Брат мужа

Это было словно помрачение какое-то!

Как можно плакать, да еще и использовать в качестве жилетки совершенно чужого человека?

Но я в этот момент почувствовала себя невероятно одинокой, потерянной, никому не нужной!

И слепо потянулась к тому единственному, кто оказался рядом и проявил, пусть и неискреннее, но все же участие.

Я плакала, участковый обнимал, что-то бубня успокаивающе, и мир уже не казался таким жутким и враждебным.

Пришла я в себя, только лишь почувстовав, что объятия мужчины стали чуть сильнее, чем требовалось для обычного участия.

Замерла, дыша ртом, потому что нос полностью забился из-за слез, попыталась отстраниться. И, спустя краткий миг полыхнувшего от макушки до пяток ужаса, что не получится это сделать, что меня не отпустят, участковый разжал ладони.

Мы стояли в темной прихожей друг напротив друга, и я как-то остро очень ощутила всю ту неправильность ситуации, что раньше была смазана стрессом и слезами.

– Простите… – прошептала я, избегая глядеть ему в глаза, страшно было это сделать, страшно увидеть что-то, чего не хотелось бы, – простите…

– Ничего, – тихо ответил мучжина, чьего имени я так и не спросила, – я понимаю… Вот мой личный номер, – он достал из кармана визитку, положил на тумбочку у зеркала, – если будет нужно… Или он опять придет… Или вообще… Звоните.

– Спасибо…

Участковый, чуть помедлив, развернулся и ушел, аккуратно прикрыв дверь.

А я осталась стоять в прихожей.

Подняла взгляд на прибитый карниз, затем посмотрела на белеющий кусок бумаги на столике, развернулась и пошла в комнату.

Сева смотрел мультики.

По экрану теперь носился пес за котом.

А мой сломанный, покореженный мир давил до головной боли и кома в горле.

7

– Арин Родионна, – Семен Левашов из девятого «А» говорит громко и нахально, – а вы че, машину продаете?

Я от неожиданности замираю у доски с поднятой рукой, как раз тему урока писала, затем поворачиваюсь к притихшему классу, нахожу взглядом Левашова, не соизволившего подняться, как положено, когда задаешь вопрос учителю на уроке.

– Это не относится к теме урока, Левашов, не так ли? – спокойно отвечаю мальчику, и, после небольшой паузы, продолжаю, – тебе хочется задать вопрос? Пожалуйста, у доски и по теме. Например, сделай синтаксический разбор этого предложения… Для начала.

– Не-не! – Левашов, осознав, что я не настроении, торопливо поднимается, показывая, что безмерно уважает и правила знает, и не надо лютовать, очаровательно улыбается, знает, мелкий негодяй, свои преимущества и примирительно уточняет, – я просто увидел в объявах… У меня батя ищет тачку, мы бы посмотрели…

– Хорошо, Левашов, – киваю я, чуть успокоившись и осознав, что никто тут не пытается надо мной в очередной раз подшутить, а вопрос по делу, – после урока. А пока – прошу к доске.

– Ну, Арин Родионна!

– Давай, давай, Левашов. Предложение само себя не разберет.

Смотрю, как мальчик, чуть помедлив и поизучав меня в надежде, что сменю гнев на милость, и не дождавшись, тяжко вздыхает и выбирается со своего места.

По пути от последней парты к доске его сопровождают смешки одноклассников, но беззлобные. Левашова любят, он – один из негласных лидеров класса и в свое время попил мне крови основательно. Сейчас у нас перемирие и взаимопонимание, но надо быть начеку постоянно.

Тут нельзя отступать и делать вид, что ты вся такая снисходительная и всепрощающая. Дети в таком возрасте остро реагируют на малейшие проявления слабости и умело садятся на шею, стоит только чуть-чуть отпустить вожжи и перестать выказывать признаки доминирования.

Так что Левашов принимается страдать у доски над бессоюзным сложным предложением со значением противопоставления, а я тихонько отхожу в сторону, вставая так, чтоб видеть весь класс и в то же время чуть-чуть отдохнуть.

