Кроме шуток

Это стало отражаться на ее успеваемости. Дети начали учиться читать, писать по буквам, даже складывать, повторяя или подхватывая за учителем, – но для Чарли это была трясина звуков, через которую она пробиралась со страхом. Учителя ругали ее, когда она соображала медленно или отвлекалась, а на родительских собраниях высказывали опасения, что у нее “еще какие‐то отклонения”. Чарли не знала, как объяснить, что она не может дать ответ, если не поняла вопрос.

У нее часто случалось то, что ее мать называла “приступами”. Учителя же называли это “выходками”, как будто любой поступок ребенка, не вписывающийся в рамки абсолютного подчинения, считается чем‐то плохим. Чарли, конечно, вообще никак это не называла, что делу не помогало.

Сейчас она почти ничего не помнила об этих срывах, только отдельные фрагменты: кафельный пол, с которого учительница пытается ее поднять, а Чарли вырывается у нее из рук; жар слез и комок в горле от истерики; но ярче всего – то жгучее чувство, которое спускается со лба прямо в живот, когда нужное слово вертится на кончике языка, но ты не можешь его поймать. Только вот для Чарли такими были все слова. И поэтому ее временно перевели в класс коррекции.

Там Чарли проводила бóльшую часть времени в одиночестве. Ей выделили парту, рабочие тетради, крендельки и воду в стакане-непроливайке с носиком, который, похоже, предназначался для детей гораздо младше. Возможно, сначала на нее были другие планы, но изо дня в день учительница и ее ассистенты были поглощены множеством неотложных дел – кормили, мыли и приучали к туалету, а также постоянно присматривали за мальчиком, который начинал стучать передними зубами о стену, когда его что‐то расстраивало.

У одной из ее новых одноклассниц был блокнот с картинками, прикрепленный к шлевке ремня, – мультяшные изображения туалета, различных продуктов и напитков, игрушек в классе. Чарли нравились эти яркие, четкие картинки, и она мечтала, чтобы кто‐нибудь сделал и ей такую книжку, но никто так и не сделал. Иногда после обеда девочка с блокнотом подходила к Чарли, показывала ей картинку с лего, они шли на ковер для групповых занятий и строили башню. Кроме нее, Чарли почти не общалась с другими учениками, за исключением одного мальчика, который поцарапал ее, когда она по незнанию заняла его любимое место за столом для рукоделия. Учительница отправила Чарли вниз к медсестре, приколов к ее рубашке записку с просьбой обработать ранку антисептиком – неприятной штукой, от которой щипало щеку.

Сама Чарли сначала тоже продолжала устраивать “выходки”: это были срывы из‐за непостижимых учебников по фонетике. Коррекционная программа была рассчитана на такие случаи, и Чарли отводили в Комнату тишины – пустую каморку, застеленную синими матами. Чарли ее ненавидела. Тишина была для нее привычной и поэтому, конечно, нисколько не успокаивала. В двери каморки было маленькое окошко, но оно располагалось слишком высоко, Чарли не могла выглянуть наружу и боялась, что учителя отвлекутся на какое‐нибудь происшествие и забудут о ней. Она знала, что единственный способ не остаться там навсегда – это справиться с приступами, поэтому мало-помалу научилась преодолевать их, поджимать пальцы ног в кроссовках и крепко стискивать зубы, когда злилась. Ее визиты в Комнату становились все реже и реже, но на занятия отводилось мало времени, друзей у нее не было, и ее успехи в учебе по‐прежнему оставляли желать лучшего. Иногда логопед был единственным человеком, с которым она общалась.

Удивительным образом в конечном счете спасло ее то, что мать переживала, как это выглядит со стороны. В Колсоне начали ходить слухи, а одна соседка как‐то увидела Чарли на автобусной остановке в оранжевом сигнальном жилете, который ей выдали в коррекционном классе. Взгляды, сплетни, назойливые расспросы о психическом здоровье Чарли – для ее матери это было слишком, и в конце концов она явилась в школу и потребовала прекратить эксперимент. Ей и возражать особенно не стали – учителя коррекционной программы с самого начала были против перевода, – и вскоре Чарли отправили в обычный класс. Но и ученики, и учителя помнили о ее временном отсутствии. Одноклассники уделяли ей такое внимание, какого она бы предпочла не удостаиваться, а учителя поступали наоборот. В государственной школе, где всегда не хватало ресурсов, дополнительные занятия и эмпатию приходилось дозировать, и никто не мог позволить себе тратить их на нее. Все смирились с тем, что придется переводить ее из класса в класс, пока она не окончит школу.

