Ловцы душ

Тарелки были серебряными. Внутри же их был выгравирован герб Зарембы, а обод – покрыт сценами из Крестного Пути.

– Нижайше благодарю вашу милость.

Я попробовал – и словно вкусил мечту. Жаркое было превосходно. Хрустящее, душистое, отлично приправленное. А соус? Чтобы описать вкус этого соуса, следовало бы оказаться поэтом!

– Ваш повар, ваша милость воевода… – я даже не договорил. – У меня и слов нет, чтобы описать его талант.

Полагаю, он поверил, что я не льщу, поскольку я и сам услыхал в собственном голосе искреннее восхищение. Воевода и сам попробовал жаркое.

– Неплохо, неплохо, – причмокнул он. – Уж такой я есть, – добавил без ложной скромности. – Ни в одной стране нет столь доблестных рыцарей, столь пышных женщин и столь прекрасных поваров. Но к делу… Допрашивали они некоего чародея, – пояснил он, возвращаясь к моему вопросу. – Известного под именем доктора Магнуса из Падуи.

– Никогда не слышал, – ответил я, проглотив жаркое. – Но среди этой босоты всякий второй велит называть себя Магнусом[6].

Он покивал, соглашаясь.

– Этот долгие годы был монахом, потом сбежал из монастыря и бродил по всей Европе. Знаю, что на него даже выписывали разыскные листы, поскольку подозревали в делах, противоречащих нашей святой вере. Но ему удалось избежать как петли, так и вашей опеки, – подмигнул он мне. – Потом он на несколько лет исчез. А затем вдруг объявился в Аквизгране, где ваш удачливый коллега случайно схватил его и арестовал.

– И что случилось потом? – позволил я себе спросить, поскольку Заремба замолчал и отчетливо ожидал от меня этого вопроса.

– Его допрашивали. Пытали. И он умер.

Я присвистнул. Смерть подозреваемого во время следствия – поразительный непрофессионализм. Правда, такое как-то произошло и со мною, однако я осмеливался полагать, что случилось так не по моей вине, поскольку я и дотронуться не успел до обвиняемого – а тот уже выкатил глаза, побагровел и помер. А я только и успел, что пояснить ему принципы действия пилы для костей, поскольку показ орудий был обычным началом любого квалифицированного допроса.

– Бумаги уничтожили, – добавил Заремба, но это-то я уже слышал.

– Со всем уважением, ваша милость воевода, но мне придется отказаться, – сказал я с искренним сожалением, поскольку сто золотых дублонов крепко бы мне пригодились.

Заремба взглянул на меня без злости – просто с удивлением. Похоже, ему редко приходилось слышать отказы.

– И снова у вас полный кубок, – произнес он обвиняющим тоном. – Боитесь, что я подсыпал вам яд? А может, вино вам не по вкусу?

– Оно прекрасно, ваша милость, насколько может сие оценить человек со вкусом столь убогим, как мой, – ответил я ему, и мы снова выпили до дна. Слуга почти тотчас долил в кубок.

– Отчего же вы хотите отказать мне в услуге? – Заремба взглянул на меня с интересом.

– Содержание допросов, проводимых Святым Официумом, может быть раскрыто лишь по специальному согласию главы местного отделения Инквизиториума. По некоторым же делам требуется прямой приказ Его Преосвященства. Я не могу нарушить закон, который поклялся выполнять, – пояснил я ему.

Заремба пристально глядел на меня, постукивая перстнями о край стола.

– Давайте заключим договор, – сказал наконец. – Вы разузнаете о деле и потом сами решите, хотите ли поделиться со мной найденной информацией. Сто дублонов будут вашими в любом случае.

Заремба, похоже, был не только щедрым человеком. Был он еще и человеком, пробуждавшим симпатию и уважение. Более всего пришлось мне по вкусу, что он не намеревался подкупать мою совесть и склонять взяткой к нарушению предписаний Официума. Но решение его означало и еще кое-что: воеводе нужно не столько разузнать, в чем, собственно, суть дела, сколько добиться, чтобы оно оказалось решено. Конечно, если это дело вообще существовало.

И я не сомневался, что сам я – лишь один из инструментов, к которым он намеревался прибегнуть. Наверняка он использовал и своих агентов при императорском дворе, пусть даже те до сего дня ничего не сумели добиться.

– Это более чем щедрое предложение, – признался я. – Сделаю все, что в моих силах, ваша милость.

