Долина вечных. Свет и тени

Алиса Дрим

Долина вечных. Свет и тени

Глава 1

Тонким резцом я осторожно нанесла очередное углубление на рельефную плоскость виноградного листа. Прожилки ‒ моя любимая часть работы. Раздался стук в дверь. Такой громкий, что моя рука дрогнула, и прожилка на листе тут же превратилась в ломаную борозду.

‒ Входи, мама, ‒ я повысила голос, чтобы она услышала меня, откинулась на стуле и с выдохом посмотрела на виноград. Теперь придется срезать верхний слой кости, чтобы все убрать.

Мама распахнула старую реечную дверь так резко, что та отскочила от стены, в которую врезалась, и стала совершать обратный путь к проему, подрагивая и резонируя хлипким каркасом.

‒ Кейра, ты нужна мне. Сейчас же. Или я кого-нибудь убью голыми руками.

Она подошла к моему рабочему столу и уперлась кулаками в широкую талию. Через ее плечо было переброшено полотенце, щека осталась испачкана мукой. Мама стояла, сжав губы, а ее глаза метали молнии.

‒ Что случилось? ‒ спросила я.

Она мелко потрясла головой, давая понять, что пока не может говорить, и повелительно указала мне пальцем на табурет перед зеркалом.

Я оставила резцы, подошла к табурету и села на него. Мама встала позади, сняла упругую ленту с моих волос, и они, лишившись ограничений, мягко рассыпались своим большим объемом в разные стороны. Мама погрузила руки в локоны, расправляя их. И наконец выдохнула с облегчением, испустив стон, похожий на звук утоления жажды.

Зеркало находилось у распахнутого окна, и поток теплого воздуха принес с собой запахи цветущих апельсинов, миндаля и южных лип, которые мы посадили не так давно. Из сада доносился визгливый смех близнецов. Со второго этажа их было слышно так же хорошо, как если бы они находились совсем рядом.

‒ Легче? ‒ спросила я, глядя в зеркало на то, как мамины черты лица расслабляются, как она упорядочивает локоны, вытягивает их и расправляет.

‒ Да, легче. Обожаю твои волосы, Кейра. Это просто дар богов. Ты только посмотри.

Она вытащила одну прядь, оттянув ее в сторону на всю длину. Для этого маме пришлось полностью выпрямить руку. Вчера я вымыла голову и нанесла на локоны масло из местных абрикосов. Мои волосы обычно впитывали его, как сухая земля долгожданный дождь. Но масло стало слишком дорогим, чтобы часто позволять его себе. Теперь каштановая прядь блестела на солнце, завиток налился тяжестью и пружинил. Мама покачивала его конец, а середина подпрыгивала вверх-вниз, как детская веревочка для игр, которую держат с двух сторон. Я смотрела в зеркало, наблюдая за тем, как быстро мама успокаивается. Мои волосы действовали на нее гипнотически, как на некоторых людей действует опускание рук в песок или в мелкую речную гальку, когда тактильные ощущения забирают на себя внимание и напряжение.

‒ Кейра, я не знаю, что будет со мной, когда я отдам тебя замуж.

‒ Я пока совсем не собираюсь замуж, мама.

‒ Но когда-нибудь это произойдет. Что я буду делать без тебя и твоих волос? Думаю, я начну убивать, ‒ спокойно сказала она.

‒ Скажи мне, что случилось?

‒ Дай мне еще немного времени.

Она собрала большой объем волос в высокий хвост, подняв его над моей головой. Затем сказала «нет», отпустила, и волосы снова посыпались в разные стороны.

‒ Ты не против косы? ‒ спросила она.

‒ Моя голова в твоем распоряжении.

Мама стала разделять волосы на три большие пряди, а затем, будто вспомнила о чем-то и обернулась через плечо на мой рабочий стол.

‒ Кейра, я ворвалась к тебе как сумасшедшая. Ты занималась резкой? Я ничего не испортила? ‒ встревожилась она.

‒ Нет, все в порядке, ‒ спокойно ответила я. Мама покосилась на меня в зеркало, отпустила волосы и подошла к столу.