Как могла бы сложиться ее жизнь, если бы она с самого начала поступила в Ривер-Вэлли? – подумала Чарли, когда они с отцом встали в очередь на заселение. Оживленный кампус выглядел иначе, чем вчера вечером. На главной дороге были толпы, лужайки по обе стороны от нее заняли маленькие дети и их встревоженные родители, сидевшие рядом на траве, а дети постарше играли в футбол или передавали друг другу мобильные телефоны. Повсюду мелькали летающие туда-сюда руки: наверняка все рассказывали, как провели лето, хотя это происходило с такой скоростью, что Чарли ничего бы не поняла, даже если бы подошла ближе. Очарование огромных каменных зданий, которые так заворожили ее в вечер их первого занятия по АЖЯ, несколько ослабло, зато в этой мешанине жестов она увидела магию другого рода.

Чарли с отцом получили ее пропуск и папку, в которую были вложены номер ее комнаты, расписание занятий и еще одна карта кампуса, а потом подъехали к площадке перед общежитием для девочек, где дежурная подтолкнула к ним брезентовую бельевую тележку. Чарли стояла у багажника машины, делая вид, что помогает, пока отец выгружал два ее чемодана, рюкзак, набитый школьными принадлежностями, три прозрачных пластиковых пакета с новым постельным бельем, одеялом и подушками, мешок для прачечной с полотенцами, феном и новыми галошами, а также нераспечатанную коробку, в которой лежал ноутбук, подарок от родителей.

Внутри общежитие оказалось темнее, чем Чарли себе представляла: все было погружено в зеленоватый свет люминесцентных ламп, и она постаралась не дать себе разочароваться. Сейчас проход для заселяющихся учеников был открыт, но Чарли увидела в небольшом холле стойку охраны и турникеты, куда ей предстояло в будущем вставлять карточку. Она почему‐то занервничала. Раньше у нее никогда не было ключей от дома; мать всегда оставляла боковую дверь незапертой. Чарли отдала охраннику листок с номером ее комнаты, и он указал на длинный центральный коридор. Отец катил тележку за ней, пока она шла, читая таблички, к комнате 116. К двери были приклеены составленные из картонных букв имена КЭЙЛА и ШАРЛОТТА.

Фу, – сказала она вслух.

Она ненавидела свое полное имя. Она сунула карточку в щель замка. Ничего не произошло. Дверь открылась только с четвертой попытки.

Чарли считала, что у нее довольно мало вещей; хотя по выходным она собиралась возвращаться домой, с собой она взяла не так уж много, если учесть, что это на целый год. Но когда она наконец открыла дверь и втолкнула свою тележку внутрь, то обнаружила, что ее соседка по комнате уже сидит, скрестив ноги, на голом матрасе, и не видно, чтоб у нее было с собой хоть что‐то. Девочка была сухощавой, темнокожей, с черными как смоль волосами, заплетенными в косички-жгуты. Чарли отметила, что соседка намного выше ее, хоть та и сидела.

Привет, – сказала соседка. – Мое имя К-э-й-л-а.

Слава богу, что ее имя было на двери – она дактилировала так быстро, что Чарли ни за что бы не успела понять.

Ч-а-р-л-и.

Жестовое имя?

Они обсуждали жестовые имена на уроке АЖЯ – дать такое имя глухому может только другой глухой. Чарли покачала головой.

К-на-щеке, – сказала Кэйла, рисуя букву на щеке, в том месте, где бывает ямочка.

Очень приятно, – ответила Чарли.

Мне тоже, – сказала Кэйла, но вид у нее был не очень довольный.

Тебе помочь? – спросил отец, указывая на тележку.

Нет, спасибо, – сказала Чарли.

О-к, – ответил отец.

Он посмотрел на собственные ботинки.