Воевода кивнул, словно ничего другого от меня и не ожидая.

– Но могу ли я задать несколько вопросов?

– Спрашивайте.

– Откуда ваша милость знает об уничтожении протоколов? Кто осмелился отдать подобный приказ? Что установило расследование? И наконец – кто присутствовал с Лютхоффом во время допросов? Поскольку должны были находиться там как минимум писарь и палач.

– Оба мертвы. Писарь попал под телегу, палач погиб в драке за городом. Злая фортуна, верно, инквизитор?

– А Лютхофф умирает в лазарете… И вправду весьма злая фортуна, ваша милость.

– Я не знаю, кто дал приказ уничтожить документы. А на ваш взгляд, кто мог это сделать?

– Никто, ваша милость воевода! Даже канцелярия епископа не имеет на это права. Кто-то должен был нарушить правила. Но за такое сурово карают.

– Кто мог потребовать от инквизиторов выдачи документов?

– Папа или епископ. Более никто.

– Но мы оба знаем, что есть и еще некто, – он словно подчеркнул два последних словах. – Но говорить об этом мы не станем, ибо, насколько я знаю, дело не в монастыре Амшилас, и не во Внутреннем Круге.

– Каком круге? – я широко раскрыл глаза, надеясь, что мое удивление сойдет за искреннее: я не намеревался обсуждать с послом чужой державы столь тонкие вопросы.

– Документы затребовали посланники папы. Оригиналы и копии, – Заремба усмехнулся в усы, игнорируя мой вопрос.

– А знает ли ваша милость, кто был тем посланником?

– Брат альмосунартий Маурицио Сфорца.

– Кто?!

– Вы знаете этого человека?

Конечно же, я знал. И был рад узнать, что не обо всем в моей жизни известно польскому аристократу.

– Да, – кивнул я. – Осмелился бы сказать, что он – исключительная каналья, вот только боюсь ранить ваш слух подобными словами, ваша милость воевода.

– Слыхал я слова и похуже, – Заремба снова усмехнулся.

– Он все еще парализован?

– А как же. Двое людей носят его в специально приспособленном кресле. И – может, знаете, что означают литеры «ГЛ», вырезанные на его щеках?

– Происходят от имени Гаспара Лувайна, именуемого Веселым Палачом из Тианнона. Веселый Палач украсил его так однажды ночью, после чего погиб, – пояснил я.

– Вы много об этом знаете…

– Я был тогда в Штольпене и вместе со Сфорцой проводил некое расследование. Он хотел отдать меня под папский суд.

Заремба протяжно присвистнул.

– Так между вами и братом-милостынником – отнюдь не любовь, а? А вы знали, что он здесь? В Аквизгране?

Я не знал, и информация эта не улучшила мое настроение.

– Он нынче важная птица, – добавил воевода, что еще меньше пришлось мне по вкусу. Подумать только, я ведь однажды мог совершенно безнаказанно убить Сфорцу! И теперь жалел о своей кротости. – Однако вернемся к интересующим нас вещам, вот только сперва давайте выпьем, поскольку язык мой иссох, – на этот раз Заремба сам разлил вино в кубки, ибо слуга уже некоторое время как исчез за дверью. – Так, о чем это мы… – начал он, опрокинув напиток в глотку.

– Чего касалось следствие? – напомнил я ему.

– Черной магии. Насколько знаю.

Наверняка он знал куда больше, чем готов был сказать. Но не было никакого смысла напирать, поскольку Заремба не казался человеком, которого можно заставить сказать больше, чем он сам захочет.

– И еще одно, ваша милость: кто те три человека из окружения императора, которые, по-вашему, вели себя столь же странно, как и господин канцлер?

– Вам это ничего не даст, – пожал он плечами. – Их отослали в родовые имения, и, насколько я знаю, они живут там, укрытые от мира. Йоахим Клюзе, императорский чашник, Зигфрид Хильдебрандт, медик, а также Гедеон Тахтенберг, конюший.

Эти имена ничего мне не говорили, но, тем не менее, я их запомнил. Нужно признать, что до сей поры безумие поражало людей, не занимавших важные посты, хотя, конечно же, слова «чашник» или «конюший» не следовало понимать дословно, поскольку, чтобы пребывать на таком посту, нужно было обладать хорошей родословной и важными знакомствами.

– Медик, – сказал я. – Скажите, не он ли, собственно, поверял смерть Светлейшей Государыни?