‒ Кейра Шивада, ты совсем не умеешь врать. Это не очень хорошо для женщины, скажу я тебе.

Она склонилась над столом и издала стон.

‒ Виноград… ‒ мама печально протянула последний слог. ‒ Я так ждала, когда ты завершишь эту работу! И теперь она испорчена! Что за ужасный день?

Ветка винограда, вырезанная из кости, плелась по деревянной шкатулке. Сегодня я собиралась закончить ее.

‒ Мама, ты слишком остро на все реагируешь, ‒ сказала я, сидя на табурете перед зеркалом и глядя на свое отражение. Этим я показывала ей, что жду ее скорейшего возвращения.

‒ Я реагирую соответственно ситуации! Кейра, среди рух осталось очень мало резчиков, а еще меньше осталось тех, у кого руки растут из нужного места! Каждая такая работа ценна! А теперь лист испорчен!

‒ Мама, я исправлю это, ‒ твердо и спокойно сказала я. ‒ А теперь иди сюда и вернись к волосам, пока у тебя не начал подрагивать глаз.

Мама застыла над шкатулкой в согнутом положении. Затем повернула ко мне голову и рассмеялась. После чего подошла, грозя мне по дороге пальцем, и снова взялась за мои волосы.

‒ Это у тебя от отца, ‒ сказала она с гордой улыбкой. ‒ Эта бессовестная черта ‒ вот так вставить подходящее слово, чтобы рассмешить меня.

‒ Я говорила серьезно.

‒ Ну да!

Мама стала плести косу, улыбка постепенно сходила с ее лица. Я видела, что она почти готова говорить.

‒ Итак… ‒ подтолкнула я ее к началу рассказа. Она молчала не меньше минуты, прежде чем начать.

‒ Вэйлонд, старый безмозглый осел, продал мои горшки, кувшины и тарелки на рынке за бесценок. Сейчас он принес вырученные деньги, взяв себе то, что ему причитается за продажу. И отдал мне выручку, если ее вообще можно так назвать! Я думала, сверну его тонкую цыплячью шею. Знаешь, что он сказал мне? «Это ведь лучше, чем ничего! Не стоит твоим горшкам пылиться в амбаре! Хоть какие-то, но деньги!»

‒ Сколько он принес?

‒ Десять лид.

Я прикрыла глаза. Затем снова открыла их.

‒ Вот видишь, Кейра? Даже у тебя не хватает слов!

Раньше мама зарабатывала не меньше тридцати-сорока лид. Я закусила край губы. То, что случилось ‒ очень тревожно. Поступок Вэйлонда значил, что горшки и посуду совсем не хотели покупать.

‒ Знаешь, что меня так злит, Кейра? ‒ мама смотрела на меня через отражение в зеркале, а ее руки занимались делом.

‒ Что?

‒ Моя глина ‒ лучшая среди всех окрестных поселков. Лучшая! Не побоюсь этого слова! И она продается за жалкие, просто унизительные деньги! Да десять лет назад люди едва ли не дрались за мои работы! А что теперь? Наша жизнь изменилась до неузнаваемости. И все почему? Потому что северные рух сошли с ума и смешали с грязью имена всех ремесленников империи! А теперь мы, южане, расплачиваемся за все! Это несправедливо! ‒ она сделала паузу, поняв, что кричит на всю комнату, и снова вернула внимание к волосам.

‒ Мне теперь даже не хватит на починку ульев, ‒ тихо сказала она упавшим голосом. Я запустила руку себе за плечо, нащупав мамину кисть, и мягко сжала ее.

‒ Мы что-нибудь придумаем, мама. Не переживай. Ты говорила с Эвоном?

Она посмотрела на меня в зеркало. Выдохнула и опустила плечи.

‒ Говорила, ‒ буркнула мама. ‒ Мальчику девятнадцать лет, но он держится как взрослый мужчина. Я вижу, что он делает. Пытается заменить отца. С одной стороны, я горжусь им, с другой ‒ мне жаль, что ему приходится так рано взрослеть и столько работать. Но я не справлюсь без него.