В общем, думаю, я…

Да, хорошо. Спасибо, папа.

Они обнялись, и Чарли почувствовала, что его сердце бьется слишком часто.

Напиши, если тебе что‐нибудь понадобится.

О-к.

Люблю тебя.

Я тоже тебя люблю, – сказала она.

На мгновение она застыла, подавляя желание пойти за ним. Она спала не дома всего несколько раз – у нее не было настолько близких друзей, чтобы часто заваливаться к ним с ночевкой. Может, надо было остаться в Джефферсоне.

Все о-к?

Чарли кивнула.

Дверь?

Она закрыла дверь и огляделась. В комнате были два шкафа и по кровати с каждой стороны, один письменный стол у двери и второй у окна; все симметрично, за исключением небольшого телевизора на левой стене. Неудивительно, что Кэйла выбрала именно ту сторону. Но где все ее вещи? Может, привезут позже, подумала Чарли, хотя заметила штанину, торчащую из одного ящика, а рюкзак Кэйлы висел на спинке ее стула.

Ты ________?

Что?

________?

Что?

Чарли почувствовала, что начинает паниковать.

Я не понимаю, – сказала она вслух. – Ты читаешь по губам?

Кэйла вздохнула.

Б-о-г-а-т-а-я, – продиктовала она по буквам. – Богатая.

Она указала на тележку Чарли и нарисовала в воздухе между ними большую кучу.

Богатая, – повторила Чарли. – Я? Нет.

Кэйла больше ничего не сказала, а Чарли не знала жестового языка, поэтому вытащила свои чемоданы из тележки и положила их на кровать.

Над головой вспыхнул свет. Чарли вздрогнула, думая, что это сработала пожарная сигнализация, но Кэйла встала и открыла дверь, за которой стояла дежурная с охапкой постельного белья. У нее было свежее жизнерадостное лицо, внешностью и манерой держаться она напоминала тех девушек, с которыми обычно работала мать Чарли, хотя мир конкурсов красоты сейчас казался Чарли таким далеким, будто их разделяло много световых лет. Кэйла бросилась к дежурной, та обняла ее в ответ свободной рукой, и между ними произошел быстрый и бурный обмен репликами, в котором Чарли не поняла ни слова. Потом дежурная вручила Кэйле комплект белья с выцветшим синим штампом “Ривер-Вэлли”.

Дежурная посмотрела на Чарли и что‐то сказала. Чарли улыбнулась и помахала рукой, что, видимо, показалось ей удовлетворительным ответом, потому что она повернулась, чтобы уйти.

Подожди, – сказала Кэйла и добавила еще что‐то, что Чарли не поняла.

Дежурная кивнула и, оторвав кусок малярного скотча от рулона, который носила на запястье наподобие браслета, протянула его Кэйле.

Спасибо.

Она подняла вверх большие пальцы и ушла. Чарли увидела, как Кэйла достала что‐то из кармана и осторожно развернула: это были две фотографии женщины в ярко-желтой баскетбольной майке, вырезанные из журнала. Кэйла разорвала скотч на восемь частей и приклеила фотографии к стене. Она начала застилать постель, потом остановилась.

Что?

Ничего, – сказала Чарли, осознав, что пристально смотрит на нее. – Извини.

Кэйла пожала плечами, и Чарли тоже начала стелить постель. Она еще развешивала одежду в своем шкафу, когда Кэйла щелкнула выключателем, чтобы привлечь ее внимание.

Еда-вечер?

Точно, ужин! Чарли еще не была голодна, но знала, что есть в столовой можно только в определенное время, а еще она понятия не имела, где эта столовая находится, поэтому вытащила из‐под груды одежды свою карточку и пошла за соседкой по коридору во двор.

Чарли предполагала, что большинство учеников живут в школе, но столовая, когда они туда пришли, оказалась полупустой: там было всего, наверное, человек семьдесят пять. За несколькими столами сидели младшие школьники со своими дежурными по общежитию; у самых маленьких глаза были еще припухшие от слез, но дети постарше, видимо, знали друг друга и легко возвращались к привычной жизни. Чарли стало интересно, какой бы она была в их возрасте – плакала бы, расставаясь с родителями, или радовалась, что находится там, где ей все понятно? Она вгляделась в лица старших учеников начальной школы: на них не было слез. Учебная неделя будет казаться им намного короче, чем малышам, и в любом случае они наверняка привыкли к прощаниям. Или, возможно, для них изменилось само значение слова “дом”, и дом, где живет семья, теперь считается домом чисто формально.