– Подробностей не знаю, – ответил Заремба. – Кроме того, что именно этот медик сумел выпинать плод из ее чрева, прежде чем кто-либо успел его задержать.

Я смотрел на него так, словно воевода только что признался, будто сам он – прекрасная дама с неуемными желаниями. В нашем мире, в мире неожиданных происшествий и удивительнейших поворотов судьбы, редко случается что-то, способное удивить инквизитора Его Преосвященства. Но на этот раз слово «удивление» не передавало даже толики моих чувств.

– Ваша милость, наверное…

– Нет, я не шучу и не издеваюсь, – развеял он мои сомнения. – Не думаю, чтобы смерть была хорошим поводом для шутки, – Заремба перекрестился. – Да ниспошлет Господь вечное успокоение этой несчастной женщине и ее ребенку.

Я тоже перекрестился.

– Его не покарали, не судили…

– Безумца? Который бормотал что-то невразумительное и истекал пеной, как бешеный пес?

Значит, Зарембе были известны подробности этой интереснейшей истории.

– Все скрыли. И сделали совершенно правильно. Я бы и сам поступил именно так.

Внезапно я понял, насколько велика власть этого человека. Польша была огромной страной; пусть даже в основном поросшей непролазными чащобами – но огромной. А сей человек, может, и не правил Польшей, но в управлении ее принимал немалое участие. Я же нынче имел счастье сидеть с ним за одним столом. С сеньором, который одним движением руки решал судьбы городов, людей и целых стран. Я верил, что он скрыл бы подобный скандал и, не раздумывая, устранил его свидетелей.

Также мне приходилось признать и то, что я не рад оказаться одним из поверенных в эту тайну. Зарембе не требовалось предупреждать меня, чтобы я никому ничего не рассказывал об этом деле. Поступи я иначе – и повел бы себя как последний дурак.

– А попытка убийства Светлейшего Государя, ваша милость?

– Тахтенберг. Вилами. В конюшне. Представляете?

Я представлял, пусть и с трудом. Я понял бы, когда бы дворянин пытался убить императора кинжалом, мечом, в худшем случае – с помощью яда. Но вилами? Словно простец?

– В такое верится с трудом… – только и вымолвил я.

– Верно, с трудом. Однако вы сами сказали, что безумие нисходит на некоторых людей, будто гром среди ясного неба.

– Но – вилами?!

– Слава богу, он не попал, – сказал Заремба.

– Были ли свидетели этих происшествий, ваша милость?

– Были. И это – прекрасное слово. Были. Нет-нет, – он заметил мой взгляд и взмахнул рукою. – Их не убили, если вы это имеете в виду. Второго лекаря отослали с посольством в Абиссинию, а конюшего посадили в тюрьму.

– С посольством Марка Кесслинга? – спросил я. – Как по мне, лучше бы убили.

Воевода рассмеялся.

– Из ваших слов я делаю вывод, что вы не верите, будто Кесслинг когда-либо вернется.

Он был прав. Марк Кесслинг отправился в путь, чтобы через Египет попасть в Абиссинию и проверить, верны ли слухи о могучем христианском короле, который якобы владеет теми землями. Мне думалось, что шансов вернуться у него не больше, чем у мухи, посланной испытать крепость паучей сети.

– Но ведь экспедиция, которую отправили в Китай, вернулась, – сказал Заремба. – Хотя у них на это ушло три года. Из того, что знаю: в Кракове как раз печатают описание путешествия. Весьма занимательное чтение. Прикажу выслать вам экземпляр, инквизитор.

– Покорнейше благодарю вашу милость. Буду весьма благодарен, – сказал я искренне и с полным убеждением, поскольку это было первое издание непосредственных свидетелей, я же был снедаем любопытством, что же они обнаружили там, в Китае.

– Поэтому, может, Кесслинг еще и вернется. Так выпьем же за него, – мы подняли кубки, а Заремба встряхнулся, как мокрый пес, и усмехнулся. – Уже чувствую славный гул в голове, – произнес удовлетворенно. – Но к делу, к делу. Хотите знать что-либо еще?

Вино воеводы было крепким и сильным. Ударяло в голову, и, скажу честно, я чувствовал уже кое-что большее, чем невинный гул. Правда, Господь благословил меня сильной сопротивляемостью к последствиям опьянения, но я надеялся, что Зарембу ожидают более значимые дела государственной важности и что он не собирается продолжать наш разговор до того момента, когда его или меня придется выносить из комнаты.