‒ Что он сказал?

‒ Что в следующий раз пойдет сам на ярмарку. Беда в том, что каким ослом бы ни был старик Вэйлонд, он умеет продавать, Кейра. И то, что произошло с горшками и тем, как они продались, ‒ беспокоит меня. Это плохая тенденция, ‒ озвучила она то, что прежде итак витало в моих мыслях. Как часто под одной эмоцией скрываются совсем другие? Очень часто.

‒ В следующий раз мы попробуем продать мои работы, мама, ‒ сказала я, но в то же время прекрасно понимала, что если такая ситуация происходит с посудой и глиной, то что будет с резными изделиями из камня и кости? Мама в зеркале подняла на меня полыхающий взгляд.

‒ Кейра Шивада, это скользкая дорога.

‒ Почему?

‒ Потому что если твои работы окажутся на прилавке, я буду присутствовать на ярмарке. А если их попытаются купить за бесценок, я начну убивать. А если я стану это делать, меня посадят в тюрьму. И тогда вы все останетесь без матери.

Я засмеялась. Я смеялась так сильно, что прослезилась. Сначала мама стояла, как туча, уперев руки в талию, затем стала улыбаться, а потом, наконец, присоединилась ко мне и тоже рассмеялась. Когда мы обе успокоились, она обхватила меня сильными руками и прижалась ко мне щекой. От нее пахло выпечкой и сдобным тестом.

‒ Я так люблю тебя, моя красивая взрослая девочка. Только посмотри, какая ты стала. Помнишь, какая ты была нескладная еще пять-восемь лет назад? А потом вдруг из гусеницы превратилась в бабочку. Я не верю, что мое тело произвело на свет такого красивого ребенка.

Я знала эти интонации. И знала, к чему они ведут. Наверное, каждый человек испытывает схожие эмоции, когда его родители начинают говорить особым голосом о подобных вещах.

‒ Мама, прошу, только не начинай.

Но было поздно. Она выпрямилась и улыбнулась, маме нравилось говорить о том, от кого у меня та или иная черта, но я слышала это десятки раз.

‒ Твои глаза цвета листьев у тебя от отца. Из-за глаз я и влюбилась в него!

‒ Да, я помню.

Это просто нужно переждать. Вот и все.

‒ Кожа у тебя ‒ моя. Такая же ровная и качественная.

‒ Да, мама, ‒ монотонно отвечала я.

‒ У женщины должен быть совсем небольшой рост. Твой ‒ как раз таков. Женщина должна быть компактной. Это удобно.

‒ Хорошо. Как скажешь.

‒ Ямочка на подбородке у тебя от бабушки Ширы. За эту ямочку мужчины едва не убивали друг друга, пытаясь завоевать Ширу! Так она ей шла! Как тебе, дорогая!

Я молчала. Маме даже не нужна обратная связь в такие моменты. Но нужны уши.

‒ Носик у тебя тоже мой. У твоего отца он был, как слива. Кстати, это не очень мне в нем нравилось. Хорошо, что тебе не достался его нос! Представляешь, твое загорелое южное личико и слива посередине!

Я снова засмеялась.

‒ Мама, ты неисправима.

Несколько минут она молчала, заканчивая заплетать косу, а затем вдруг сказала:

‒ Кейра, через два дня будет праздник и танцы.

‒ Да, я помню.

‒ Ты пойдешь?

Я отрицательно покачала головой, потому что знала, к чему ведут эти вопросы. Мама бросила на меня осторожный взгляд, отрывая его от работы над косой, и это выглядело примерно так же, как делают, когда высовываются из-за угла.

‒ Кейра, ты же знаешь, что Ошен неравнодушен к тебе?

‒ Мама.

‒ Ты знаешь?

‒ Я знаю.

‒ Его мать просила меня поговорить с тобой.

‒ Ты поговорила. Твоя совесть чиста.

‒ Я, конечно, не намекаю на то, чтобы ты рассмотрела его получше…

‒ Не намекаешь?

‒ Нет, не намекаю.

