соответствен допущенной кем-то провинности; – не рассчитанный ни на какие возражения, отказы или апелляции (к кому-либо), он обеспечивает собою необходимое повсеместное и почти мгновенное воздействие…

Тем самым обеспечивается непрерывный всеобщий и в то же время «ничейный», практически полный и достаточно эффективный контроль над феноменом, его тщательное обережение и поддержание в формах, заданных «от природы».

Это, если говорить о феномене в общем и целом, есть его непрекращаемый алгоритм, его возможность быть ориентиром для всех людей в их жизни и в развитии, алгоритм, в котором феномен не только существует, но и воспроизводит себя.

Его уяснение, как фактора незаменимого, но в силу уже указанных нами причин официально игнорируемого, выглядит нередко яростным и притом хорошо осознаваемым издевательством.

Когда некоторые специалисты в областях человеко- и обществоведения, сбитые с толку путаными формулировками из арсеналов государственного права и с оглядкой на эти арсеналы пробуют хоть как-то поиметь в виду ещё и право естественное, то почти со стыдом, боясь говорить о нём и называть его открыто и прямо, они тут же отворачиваются от него, предпочитая пускаться в словоблудие, наподобие того, что естественное право обозначается ими как лишь «установленные в обществе стандарты».

Чисто по-воровски: завуалировано даже то, в чём не грех признаться не кому-то, а самим себе.

Здесь отметим главное и особенное: идеалы, а также принципы, которые соответствуют идеалам, сколь бы ни были они хороши как таковые, в общественной практике работать и тем более: с нужной отдачей не могут. Это – понятия вообще, взятые в их абсолютных значениях. Но однако же их «хватает» на то, чтобы люди равнялись на них, соизмеряли по ним своё индивидуальное или массовое поведение, удерживали их в памяти как составляющую общественной духовности и рационализма и не забывали о них.

Жизнь, однако, требует бо́льшего. Идеал должен быть воплощён в чём-то конкретном.

И вот тут выясняется, что есть некая вечная «обратная сторона» естественноправовых уложений, побуждающая людей прилаживать идеалы к их интересам.

Как обстоит дело, к примеру, с понятием чести? Оно известно и используется в людских сообществах ещё, наверное, с доисторических времён. Но доверие к нему всегда было и будет разным. В разделе «Бхагавадгита» древнеиндийского эпоса «Махабхарата» есть такие строки:

Исполни свой долг, назиданье усвоя:

Воитель рождён ради правого боя.

Воитель в сраженье вступает, считая,

Что это – ворота отверстые рая,

А если от битвы откажешься правой,

Ты, грешный, расстанешься с честью и славой.

Ты будешь позором покрыт, а бесчестье

Для воина горше, чем гибель в безвестье.

                         (Перевод – С. Липкина).

Впрямую здесь говорится о чести в её взаимосвязи с долгом, исполнение которого предусмотрено неким нормативом, заданным для воина от лица некоего, возможно, очень авторитетного предводителя, совета старейшин или иной управляющей инстанции. То есть – без учёта чьих-нибудь интересов (важных, а то, может быть, и – случайных, умышленных, мелких) тут явно не обходится.

Воин как бы вынуждается показывать своё безоговорочное согласие отдать жизнь ради них. Бездумное усвоение им подготовленного без его участия назидания поощряется на особый манер – через обещание рая, возвышенные и светлые представления о котором могут быть привиты ему через посредство вероисповедания.

Как правило, они, такие представления, надолго и насплошь овладевают массовым сознанием в том или ином социуме и потому признаются там как неоспоримые.

В другом конкретном аспекте тот же предмет освещался Гомером в его «Илиаде», где претензии на порядочность и правоту, целиком совместимые с понятием чести, автор отмечает в её героях даже когда речь заходит об их участии в грабительских или завоевательных походах, разорении чужих городов и царств, убийствах и пленении воинов и мирных жителей, включая женщин, стариков и детей, в дележе награбленного и т. д. – в соответствии с действовавшим в ту древнюю эпоху правом каждого, кто не раб, на «свою» долю или корысть, правом, подкрепляемым сословными привилегиями, воинскими или иными заслугами.

Смысловое «преломление» идеала, наблюдается и в текстах присяги или клятвы, принесением которых новобранцами по сей день сопровождаются ритуалы их приёма в составы действующих воинских частей армий и флотов в разных странах мира.

Здесь также в ходу бывают ссылки на некий долг – уже в подавляющем большинстве по защите отечественных интересов и «устанавливается» обязательное согласие служивых пожертвовать своими жизнями в борьбе за отстаивание этих интересов.

Согласимся: конкретное во всех приведённых примерах выглядит очень сомнительно, даже, к сожалению, в последнем: не стоит забывать, что не так уж редко присяги и клятвы приносились и пока приносятся государствам или их лидерам, чья политика была или остаётся воинствующей, направленной к развязыванию военных, боевых, очень часто несправедливых действий – соответственно неуравновешенным амбициям её авторов.