– Услышанного мною пока что хватит, ваша милость. Безотлагательно возьмусь за дело.

– Хорошо, – кивнул он. – Мне нравится ваше настроение. Ну, тогда ступайте…

Я встал, стараясь держаться прямо.

– Еще одно, – сказал он, когда я кланялся в дверях. – Я готовлю прием. В субботу, через неделю. Будете желанным гостем.

При мыслях о деликатесах, которые приготовит польский повар, у меня потекли слюнки. Однако я знал, что мне не стоит появляться во дворце Зарембы.

– Простите меня, ваша милость, но я не думаю, что присутствие инквизитора…

– Польский воевода может приглашать, кого захочет. И никому до этого нет никакого дела, – оборвал он меня сердито. – А коли кому-то не понравятся мои гости, то – прочь со двора!

Мне не оставалось ничего иного, как поклониться еще раз и искренне поблагодарить за милость, воспользоваться которой я не имел никакого намерения.

* * *

Резиденция Инквизиториума в Аквизгране была настоящей крепостью. Но вовсе не потому, что инквизиторы ожидали внезапного нападения. Вид ее должен был свидетельствовать о мощи Святого Официума. А необходимость такая оставалась, поскольку именно в Аквизгране короновали императоров, посему же именно здесь находился один из дворцов Светлейшего Государя, сюда съезжались электоры[7] и дворяне со всей империи, и здесь принимали заграничные посольства; кроме того, город был славен целительными горячими источниками. Вдобавок ко всему Аквизгран был городом соборов, церквей и монастырей, так что и Святому Официуму приходилось стараться, чтобы здешняя его резиденция потрясала. Возведенную из красного кирпича крепость окружали мощные, в пятнадцать стоп высоты, стены, ощетинившиеся дозорными башнями. Главные здания были выстроены в форме прямоугольника, окружавшего немалое подворье. Однако я знал, что эта мощь – лишь видимость, на самом деле зияющая пустотой. Не было смысла держать здесь десятки солдат, необходимых для патрулирования стен, как и сотни слуг – поскольку в аквизгранском отделении Инквизиториума служило хорошо если с тридцать инквизиторов. А считая гостей Официума, стражников и слуг, наверняка число их не превышало сотни. Тем временем, поглядывая на эту крепость, я был уверен, что в случае необходимости она вместит и тысячу людей. А еще внутри ее не было столь привычных для прочих замков мастерских. Находились тут лишь конюшни да пекарня, служившая потребностям жителей.

Ворота стояли распахнутыми настежь, у стены – двое стражников с алебардами в руках. На обоих были кольчуги, на плечах же – черные плащи с серебряным символом сломанного распятия. Оба были высокими, плечистыми, бородатыми и хмурыми. Вид их не способствовал тому, чтобы кто-то просил у них возможности войти в Инквизиториум. Я подошел ближе, отметив, как пристально уставились на меня стражники.

– Я – Мордимер Маддердин, лицензированный инквизитор Его Преосвященства епископа Хез-хезрона. Хотел бы получить право на вход.

– Приветствуем вас, мастер, – отозвался басом один из стражников. – Это великая честь для нас. Однако, согласно данному мне приказу, я должен просить вас показать бумаги.

Ну что ж, попытки выдать себя за инквизитора карались со всей возможной суровостью, но я знал, что порой встречаются безумцы, которые по глупости, из жажды наживы либо ради хвастовства притворялись функционерами Святого Официума. Но выдавать себя за инквизитора здесь, под стенами аквизгранской резиденции Инквизиториума, было бы несусветным безумием. Однако я понимал, что приказ есть приказ, поэтому вынул из-за пазухи епископские бумаги, гласившие, что все отделения Инквизиториума обязаны оказывать любую помощь Мордимеру Маддердину, лицензированному инквизитору из Хез-хезрона. Стражник взглянул на документ, внимательно осмотрел печати, после чего отошел в сторону.

– Можете войти, мастер. Приветствуем вас от всего сердца. Будьте любезны обождать минуту, пока я вызову кого-нибудь, кто вас проводит. – Он глянул на замковые постройки. – Здесь даже наши постоянные гости частенько теряются.

Вот в это я поверил.