‒ Вот и отлично.

‒ Но ты подумай об этом.

Я закрыла глаза и затряслась от беззвучного смеха. Когда я посмотрела на маму снова, она уже была серьезна.

‒ Кейра, шутки в сторону. Ты ни разу не танцевала на празднике. Это не обязательно делать для юноши или мужчины, который тебе нравится. Это можно сделать и с другом! Пригласи Макша, просто чтобы весело провести время! Но на танцах женщина показывает себя! Она как бы говорит: смотрите, это я! Вот я какая!

‒ Мама, танцы ‒ последнее, о чем я сейчас думаю, и что меня интересует. Если мы продадим хотя бы что-то из моей резки, мы сможем спасти часть ульев.

Она тяжело вздохнула.

‒ Да, но… Кейра, тебе двадцать лет, и эти годы ‒ лучшие в жизни! Это пик юности. Понимаешь? И я не хочу, чтобы ты упускала его потому, что у нас такая ситуация с деньгами.

Она обошла стул, на котором я сидела, и взяла мою руку.

‒ Пожалуйста, пойди и повеселись на празднике. Пригласи друзей или подруг. Можешь даже не танцевать! Просто весело проведи время. Работа подождет один вечер.

Я накрыла ее руку своей.

‒ Хорошо, мама, я подумаю.

Ответ удовлетворил ее, так что она снова вернулась ко мне за спину и стала затягивать конец косы широкой эластичной лентой.

‒ Время так быстро летит, ‒ задумчиво и мирно сказала мама. ‒ Знаешь, а ведь мне кажется, я совсем недавно была в твоем возрасте и танцевала для твоего отца на празднике. Эта традиция прекрасна! Сколько в ней огня! Самое очаровательное в ней то, что мужчина должен оставаться неподвижен, пока женщина танцует. Лишь его глаза могут говорить. Тогда твой отец и влюбился в меня. Он стоял как истукан, но его взгляд был пламенеющим.

Мы молчали какое-то время, я рассеянно смотрела на парные татуировки на своих запястьях, которые сделала на свое двадцатилетие. Все рух в этом возрасте выбирают рисунки для тела. В оттенках, которые нравятся им. На моих запястьях поверх голубоватых вен теперь располагались в вертикальный ряд луна, солнце и звезда, нарисованные мастером южных рух, сделанные белым пигментом, тускло светящимся в темноте, как лунная поверхность. Такие же три символа располагались на животе, создавая еще один вертикальный ряд. Подарок от мамы. Это стоило немалых денег для нашей семьи.

Пока я росла, отец часто говорил, что поможет мне выбрать татуировки. Он ушел из жизни задолго до их появления. Мама не говорила ни слова, но я понимала, что каждая из нас думает о нем.

Коса была закончена, и мы молча спустились вниз. Мама полностью успокоилась, вернулась к хлебному тесту, снова пачкаясь мукой, и уже приговаривала о том, что непременно что-нибудь придумается, и все будет хорошо.

Я вышла на улицу с беспокойным сердцем: нужно поговорить с Эвоном. Едва я покинула дом, меня поглотили треск цикад, солнце, разбитое кронами деревьев на сотни световых пятен, и дурманящий запах. Запах наших садов.

Цвели розовые апельсины, миндаль и маленькие липы. Все это смешивалось в воздухе с теплом начинающегося лета, с духом скошенной травы и нагретой листвы. Апельсины источали смолянистый сладкий аромат. Под деревьями стояли большие плетеные корзины, полные плодов. Из амбара доносился мерный ритмичный звук пресса: Шивон уже начал давить корки.

Мама делала масло из косточек и корок розовых апельсинов, смешивала его с другими маслами, воском и медом. И это пока единственное, что стабильно продавалось на ярмарках и приносило деньги.

Близнецы играли где-то в саду, гомон их голосов доносился до меня вместе с порывами теплого ветра, а их детские гибкие тела, одетые в светлую одежду рух, мелькали меж низких апельсиновых деревьев. Отец умер в тот год, когда близнецы родились. Они так похожи на него, что не передать словами.