В другом конце зала стоял стол учеников средних классов; большинство из них тесно сгрудились вокруг девочки, включившей на телефоне какое‐то видео, и толкали друг друга локтями, чтобы подобраться ближе. А еще там были ее одноклассники – некоторые пары отделились от группы и держались за руки, другие просто болтали вдвоем, но все они столпились вокруг парня, которого Чарли могла видеть только со спины, – как созвездия, удерживаемые силой его гравитации.

Директриса рекомендовала Чарли поселиться в общежитии, чтобы ускорить процесс изучения языка, но, насколько Чарли могла судить, многие исполняли жесты быстро и плавно, и она недоумевала, зачем они выбрали обучение с проживанием. Она решила спросить об этом Кэйлу, когда они вернутся к себе, но после ужина ее соседка ушла в комнату отдыха смотреть сериал на ноутбуке подружки. Чарли постояла на пороге, наблюдая, как после летней разлуки все приветствуют друг друга объятиями и выразительными жестами, но, когда одна из девочек встретилась с ней взглядом, смутилась и захлопнула дверь. Сидеть одной было ничуть не лучше, стены давили, но выйти Чарли не осмеливалась. Она еле‐еле понимала свою соседку по комнате в диалоге один на один, что уж говорить о целой компании девочек, которые общаются на предельной скорости. Теперь они, наверное, считают ее последней скотиной, но, по крайней мере, хоть дурой не считают. Это будет завтрашняя проблема.

Она достала из глубины рюкзака упаковку с последними мармеладками с марихуаной – Кайл, парень из Джефферсона, с которым она встречалась, дал их ей в их последний раз, когда они виделись. Ей стало интересно, что он сейчас делает, и она подумала, не написать ли ему, но удержалась. В одном ее мать была права: приезд в Ривер-Вэлли – шанс окончательно порвать с прошлым. Она сунула маленького желтого медвежонка в рот, переоделась в пижаму и стала ждать, когда отступит тревога или когда ее одолеет сон, смотря что наступит раньше.

Родители Остина оба приехали его проводить, и пока Остин с папой выгружали вещи, мама си- дела на диване в комнате отдыха и ковыряла шелушащуюся обивку. Спальня Остина была теперь на другом этаже, но выглядела так же. Он всегда заселялся пораньше и выбирал ту сторону, где был установлен видеофон. В любом случае он пользовался им чаще, чем его соседи по комнате; большинство детей были из слышащих семей и редко звонили домой. Родители поцеловали его в лоб и собрались уходить, но он дошел с ними до машины.

Пообещайте, что позвоните, когда начнутся роды?

Они пообещали, он отошел с дороги и проводил их взглядом, а потом вернулся в общежитие, уже чудовищно скучая по ним. Он проходил через это много раз, и тоска по дому длилась все меньше, хоть и оставалась такой же глубокой. В начальной школе он плакал каждый раз, когда родители уезжали, а в первом классе целых два дня был практически безутешен. Если сосредоточиться на воспоминаниях, он мог бы перенестись в прошлое и вновь пережить гложущую тревогу, которую испытывал тогда, но он подавил это желание и попытался вспомнить своих одноклассников в их первые часы в школе. Переживали ли они тоже, или Остину расставание давалось труднее из‐за того, что ему было что терять? Он вызвал в воображении свой первый завтрак в столовой, попытался разглядеть лица других ребят, но все они были как в тумане.

Вернувшись в общежитие, он открыл дверь, и в лицо ему ударил поток влажного воздуха и запах сигаретного дыма. У окна стоял Элиот Куинн, который снял сетку и, высунувшись наружу, стряхивал пепел на газон.