Понятие чести здесь очень далеко отстоит от высших представлений.

В таком же порядке интерпретируются другие идеалы, объединяемые в верховной этике.

Особой осторожности требуют к себе те нормалии естественного права, которыми управляются поведенческие движения в областях межличностных человеческих отношений. Да и нормативы личностные в их немалой части, к сожалению, не дают поводов относиться к ним всегда с полным доверием и полагаться на них как на безупречные. Яркий пример их противоречивости и скрытой уронности для человечества – свобода плотской любви, о чём понадобится рассказать подробно в дальнейшем.

Изложенное обязывает также указать на ту особенность естественного права, когда в его идеалах при использовании их корпорациями или ассоциациями заимствуется только их «блеск» – в целях, не всегда и не целиком гуманных или благопристойных.

Приспособление идеалов, прикрытие ими неких практических соображений и расчётов происходит ввиду определённых условий и обстоятельств, например, из-за недостаточной эффективности, «слабости» публичноправовых норм, когда те или иные корпорации нуждаются в закреплении и стабилизации своего существования в удобных для них установлениях и обычаях и даже добиваются этого, порою резко в противовес установлениям государственного образца.

Масштабы территориального объединения в такой деятельности могут быть самые разные (от какого-то одного государства или даже его какой-то области до материка и всего мира), а её проявление зачастую оказывается настолько завуалированным или размытым, что в целом или в отдельных постулатах она воспринимается как соотносимая с публичным правом, «опознать» же её истинный «рисунок» удаётся редко и лишь косвенно, хотя иногда некоторые признаки и даже расхожие формулировки её «содержания» заметны, что называется, «невооружённым глазом», прежде всего в языках, а также – на фоне назревших важных общественных перемен, да только замечать её, как правило, не находится охотников – главным образом по причине, связанной с существующими расхожими заблуждениями.

Пристальное вглядывание в процессы возникновения «слепков» или суррогатов, которыми заменяются идеалы естественного права, суррогатов корпоративного свойства, заставляет говорить о том, что этические идеалы, эти выросшие из обобщений понятия вообще, не должны оставаться и не остаются бесполезными. Это ценности верховного порядка, обладающие субстанциальностью, и они изначально предрасположены реализоваться через превращения в конкретные силуэты и образования нашей непростой действительности.

За каждым из таких превращений следует распознавать желания или попытки в разных общественных слоях и структурах «подправить» идеалы на свой лад и по-своему. В результате видоизменённое, «подправленное» может выполнять роль этики служебной, классовой, партийной, религиозной, клановой, сословной, воровской, какой угодно ещё. По существу здесь уже проявляется то, что можно бы назвать насилием над естественным правом, и его необходимо иметь в виду постоянно, поскольку оно часто даёт о себе знать в самых неожиданных чертах и вариантах.

Поползновения иметь «свою» этику мы наблюдаем даже со стороны государств, что подтверждается приведёнными выше выписками из конституции России.

В этом случае приходится, хотя и с неохотой, говорить о государственном образовании или даже об ассоциации таких образований как собственно о корпорации, где могут действовать и воздействовать на их население нормы, во многом «подкрашенные» в лучах идеалов естественного права. Где, как и всякий раз при неуклюжем обращении с таким сложным материалом, должны возникать и проявляться досадные выспренности, возможно, устраивающие чиновников и незадачливых патриотов, а в целом не исключены проколы и огрехи, способные существенно искривлять то наличное правовое пространство, которое «числится» за корпорацией…

 Обстоятельства порою складываются так угрюмо и несообразно, что отдельные корпорации, как в данном случае то же российское государство, используя «приобретённое» («присвоенное»), легко идут и на его фиксацию в записи – целиком или в наиболее нужных им разделах. Совсем не рискуют заниматься этим разве лишь те из них, какие действуют скрытно и преследуются по закону – как преступные.

Каждая из них может иметь свои понятия о «достоинствах» (отсюда и выражение: жить по понятиям), и они бывают, конечно, не только благостные, а и со знаком «минус».

Зато приобретённое в «плюс» бывает способно показывать себя, как часть, и более внушительным по значимости, и более привлекательным даже в сравнении с нормами публичного права, причём не только для тех, кто взялся за «подправку» с надеждой на успех и на выгоду…

Такое разное его воздействие на сообщества заставляет снова и снова говорить о несообразности традиционного отторжения, которым существо естественного права застилается недостаточным знанием о нём и тем самым сводится часто на нет.

Есть, как я полагаю, все основания особо выделить и рассмотреть «плюсовые» да и другие аспекты модели корпоративного естественного права, почти совершенно пока не удостоенной исследовательского интереса, зародившейся в Европе в эпоху позднего средневековья и получившей обозначение в виде «кодекса чести».

Это, разумеется, модель вовсе не идеальная, почему как и в отношении других, ей подобных, её некоторые (не все) качества необходимо непременно расценивать не впрямую, а лишь условно, с возможно большею долей скепсиса. По крайней мере, в тех случаях, когда её представляют на вид в намерении остановиться на рассказе о ней как в целом, так и в подробностях.