Я нашла Эвона почти в самом конце сада. Он поливал апельсиновые деревья большим ведром, черпая воду из громадного деревянного бака, куда набирал ее с вечера. На новую водокачку денег не было, а старая сломалась. И Эвон трудился не покладая рук, чтобы сохранить сад и возможность делать и продавать масло.

‒ Доброе утро, Кейра.

Эвон вытер тыльной стороной руки лоб и зачерпнул очередное ведро. Он был весь мокрый, так что светлая рубашка без рукавов большими пятнами прилипла к его телу. Из всей семьи он был самым загорелым, потому что очень много работал на солнце. Его юное тело было сильным и крепким именно из-за того, что почти вся физическая работа легла на него.

‒ Доброе утро, Эвон, ‒ я оглядела его. ‒ Ты уже выбился из сил. Давай я закончу?

‒ Ты даже не поднимешь это ведро.

‒ Мне не нужно ведро. Ты знаешь.

Он вылил воду под дерево и бросил на меня мрачный взгляд исподлобья.

‒ Нет. Даже не думай об этом.

‒ Эвон, я старше тебя, но ты ведешь себя так, будто все наоборот. Ты перерабатываешь. И это не кончится ничем хорошим. Так нельзя.

‒ Возраст ‒ это условность.

‒ Ну да.

Пот капал с его лба на землю. Он сел под сухое апельсиновое дерево, которое должен был поливать следующим. Под каждый ствол нужно десять ведер воды. Эвон прижался спиной к дереву, запрокинул голову и закрыл глаза. Он сел отдышаться, и я решила воспользоваться моментом. Оглянулась и, увидев, что в округе никого нет, позвала воду. Я протянула руку к бочке, вытащила из нее небольшую струю и направила на землю под апельсиновое дерево.

‒ Шивон не помогает тебе? ‒ спросила я невзначай. Эвон открыл глаза, услышав шорохи воды, и посмотрел на меня с осуждением.

‒ Кейра, перестань. Сейчас же.

‒ Никто не видит, Эвон. На тебе уже лица нет.

‒ Мать взбесится, если узнает, что ты снова делаешь это, Кейра. Представляешь, что будет если тебя кто-нибудь заметит? Мать сегодня на взводе. Если бы я не оттащил ее от старика Вэйлонда, клянусь, сегодня его дух отправился бы к предкам. Да, ситуация с деньгами неприятная, но я не понимаю, почему мать так чудовищно разозлилась.

Я позвала воду снова, поливая уже следующее дерево.

‒ Потому что ей страшно. Из-за этого она так злится.

‒ Откуда ты знаешь? ‒ Эвон хмуро смотрел на меня.

‒ Чувствую. Кроме того, она сказала мне про ульи.

‒ Да, ульи, ‒ выдохнул он. ‒ Я рассчитывал на эти деньги с продажи посуды, Кейра. Ульев придется оставить совсем немного.

Корзины с апельсинами стояли в тени. Я собрала эти плоды еще накануне и вечером хотела продолжить работу. Деревьев осталось еще много. Днем я занималась домом, маслами и подготовкой сырья для отжима.

‒ Эвон, я сделала несколько фигурок и заканчиваю шкатулку, нужно попробовать продать это на ярмарке в следующий раз. Заодно я посмотрю, что более востребовано. И буду делать то, что наверняка может продаваться.

Эвон поднял на меня потрясенный взгляд.

‒ Кейра, только не говори это матери. Иначе она задушит тебя собственными руками.

‒ Почему?

‒ Потому что она верит, что ты ‒ будущий мастер-резчик. Даже она не получила звание мастера, хотя ее глина очень хороша. Она считает, что ты должна делать то, что велит тебе сердце. А не наш пустой кошелек.

‒ Что ты сам думаешь об этом, Эвон?

Он согнул ногу в колене, задумчиво шлепая по штанам сорванной упругой травинкой.