Когда в конце прошлого учебного года директор Уотерс обратилась к Остину с просьбой поселиться вместе с Элиотом, он с радостью согласился. Он не очень хорошо знал Элиота – тот был на класс старше, но с годами Остин понял, что гораздо лучше просто поддерживать с соседом хорошие отношения, чем быть с ним близкими друзьями. Это снижает вероятность того, что вы будете выносить друг другу мозг. До Остина доходили слухи о том, что случилось с Элиотом, и он соглашался с друзьями, когда они обсуждали, какая это жесть, но теперь он боялся, что проблемы человека, с которым он делит комнату, вот-вот станут и его проблемами тоже.

Что ты делаешь?

Элиот посмотрел на него как на инопланетянина.

Курю. Ты против?

Остин обдумывал, как ответить, не показавшись занудой. Хотел ли он получить нагоняй или заработать какую‐нибудь гадость в легких от пассивного курения? Не особо, хотя на самом деле вопрос был не в этом. На самом деле Элиот спрашивал, настучит он на него или нет.

Тебя засекут.

Он кивнул на сигнализацию над дверью.

Нет, – сказал Элиот и снова повернулся к окну, чтобы выдохнуть дым.

Остин изучал участок бугристой кожи, начинающийся под ухом Элиота. На краю его щеки не росла щетина, а под ворот футболки уходила уродливая россыпь пятен. Но и что с того? Даже если все эти истории были правдой, это не давало ему права быть мудаком.

Как хочешь. Я иду ужинать.

Слышал, она уже ищет тебя.

Что? Кто это сказал?

Элиот рассмеялся – как показалось Остину, прямо‐таки злорадно.

Да шучу я. Я еще ни с кем не разговаривал. Хотя видел бы ты свое лицо.

Элиот бросил окурок в старую бутылку из‐под “Гаторейда”, и Остин не спускал с него глаз, пока не убедился, что он полностью догорел.

Утром первого учебного дня Чарли почистила зубы дважды. У нее был такой пунктик, потому что она слишком привыкла смотреть на рот говорящих людей. Из-за этого она опоздала, что было особенно обидно, учитывая, что она вообще почти не спала и в конце концов задремала незадолго до рассвета. А уже пару часов спустя ее разбудил будильник – он был более старой модели, чем та, которая была у нее дома, с такой мощной вибрацией, что она даже испугалась. Она не учла, что в ванную будет большая очередь – там было четыре раковины на двенадцать девочек, и некоторые шли умываться вдвоем, но Чарли не знала, как об этом договориться. И тем не менее она все равно вернулась, чтобы почистить зубы еще раз. Потом побежала по дорожке к корпусу старшей школы. Найти его было просто – общежития для старшеклассников, мужское и женское, располагались по обеим сторонам от Кэннон-холла, где проходили занятия по АЖЯ. К счастью, она без труда нашла свой класс, но, когда вошла, остальные ученики уже расселись по местам.

Она подошла к учительнице, которая говорила что‐то так быстро и плавно, что все жесты, которые Чарли помнила с вечерних занятий, тут же вылетели у нее из головы.

Простите, что? – спросила она, и теперь настала очередь учительницы выглядеть озадаченной.

Господи, подумала Чарли, она же тоже глухая. Черт. Учительница повторила свою фразу, но медленнее – это был эквивалент того покровительственного тона, которым с ней разговаривали слышащие учителя в Джефферсоне. Чарли была уверена, что видела один из этих жестов раньше – может, это говорила дежурная? – но не могла вникнуть в смысл.

Черт, – сказала она вслух.

Учительница подъехала на вращающемся кресле к доске.

Представьтесь, – написала она.

Мое имя Ч-а-р-л-и, – сказала Чарли.

Но я, как видите, девочка, так что… – добавила она.

Несколько ребят, умеющих читать по губам, захихикали. Учительница снова исполнила жест представиться, и Чарли растерялась – что она сделала не так? Но потом учительница улыбнулась и написала: Приятно познакомиться, Чарли, – под своей первой строчкой.

Она указала мелом на надпись “приятно познакомиться” и опять повторила жест. Забавно, подумала Чарли, что один и тот же жест имеет два значения. В школе для слышащих, когда она представлялась, знакомство с ней никто не считал приятным.