Хорошо, что тут не требуется, как в среднем звене, постоянно нарезать круги по классу, держа учеников в тонусе. Девятые – это более-менее уже вменяемые люди, практически, взрослые. Ребята, в основном, нацелены на сдачу ОГЭ, и потому шума и внезапных происшествий на их уроках – по минимуму. Тем более, что мой предмет входит в обязательную программу для сдачи на ОГЭ. Так что тут хочешь – не хочешь, будешь тихим.

Мне оставили всю параллель девятых и десятых классов. Их еле-еле хватает на одну ставку, и я прекрасно понимаю, что и эти часы у меня бы с удовольствием забрали коллеги, как обычно, стремящиеся набрать побольше подработки.

Завуч со мной уже заговаривала по поводу моей загруженности. Школе не выгодно держать учителя, который не может брать больше нагрузки, не соглашается на подработку, ведение дополнительных кружков, классное руководство и прочие виды деятельности, которыми так любят занимать педагогов.

Школа у нас на хорошем счету, здесь нет текучки, и на мое место с удовольствием возьмут человека, который заберет всех надомников, кружки, возьмет классное руководство… Или просто мои часы распределят между уже имеющимися учителями. Девятые – это, конечно, тяжело из-за нервной подготовки к ОГЭ. А вот десятые – это отдохновение, на самом деле. Народ там взрослый, серьезный, всех дебоширов выпирают обычно после девятого. ЕГЭ только в следующем году, потому напряженно, конечно, но без гонки. Да и в девятых не так сложно, ОГЭ – не ЕГЭ, попроще все-таки, не до такой степени нервно…

Так что на мой кусочек работы желающих много.

И куда более уступчивых.

А я…

Я не могу идти навстречу в основном большинстве вопросов: на конференцию меня не отправишь после шестого урока, внеклассную деятельность не поведу, по надомникам не побегаю… И на замену тоже не выйду.

Вот и получается, что, с одной стороны, администрация, зная о моей ситуации, уступает и идет навстречу даже, и я очень благодарна за это. А с другой… Недовольство растет. Прошло уже четыре месяца, половина учебного года пройдена. И мне надо принимать решение…

Либо я погружаюсь в работу, беру больше часов и полноценно выполняю свои обязанности, или…

Это все не напрямую, конечно же, но довольно определенно сегодня высказала завуч.

В глаза не смотрела, перебирала ручки на столе, а я бездумно наблюдала, как двигаются ее пальцы, ухоженные, с нюдовым маникюром, и едва сдерживалась, чтоб спрятать свои ладони, огрубевшие, давно забывшие о том, что такое – уход.

И размышляла почему-то о том, что надо купить курицы на обед, Сева любит куриный супчик… Может, поест, а то кашу утром опять выплюнул…

А еще о том, будет ли отклик на объявление о продаже машины, которое я разместила сегодня с утра. Наудачу разместила, без особой надежды.

Просто, чтобы что-то делать, иметь хоть какую-то возможность получить деньги.

Вчера, после ухода участкового, я пометалась по комнате, затем выпила кофе, присела на диван в зале… И неожиданно уснула. И проспала всю ночь.

Проснувшись, побежала к Севе, посмотрела на него, спящего и выглядящего во сне совершенно нормальным, привычным. Родным. Потом перевела взгляд на бесконечно скачущие по экрану мульфильмы.

Сердце закололо.

Я отправилась на кухню, села к ноутбуку и разместила объявление о продаже машины.

Не знаю, почему раньше этого не сделала, наверно, все же была надежда на защиту от коллекторов.

Но после вчерашнего разговора, сначала с жутким гостем, а затем с участковым, никаких сомнений в том, что помощи не будет, не осталось.

Значит, надо что-то делать, иначе рискую оказаться на улице с больным мужем на руках.