‒ Я не знаю. С одной стороны, мы ‒ рух. Мы ремесленники и творцы. И никогда не делали ничего в угоду покупателям. Но шли по внутреннему зову. И люди сами покупали у нас. Сейчас мы пытаемся выжить. И стоим перед выбором ‒ отказаться от своего сердца, от духа рух или от своего желудка, который требует насыщения. Я не знаю, как здесь выбирать, Кейра. Но я не хочу, чтобы ты старалась заниматься резьбой, пытаясь подстроиться под чужую прихоть. Я придумаю, как заработать. Делай то, что говорит тебе сердце. Ты поняла?

Я даже перестала поливать, глядя на него.

‒ Эвон, ты развит не по годам.

Он посмотрел на меня с улыбкой.

‒ Да брось. Я такой же болван, как Шивон.

Я рассмеялась и села рядом с ним.

‒ Не прислоняйся, Кейра, я весь мокрый и воняю.

Я положила голову ему на плечо, а он прильнул ко мне своей. Какое-то время мы молчали. Воздух тонул в треске цикад и пряных ароматах, ветер принес несколько лепестков цветущего миндаля.

‒ Эвон, я должна тебе кое-что сказать.

‒ Это что-то хорошее?

‒ Нет.

‒ Проклятье. Что еще случилось?

‒ Вчера я позвала камень.

Он напрягся всем телом и молчал какое-то время.

‒ Еще и камень, ‒ наконец сказал он упавшим голосом. ‒ Как это случилось, Кейра?

‒ Само по себе. Я думала о том, чтобы раздробить белый сланец определенным образом, положила на него палец, представляя, как буду долбить. И он вдруг раскололся сам.

Эвон молчал очень долго. Затем опустил голову, покачав ею.

‒ Матери не говори.

‒ Я не буду, Эвон.

‒ Не поливай больше. Прошу тебя. Соседи иногда наведываются в сад, приходят просить на обмен апельсины, они могут тебя увидеть.

‒ Я буду осторожна.

‒ Нет. Ты просто больше вообще не будешь использовать зов. Ты поняла?

Я слегка отстранилась от него, подняв голову и глядя ему в глаза. Его лицо было строгим, губы сжаты.

‒ Эвон, не надо. Не разговаривай так со мной, ‒ твердо сказала я.

‒ Знаешь, сколько имперские солдаты сейчас платят за одного зовущего, Кейра? Двести пятьдесят лид.

Мои глаза расширились.

‒ Откуда ты знаешь?

Он снова опустил голову, глядя на землю и разбрасывая листья травинкой. Будто думал, говорить дальше или нет.

‒ Вчера кто-то сдал парня из соседнего поселка. Его имя ‒ Рин, если знаешь.

‒ Нет, я не помню такого. Кто его сдал?

‒ Соседи, Кейра. Они заметили, что он сжигал ветки в саду без источника огня. Просто протянул руку, что-то прошептал, и ветви вспыхнули. Соседи вызвали имперских солдат и сдали им парня.

Я прикрыла рот рукой. Это ужасно. Рух никогда не поступали так.

‒ Они получат за него деньги. Я понимаю, они в отчаянии: их товар перестал продаваться совсем. Но Кейра, это не повод превращаться в животных!

Эвон начал распаляться. Он будто сам понял это и выдохнул.

‒ И таких отчаянных становится все больше, Кейра. Поэтому прошу тебя, больше не используй никакой зов. Это попросту становится опасным.

‒ Эвон, давай я хотя бы буду делать это ночью.

‒ Что именно?

‒ Поливать. Будет плохо видно, но я полью хотя бы что-то! Ты же просто падаешь с ног! Почему Шивон тебе не помогает?

Он посмотрел на меня с досадой.

‒ Кейра, мы рождены в один день из утробы одной матери. Но он настолько отличается, насколько это вообще возможно. Шивон едва поднимает ведро. Он поливает уже политые деревья и даже переливает их, потому что рассеян и думает о другом. Витает в облаках, когда работает, и портит предметы! Да так, будто это его талант рух! Он ломает то, что по определению не должно ломаться! Вчера он расколол лопату, железную часть! У нее просто откололся кусок! Лопату, Кейра! Я спросил его ‒ как? Как ты сделал это? Он говорит, что не понял сам. Просто ткнул ею в камень. Я спросил ‒ но зачем? Он ответил: хотел выбить искру.