* * *

Лукас Айхендорфф выглядел как брат-близнец стражников у ворот. Нет, поправил я себя мысленно, это они выглядели его братьями-близнецами, поскольку подражать главному здесь, похоже, было модным. Так или иначе, руководитель аквизгранского Инквизиториума был высоким, плечистым и чернобородым. Фигурой, одеждой и манерами он напоминал скорее опытного солдата, чем инквизитора. Я прежде его не встречал, но, конечно, немало о нем слышал, поскольку Айхендорфф держался на этом месте уже более десяти лет. Из того, что я знал, следовало, что обучался он в академии еще до того, как в ней появился я, а ошеломительной карьерой был обязан своему характеру, беззаветной преданности и умению отыскивать верных сторонников. А три эти черты редко можно найти в одном человеке.

Айхендорфф де-факто был вторым человеком в Инквизиториуме, сразу после Его Преосвященства епископа Хез-хезрона. Но должности эти разделяла пропасть, к тому же Лукас мог быть отозван Герсардом одним-единственным письмом. Однако я знал, что епископ слишком умен, чтобы избавляться от столь ценного сторонника, а во время приступов подагры, язвы, геморроя либо кожной сыпи он всегда мог оттянуться на своих присных либо инквизиторах Хез-хезрона и не нуждался в жертвах из самого Аквизграна.

– Любезный мастер Маддердин, – Лукас раскинул руки. – Сердечно приветствую в столице!

Этот теплый прием меня удивил, но и тронул. Даже если Айхендорфф всего лишь играл, я оценил по достоинству, что он решил изобразить для меня именно такие чувства.

– Я наслышан о твоих подвигах, Мордимер, – сказал он, знаком приглашая меня сесть. – И кстати, о том, что ты для всех нас сделал в Виттингене. Никогда не думал о том, чтобы перебраться в Аквизгран? Могу поручиться, что здесь ты не столкнешься со сменами настроений, какие случаются у Его Преосвященства, – рассмеялся он.

– Храни его Господь, – закончил я, довольный, что Айхендорффу известно не только мое имя, но и мои поступки. Что ж, всякий из нас, желает он того или нет, обладает грешным тщеславием – и даже ваш нижайший слуга, который считается человеком скромным и покорным.

– Верно. Пока Герсард здоров, здоровы и мы. Но все же подумай над моим предложением.

– Там я ощущаю себя на своем месте, Лукас, – ответил я. – Но я чрезвычайно тебе благодарен. Однако боюсь, что попросить о переводе – простейший способ добиться от Его Преосвященства запрета вообще покидать Хез-хезрон.

– И как вы выдерживаете? – махнул он рукой. – Последний раз я видел старика года три назад, и мне хватило часа. Ужасный ворчун. А злословен, будто козел…

Что ж, для лица, подвластного епископу, это были смелые слова, но раз уж Айхендорфф решился говорить именно так, значит, полагал, что может себе это позволить. Как видно, вдобавок он считал, что знает меня достаточно, дабы не сомневаться: я не передам Герсарду содержание нашего разговора. Более того: попробуй я так поступить, навредил бы себе самому, поскольку добавил бы Его Преосвященству проблем. А епископ, столкнувшись с проблемами, наверняка постарался бы сделать жизнь бедного Мордимера совершенно невыносимой.

– Что тебя привело к нам, Мордимер? Чем я могу тебе помочь?

– Я хотел бы, если позволишь, воспользоваться гостеприимством аквизгранского Инквизиториума.

– И только-то? Ешь, пей, живи где захочешь… – он снова махнул рукою. – Ты здесь по службе?

– Боже упаси, – ответил я искренне, поскольку приехать в Аквизгран меня уговорил Риттер, и еще утром я не знал, что стану заниматься каким-либо поручением; да и просьба польского воеводы касалась дел Инквизиториума лишь опосредованно.

– Велю приготовить тебе комнату, – сказал он. – Молитва у нас – на заутрене, едим сразу после.

Таковы были неудобства, связанные с пребыванием в резиденциях Инквизиториума. Молитва на заутрене. Боже мой, на заутрене следует спать, а не стоять коленопреклоненными на холодном полу! Да и завтрак гораздо вкуснее под утренним солнышком. Но приходилось прилаживаться к привычкам и образу жизни хозяев, если я не хотел слишком быстро стать нежеланным гостем. Конечно, никто не выгнал бы меня, но мне дали бы понять, что я не соответствую ожиданиям хозяев.

– Покорнейше благодарю, Лукас.

– Ты прибыл в Аквизгран один?

– Нет. Вместе со мной путешествовал драматург Хайнц Риттер, если это имя что-то тебе говорит.