Машина наша – кредитная, не особенно дорогая, Сева ее взял уже подержанную, потому я даже не могла предположить, сколько она примерно стоит, пришлось гуглить такие же модели, изучать…

И в очередной раз ощущать собственную никчемность и бессилие. Неприспособленность к этой жизни.

Всем этим занимался Сева!

Он даже машину выбирал без меня, потому что мне решительно все равно было, на чем ездить, я ничего в этом не понимала и не стремилась понимать, свято убежденная, что никогда не придется ни с чем подобным разбираться!

И вот, пришлось…

– Арин Родионна! Вот!

Я отвлекаюсь от грустных мыслей, смотрю на доску. Н-да… Левашов, конечно, очаровательный мальчик… Но абсолютно безграмотный. И это не моя вина, кстати, я их не вела в среднем звене.

Вздыхаю и переключаюсь на работу.

Все же, хорошо, что она у меня есть. Хоть где-то чувствую себя на своем месте.

После урока Левашов подходит ко мне.

– Арин Родионна, я по поводу машины…

– Семен, – мне неловко разговаривать со своим учеником о таких вещах, почему-то это кажется неэтичным и неправильным. Товарно-денежные отношения между учителем и учеником… – Я думаю, что это…

– У меня отец ищет машину для работы как раз, – перебивает меня Левашов, – давайте, он вам звякнет? У него просто такая же была, продали. И вот теперь опять хочет. Вы пока не продавайте никому.

– Хорошо… – немного заторможенно киваю я, – не буду…

Говорить о том, что у меня пока что ни одного звонка по объявлению нет, не хочу. Вдруг, в самом деле, удастся продать знакомому, относительно, конечно, человеку?

Тогда меньше вероятности, что обманут, так ведь?

Я же даже проверить толком ничего не смогу, и процедуру не знаю. Как их вообще продают, эти машины?

Левашов уходит, а я смотрю, как вместо шумного девятого в класс заходят сосредоточенные ребята из десятого, и думаю о том, что, может, все получится?

Если я продам машину, хотя бы за миллион, покрою кредит на нее, там пятьсот тысяч осталось, а еще пятсот отдам в счет погашения… То, наверно, коллекторы на какое-то время отстанут? Не будет расти долг. Договорюсь с ними, что продам квартиру и все остальное отдам.

А там уже буду смотреть, выкручиваться.

И Сева… Он придет в себя. Конечно, придет! В конце концов, у него все функционирует же! Просто в голове гематома. Она пройдет! Врачи не обнадеживают, но я-то лучше знаю своего мужа! Он борец! Он справится!

Звонок на урок совпадает с телефонным. Я изучаю пару мгновений незнакомый номер и не беру трубку. Если это опять коллекторы, то ничего нового не услышу. А по машине с наскоку не поговоришь. Значит, все потом.

Телефон перестает звонить, а затем мигает значок принятого сообщения. Открываю:

«Алина Родионовна, вам одобрен кредит на сумму…»

8

Участкового зовут Виктор Сергеевич Метлинов, хотя он настойчиво просит звать его просто Виктором. Мне это кажется неловким и неправильным, как и вся ситуация в целом.

Виктор Сергеевич сидит в нашей с Севой маленькой кухне, пьет чай и принесенный с собой коньяк, говорит про свою работу, про то, как тяжело и одиноко, и как иногда хочется простого человечекского тепла.

А я слушаю его и заторможенно размышляю, кажется ли мне в происходящем определенный личный контекст, или не кажется… И, если не кажется, то каким образом я умудрилась дать понять этому мужчине, что заинтересована в нем. Именно, как в мужчине? И, самое главное, когда? Когда согласилась на помощь в ремонте карниза? Когда рассказала о своих проблемах? Расплакалась у него на груди?

Что вообще происходит?

И что мне делать теперь?

Я вернулась с работы, подходила к дому и увидела его, ожидающего у подъезда. Виктор Сергеевич поздоровался и безапелляционно напросился в гости. Возможности отказать у меня не было. Да и как-то не думалось даже о том, что он может прийти не по рабочему вопросу.