Я затряслась от невольного смеха. Шивон… он такой, да.

‒ Я бы тоже посмеялся с тобой сейчас, но Кейра, если за ним не бегать, как нянька, везде направляя его, и просто дать ему работу, он превратит все в руины! Это получается не помощь, а двойная потеря времени! Пока вожусь с ним, я не могу делать действительно важные вещи. Кроме того, мне приходится чинить за ним все!

‒ Где он сейчас?

‒ Давит масло, ‒ буркнул Эвон. ‒ Хотя бы с этим он справляется нормально и пока ничего не сломал, ‒ он показал в воздухе движение ручки пресса. ‒ Вверх-вниз! Вверх-вниз! Вот работа, которая ему по силам. Слава богам, пресс каменный. Хотя знаешь, я уверен, что в итоге он расколет и его.

Я снова рассмеялась. Невозможно сдержаться, когда Эвон расходится и копирует Шивона. Наконец он посмотрел на меня и улыбнулся.

‒ Мне нравится твой смех, ‒ Эвон улыбнулся шире, и в его взгляде появилось тепло. ‒ Тебе очень идут татуировки. Еще немного ‒ и я тоже сделаю свои. Я хочу узорчатые обода на предплечьях. В оттенках земли.

‒ Это будет выглядеть здорово.

‒ Ты пойдешь на праздник?

‒ Я думаю над этим.

‒ Сходи. Мать хочет, чтобы ты пошла.

Он стал серьезным.

‒ Мы не можем потерять тебя, Кейра, ‒ Эвон сделал паузу и подчеркнул: ‒ Я не могу потерять. Обещай мне, что ты не будешь использовать зов. Никакой. Даже наедине с собой.

Я повременила, думая над его словами.

‒ Хорошо, Эвон. Я обещаю.

Он кивнул, удовлетворенный, и встал, снова вернувшись к поливу.

Я направилась в амбар. Звук работающего пресса с каждым моим шагом становился громче. Двери амбара были распахнуты, внутри царила тенистая прохлада, она смешивалась с запахом сена и терпким ароматом апельсинов.

Шивон поднимал и опускал ручку пресса, что-то приговаривая себе под нос, и посмеивался. Он даже не заметил, как я вошла. Кудрявая шапка каштановых волос поблескивала в пятне солнца, бьющего через небольшое окно под крышей. Такие волосы из всей семьи только у меня и у него. Хотя Эвон и Шивон родились с разницей всего в несколько минут, они даже внешне разительно отличались. У Эвона были жесткие прямые волосы.

‒ Доброе утро, Шивон.

Он поднял взгляд.

‒ А, Кейра. Привет. Я не слышал, как ты вошла. Знаешь, этот чавкающий звук уже снится мне по ночам.

‒ О чем ты бормотал? ‒ с улыбкой спросила я.

‒ Да так, вспоминал забавный случай. Тебя прислал Эвон?

‒ Нет, почему ты так решил?

‒ Наверняка он жаловался тебе на меня, да?

Я промолчала.

‒ Эвон всем недоволен! Ему всего девятнадцать, а он ведет себя так, будто ему хорошенько перевалило за сорок, и он так и не женился.

‒ Он очень много работает и очень устает, потому бывает… строгим.

‒ Строгим! Это называется совсем не так. Ах, Кейра, как же я хочу отправиться в Мараканд! Найти там работу, посещать библиотеки, магазины, читать книги!

‒ Мараканд? ‒ удивилась я.

‒ Да, представь себе. Мне порой кажется, что я вообще не рух. Я люблю свою семью, наш дом, понимаю, что не могу уйти, что нужна мужская помощь и что ситуация с деньгами совсем плоха, но это все не мое, понимаешь? Я бы хотел путешествовать, увидеть мир, ‒ задумчиво сказал он. ‒ Представляешь, сколько всего находится за границами деревень рух, Кейра? Мы же почти ничего не видели в жизни!