– Говорит-говорит, – рассмеялся он, будто вспомнив нечто веселое. – У нас ставили «Веселых кумушек из Хеза». Весьма забавно… Можешь пригласить и его, если хочешь. Будет обитать в крыле, предназначенном для гостей Официума.

– Покорнейше благодарю, – повторил я. – Хотя и не знаю, не презрит ли столь знаменитый человек нашу скромную жизнь.

– Ох уж эти писатели, – фыркнул он. – Только девки и вино в головах.

– Не всякий может, подобно нам, отыскать успокоение в молитвенной созерцательности, – признал я.

– Пойдем, отобедаешь с нами, – пригласил меня Айхендорфф. – Недавно мы подобрали повара со двора канцлера. И уж поверь: то, что он создает, – истинная поэзия, Мордимер.

– Канцлера, – повторил я со значением.

Он быстро на меня глянул.

– Знаешь, да? – спросил. – Конечно, знаешь. Все знают. Жаль, что меня там не было. – Он весело ударил себя по ляжкам.

– И все же это мрачная новость для Империи.

– Умным он никогда не был, – пожал плечами Айхендорфф. – Однако я не ожидал, что он безумен. Точь-в-точь как этот наш альмосунартий…

– Маурицио Сфорца, – сказал я спокойно и сдержанно, поскольку догадался, о ком речь.

– Ох, что ж за проклятая каналья! – в голосе Айхендорффа чувствовалась искренняя ненависть. – Приехал сюда как посланник папских альмосунартиев.

– Достал вас, а? – спросил я сочувствующе. – Я что-то об этом слыхал…

– Штольпен, – усмехнулся он. – Знаю-знаю. Тому Веселому Палачу, что так вот разукрасил брата Маурицио, я бы лично с радостью руку пожал. Но я слышал, что Сфорца хотел отправить тебя в Рим? Это правда?

– Правда, – кивнул я. – Я бы наверняка до сих пор сидел в камере Замка Ангелов. Но осмелюсь спросить: отчего ты полагаешь, что он безумен?

– Хм-м… – Айхендорфф сплел пальцы. – Я неверно выразился. Сфорца – не безумен, но охвачен идеей, которую воспринимает как свою миссию, что в нашем случае чрезвычайно близко к безумию. Однако даже при таком положении дел мы полагаем его весьма опасным человеком. Не становись у него на пути, Мордимер: здесь, в Аквизгране, у него сильная позиция и хватает сторонников. Удивительно, как он сумел этого достигнуть, учитывая свое отвратительное физическое самочувствие.

Мне было жаль слышать эти слова: я снова огорчился, что осмелился лишь на малую шалость, а не на убийство брата-милостынника. Ведь за паралич, который обездвижил его ниже пояса, и за вырезанные на щеках буквы ему следовало благодарить не кого иного, как вашего нижайшего слугу. Конечно, сам он о том не знал, подозревая Веселого Палача из Тианнона, которым я благоразумно притворился. Была это моя сладкая тайна, и я не намеревался ею ни с кем делиться, особенно принимая во внимание, что Сфорца, похоже, сделался человеком еще более опасным и влиятельным, чем прежде.

– И какова же эта миссия? И какова идея?

– Ослабить нас, а может, даже заменить…

– Монахами? Священниками? – фыркнул я. – Они не найдут и коровью лепешку – даже если в нее вступят.

– Верно. Так и бывает, когда нашим делом начинают заниматься партачи. И чем дальше, тем оно хуже, Мордимер. В Аквизгране уже из-за этого быдла и шагу не ступишь. Всюду суют свои грязные носы.

– А что ж тогда говорить инквизиторам из Рима? Радуйся, что мы там не работаем.

– Римская инквизиция – мне жаль это признавать – уже почти не существует. Паписты подчинили себе почти всех наших товарищей, а тех, кого подчинить не сумели, – изгнали из города в провинцию. Худо, Мордимер. И чем ближе к Риму – тем хуже.

– Мы едва сохраняем статус-кво, – сказал я. – И постоянно в этой битве проигрываем, несмотря на крупные и малые зрелищные победы, которые совершенно ничего не значат для дела в целом.

Он глядел на меня, словно пытаясь решить, может ли быть искренним или я всего лишь пытаюсь его разговорить.

– Святая правда, – ответил наконец. – Но скажи: а что нам остается? Обгрызают нас, как волки труп оленя. Кусок за куском, кость за костью… Мелкие уступки, легкие нарушения закона, туманные интерпретации, письма, иски, воззвания, жалобы…