А вот теперь вижу, что может…

Виктор Сергеевич пьет коньяк, хотя до конца рабочего дня еще далеко, только обед, осматривается вполне по-хозяйски, и этот взгляд настораживает. Я изо всех сил гоню мысли о том, что у него могут быть определенные намерения, пытаюсь оправдать поведение участкового ответственным отношением к работе, а свои домыслы – собственной нервозностью и полным фаршем в голове.

Но с каждой минутой как-то все тревожней и тревожней становится.

– У тебя покосился шкаф, – Виктор Сергеевич отставляет в сторону пустую рюмку и показывает на навесной шкафчик, – давай, починю.

Мы на «ты» уже?

– Спасибо… вам, – после паузы четко отвечаю я, желая пресечь все попытки перейти на более близкий уровень общения, – не нужно. Я сама.

– Да видел я, как ты сама, – усмехается Виктор Сергеевич, не принимая моей попытки вернуть обратно наш деловой тон, – неси молоток.

– Спасибо, – снова повторяю я, не двигаясь с места, – но не нужно.

Виктор Сергеевич встает из-за стола и делает шаг ко мне, застывшей у мойки.

Кухня мгновенно становится еще меньше, я цепляюсь пальцами в столешницу за своей спиной, поднимаю подбородок, остро ощущая свой небольшой рост и нашу разницу в габаритах.

Он – крупный мужчина… Перебарываю нахлынувший страх, сжимаю губы, стараясь не показывать, насколько испугана. Он – участковый. При исполнении. Он не может вот так… Легко. Не может же?

– Ты чего напряглась-то, Алина? – Виктор Сергеевич останавливается напротив, чуть ли не прижимает меня к столешнице, смотрит сверху вниз. И взгляд у него такой, что сразу отчетливо понимаю: не напридумывала я себе ничего. И не мое это больное воображение, а реальность. Он… Он не по работе пришел. Совсем не по работе. – Испугалась? – Продолжает он, ставит ладонь рядом с моим бедром на край мойки, – не бойся. Красивая такая.

– Я… – Я начинаю говорить только потому, что это необходимо. Что надо как-то останавливать происходящее. – Я не понимаю. И вы… Меня пугаете. Я думала, что вы по работе пришли… Что-то про угрозы выяснили…

– Выясню, – кивает Виктор Сергеевич, не сводя с меня взгляда, – обязательно выясню… И все решу. Но и ты… Будь помягче. Подружелюбней.

– Не понимаю… вас… – с трудом выдавливаю я, отклоняясь все дальше, потому что Виктор Сергеевич кажется еще ближе, и ситуация окончательно перестает быть безопасной. Если до этого я могла хотя бы пытаться делать вид, что ничего особенного не происходит, подумаешь, участковый пришел… С коньяком… То теперь уже надо предпринимать решительные действия.

В конце концов, это неправильно и мерзко!

Сева лежит в соседней комнате!

А этот…

– Все ты понимаешь… – говорит Виктор Сергеевич.

Понимаю. И нет. Не хочу.

– Нет.

Смотрю в чуть прищуренные глаза, вкладывая в свой взгляд и голос максимум холода и решительности.

Виктор Сергеевич останавливается. Пальцы его, уже устремившиеся к моему лицу, замирают, а глаза еще больше сужаются.

– Нет? – сжимает он губы.

– Нет.

Тишина, которая наступает вслед за этим, оглушает.

Словно через толщу воды, доносятся фоном привычные звуки: капает вода из-под крана в ванной, кричат мультяшные герои в соседней комнате, где лежит и смотрит мультики Сева. Лежит и смотрит, пока меня тут у мойки…

Бессмысленность и запредельная пошлость ситуации зашкаливает, и мне становится так гадко, что того и гляди стошнит.

Если он коснется, то меня стошнит.

К счастью, Виктор Сергеевич больше не делает попытки дотронуться.

Он тяжело смотрит на меня, ноздри толстого носа чуть раздуваются, губы сжимаются в тонкую линию.