3. КОДЕКС ЧЕСТИ

Уже сделанные выше отсылки по части существенного в предмете чести, дают представление о том, как ею манипулируют, вроде бы имея в виду идеал, на самом же деле этот идеал приспосабливают для конкретных целей, превращая его в суррогат.

Кодексом чести называют тот свод неписаных правил и рекомендаций, который может возникнуть и приобретает значение параллельного правового локомотива по отношению к государству. В одной с ним стране или выходя, распространяясь за её границы, смотря по его ценности и популярности.

Будучи подсвечен в лучах этических идеалов, он не испытывает неприятия со стороны государственной власти и таким образом служит удобным средством манипулирования сознанием и поступками не только тех, по чьей воле он спонтанно, без каких-либо резких политических или иных «движений» возникал и для кого конкретно был предназначен, а и – всего общества или даже многих обществ на определённой территории.

Западная Европа дала пример именно такого развития комплекса естественноправовых установлений, когда, по мере выхода из тисков средневековой церковной догматики и пресечения церковью свободной мысли, она шаг за шагом устремлялась к ценностям гражданского либерализма, хорошо известным и восхваляемым сегодня.

У безвестных идеологов новых веяний в то время приобрела особую популярность благая ставка на соблюдение чести – категории верхнего «слоя» общечеловеческой этики, в результате чего и в позднейшем названии модели неписаного корпоративного права такой выбор возобладал и уложился в очень, надо сказать, привлекательной формуле: кодекс чести.

 Как и эта модель неписаного права в целом, честь, её атрибут, выражалась «принадлежностью» преимущественно господской – феодального или дворянского сословия, а также – рыцарства, бывшего, как известно, почти сплошь корыстным и разбойным. Им, главным образом, она и должна была служить.

Соответствующего «окраса» в этом случае не могло не приобретать и глубинное содержание формулы кодекса чести. Как и любые другие виды естественного корпоративного права, он, такой кодекс, вовсе не нуждался в каких-либо мерах или ритуалах признавания или непризнавания. Он усваивался всеми неосознанно, как теперь принято говорить, ́— по умолчанию, очень долго оставаясь вне его постижения, как своеобразная потаённая «вещь в себе».

Насколько тесно этот арсенал смыкался с моделями государственного права в разных странах и королевствах обширного региона Европы, можно судить по тому, что даже много позже, когда он распространился в разных странах и на других континентах, о нём никто не мог ничего сказать в объяснение – что это такое.

По сути здесь происходило такое смыкание, при котором арсенал естественного корпоративного права как бы врастал основной своей «массой» в ту или иную модель государственного, публичного права или даже больше того: растворялся в них. Это, однако, не означало, что там его содержание терялось, «выветривалось».

На то, что полного его поглощения публичным правом быть не могло, указывали «вкрапления» в нём естественноправовых установлений, сохранявшихся в виде отживших и порой просто дикостных старинных родовых или племенных обычаев, не совместимых с их официальным признанием на государственном уровне.

В частности к таким «ценностям» относились обычаи мести, обязательные кровопускания при разрешении конфликтов, круговая порука, допускаемые в экономической практике расчёты по долговым обязательствам на основе только даваемого кредитору заёмщиком устного «слова чести», без оформления договоров – с умыслом обойти официальную отчётность и государственное налоговое обложение, и др.

Не замечать столь дерзкие «нормы» было совершенно легко по той причине, что, хотя они и входили в противоречие с кодексами государств или королевств, но там они были желательны для элиты и в целом для господствующих сословий – как благодатная почва для разгула и поддержания коррупции, – уже, в свою очередь, обрекавшую «верхи» на их неизбежную компрометацию и устранение новыми, приходившими им на смену силами надобщественного влияния.

Смысловой расшифровки пагубного явления в социумах не существовало ещё и ввиду того, что в кодексе умещались и давали о себе знать ценности совершенно другого порядка, какие можно было считать положительными и безусловно полезными, причём не только для господ, но и в целом для обществ, населения территорий, где естественное корпоративное право укоренялось.

Разве могли быть непривлекательными для периода позднего средневековья и Ренессанса идеи о достоинстве человеческой личности, свободе, равенстве, справедливости, истовом, упоительном преклонении перед женщиной, об эмансипации женщины?

Уже только одних этих ценностей было достаточно, чтобы в корне обновить общие для тогдашних современников представления об экономической, политической и духовной составляющих в жизни обществ и народов. Ведь как-никак, а людские надежды и лучшие упования устремлялись отсюда напрямую к неоспоримым вечным и повсеместным идеалам общечеловеческой этики!

Новое могло так кружить головы всем, что оно а priory воспринималось полностью слитным с бытующей государственностью и общественной духовностью, как неотделимое от них и как равное с истинами и представлениями, заключёнными в высших слоях морали и нравственности землян.