К обеду глаза у Чарли разбегались в разные стороны от бесконечно мелькающих рук. Одно дело понимать разговор взрослых, медленно и старательно объясняющих, что они ели на завтрак, но здесь Чарли попала в совершенно другой мир, и ей больше всего хотелось хоть несколько минут просто отдохнуть, глядя в стену. В Джефферсоне ей тоже не нравился обед – вся эта болтовня доходила до нее абсолютно исковерканной, – пока она не научилась отключать имплант и наслаждаться тишиной. Но возможности закрыть глаза у нее не было – по крайней мере, она подозревала, что не сможет при этом продолжать есть.

Все хорошо, – сказала она себе вслух в холле, чтобы почувствовать, как ее голос отдается в груди.

Как и вчера за ужином, она сделала заказ, ткнув в еду пальцем – проблема заключалась не в языке, просто она совершенно не понимала, что это за блюда, – и выбрала пустой стол в углу. Она провела пальцем по надписи МОЛЧАНИЕ – ЗОЛОТО, вырезанной на столешнице, и невольно улыбнулась.

Потом она сосредоточилась на попытках нарезать лежащий перед ней кусок мяса, густо намазанный соусом и ставший таким жестким от времени, химических добавок и запекания в духовке, что пластиковому ножику он был не под силу. Она сдалась, подняла глаза и увидела какого‐то парня, который листал ее блокнот.

Эй, – сказала она, но, конечно, ничего не произошло.

Она протянула руку и захлопнула блокнот. Он удивленно поднял голову, как будто это она вторглась в его личное пространство. Глаза у него были зеленые, как искусственный газон, такие яркие, что можно было бы подумать, что это линзы, но по остальным деталям его внешности создавалось впечатление, что он не из тех, кто станет их носить. Она уставилась на него.

Он вытащил из‐за уха ручку и написал на салфетке:

Чарли, да?

Она кивнула.

Я искал тебя сегодня утром, – написал он.

Меня? Я… О-п-о-з- д-а-л-а.

Опоздала.

Опоздала, – повторила она.

Он перевернул салфетку.

Директриса хочет, чтобы я показал тебе школу.

Чарли снова кивнула, не зная, что сказать.

Сегодня не могу. Хочешь экскурсию завтра?

О-к.

Экскурсия.

Экскурсия, – повторила она.

О-к.

Он опять перевернул салфетку той стороной, где написал ее имя.

Я…

Он сложил ладонь в букву Ч и постучал ею по подбородку, потом снова указал на имя на салфетке. Чарли почувствовала, как ее сердце застучало быстрее. Неужели он дает ей имя?

Я?

Он кивнул.

Она взяла его ручку и другую салфетку: Что это значит?

Он написал: Ты слишком много говоришь.

Она постаралась скрыть разочарование. Конечно, ее жестовое имя будет намекать на ее зависимость от устной речи. Что же еще в ней примечательного?

Нет, – сказала она.

Но он приложил палец к губам, и она почувствовала, как сквозь нее прошел какой‐то электрический разряд, не похожий на обычные помехи в голове.

Чарли, – сказала она, пробуя новое имя.

Он улыбнулся, обнажив крупные белые зубы с такой большой щелью между передними, что стало понятно: брекеты он не носил. Его улыбку, в отличие от ее, не подвергали пыткам, чтобы добиться идеала.

Чарли, – снова повторил он, указал двумя пальцами на свои глаза, а потом на нее, намекая, что будет за ней следить, и встал со скамейки.

Когда он ушел, она некоторое время сидела неподвижно, обрадованная и взволнованная этой встречей. В Джефферсоне она научилась не доверять таким вот благопристойным типам, хотя этот парень – вот черт, она даже не спросила, как его зовут, – скорее только что вышел из душа, чем специально так уложил волосы. Может, в Ривер-Вэлли все по‐другому. Да еще и эти глаза.

Остаток дня она не понимала практически ничего и мучительно хотела поскорее вернуться к вечерним занятиям, где все происходило медленно и четко.

Ну что? – спросил отец после урока АЖЯ, провожая ее обратно в общежитие.

Что?

Как прошел первый день?

Тяжело, хотела сказать она. Тяжело, странно и интересно. Но за весь день она произнесла всего несколько фраз, и горло было как будто чем‐то забито. Она пожала плечами.