– Ну смотри… – после долгой, мертвой паузы говорит он, – не пожалей…

Я молчу, замерев, боясь двинуться и тем самым спровоцировать… Что-то. Страшное что-то.

Теперь мне совсем не кажется безопасным этот человек, несмотря на его должность, которая призвана вызывать доверие.

Я понимаю, что мы наедине, что Сева – не защитник мне, и захоти Виктор что-то сделать… Я не смогу оказать сопротивление.

Я нигде не в безопасности! Даже дома! Даже рядом с мужем!

И ничего не могу!

Противостоять никому не смогу!

Остается только ждать и надеяться, что этот мужчина уйдет.

Виктор Сергеевич, еще чуть-чуть подождав, разворачивается и идет в сторону выхода.

На пороге кухни, откуда видно комнату с лежащим на кровати Севой, участковый поворачивается и говорит тихо:

– Коллекторы не будут такими вежливыми, учти.

В тоне его – отчетливая уроза, от которой сердце заходится бешеным стуком. Хочется заорать от шока и страха, но я лишь сильнее цепляюсь в столешницу побелевшими пальцами и смотрю в глаза участковому.

Уходи. Уходи же!

Моя безмолвная мольба услышана, Виктор уходит, напоследок основательно грохнув дверью.

И в то же самое мгновение я буквально падаю на пол, потому что ноги перестают держать.

Случившееся пока что не укладывается в голове, настолько оно нереально. Я, за время замужества, привыкла к тому, что у меня есть Сева, а я – есть у него. И никто другой не интересен.

Я никогда даже не думала о том, что могу привлечь какого-то постороннего мужчину, никогда ничего для этого не делала! Совершенно отвыкла от чужого досужего внимания.

И теперь чувствую невероятную растерянность и испуг.

А еще неверие.

Он что, в самом деле сейчас приставал? Предлагал мне секс? Зная, что я замужем, что у меня муж болеет! За стеной лежит!

Это кем надо быть, что такое делать? Это как надо сойти с ума?

Или я сошла с ума и ничего не понимаю?

И его слова про коллекторов…

Если он так сказал, значит, обращаться за помощью, если вдруг они опять придут и будут угрожать, бесполезно?

Или он предлагал свою помощь в разрешении ситуации? За… Секс?

Кое-как поднимаюсь, сажусь на стул, пытаюсь налить себе воды. Руки отчетливо подрагивают. Так и до психоза недалеко.

Вода немного придает сил, я встаю и иду в комнату, к Севе, до сих пор, безотчетно, пытаясь найти у него защиту и спокойствие.

– Сева… – сажусь рядом с ним, на кровать, глажу по груди, щекам. Чувствую, как глазам становится больно и горячо. Слезы опять. – Сева… Посмотри на меня… Пожалуйста…

Муж неотрывно, не моргая даже, глядит в экран, на мелькающие цветные картинки. И мне становится больно в груди. Так больно, что не могу сдержать себя, цепляюсь за его майку, трясу, сглатывая слезы:

– Сева! Сева! Ну очнись! Мне плохо, Сева! Мне так плохо!

Но Сева лишь чуть-чуть вытягивает шею в сторону, потому что я перекрываю ему экран. Мешаю.

Он не слышит ничего, не замечает моих слез, моего отчаяния.

И я перестаю плакать, вытираю слезы, смотрю в его пустое лицо. Где-то там, за этой пустотой, мой любимый.

Я верю, что он там есть, и просто никак не может пробиться ко мне.

И очень надеюсь, что, когда у него получится, я сама еще буду в состоянии нормально воспринимать реальность. Что выживу в этом ожидании.

Внезапный грохот из прихожей выводит из ступора.

Поднимаюсь, иду на звук.

Пару секунд изучаю отлетевшую доску карниза. Ту самую, что вчера приколачивал участковый.

Надо же.

Так ненадежно.

А казалось прибитым на совесть…

9

Новый год наступает неожиданно. Вроде бы вот только-только начало зимы было, снег лишь ложился, а глазом моргнуть не успела – и уже последний день работы. В этом году мы до упора трудимся, хотя какая там учеба в предновогоднюю неделю… Ученики в расслабленном состоянии, на уроках все лениво и отстраненно. И лишь должники лихорадочно бегают на переменах и после занятий, подчищают хвосты за первое полугодие.

От традиционного предновогоднего застолья с коллегами отказываюсь, да никто и не настаивает, зная мою ситуацию.

А знают обо мне все, конечно же. Деньги собирали, помощь от коллектива…

Сочувствующие взгляды – давно уже моя реальность. Новая, такая жуткая, словно затянувшийся кошмар, из которого никак не получается вынырнуть, реальность.

И терпеть их еще и вне рабочего времени сил никаких нет.

Потому спешу домой, придумывая, что бы такого приготовить к новогоднему столу.

Может, салатик крабовый? Сева его любил… Любит, то есть, конечно же любит! Правда, ему нежелательно сейчас, строгая диета, но иногда-то можно же… Вдруг ощутит знакомый вкус, и что-то стронется у него?

Врачи говорят, что из этого состояния должен быть выход, какой-то толчок, рывок, что-то очень знакомое или, наоборот, незнакомое… Причем, никто не советует слишком экспериментировать, потому что последствия могут быть совершенно обратными ожиданиям. И все еще больше усложнится.

Хотя мне кажется периодически, что сложнее уже некуда. Дальше некуда.

В подъезде прохожу мимо огромных надписей, сделанных кроваво-красной краской с фосфорецирующим эффектом. Это для того, чтоб в темноте люди тоже могли прочитать, что в двадцать пятой квартире живут должники.

Надпись эта регулярно обновляется, несмотря на мои попытки мирно договориться с кредиторами об отсрочке, потому что проценты-то я погасила, хотя бы до Нового года должно хватить! А потом в планах выставить квартиру на продажу и вернуть эти чертовы три миллиона, которые зачем-то взял и куда-то дел Сева.

Причем, то, что взял именно он – доказано, я видела документы, узнала его подпись… А вот куда дел, вообще непонятно. В квартире я никаких свидетельств того, что деньги тут все же были, не нашла. И на его работе ничего про это не знали.

Сева был ведущим риэлтором в небольшом агентстве недвижимости, специализирующемся на продаже элитных квартир и помещений коммерческого характера.

Когда-то у него было свое агентство, в которое вкладывались все наши небольшие сбережения, но вскоре к Севе вышли с предложением о найме, и он, подумав и прикинув все, согласился.

И не прогадал! Проблем стало в разы меньше, а прибыли больше. Вот так иногда бывает странно: все говорят, что свой бизнес – лучше, чем работа на компанию, а в нашем случае все вышло ровно наоборот.

Вот только сбережений никаких мы так и не сделали. Не успели просто. Квартира в ипотеку, машина в кредит, да и нам тоже хотелось наконец-то вздохнуть свободней, пожить для себя. В будущем мы планировали детей, но не скоро, может, через год-полтора…

И вот теперь у меня нет никаких планов. А со стен подъезда не пропадает кроваво-красное свидетельство того, насколько хрупким бывает счастье.

Надпись эта появилась еще до того, как я погасила процент по кредиту, и с тех пор я на нее любуюсь ежедневно. И соседи тоже. Все теперь в курсе наших проблем. И здесь, в доме, тоже.

Как-то, не выдержав язвительных, обвиняющих взглядов соседки сверху, ворчавшей постоянно, что загадили подъезд «из-за таких вот», я попыталась закрасить жуткую надпись. Но ничего не получилось: белая краска не перекрывала красную, наоборот, кажется, еще ярче сделала…

Зайдя домой, отпускаю дежурившую с Севой соседку, сую ей деньги и небольшой новогодний презент, закрываю дверь.

Заглядываю к Севе.

– Ну, как ты, зай? Поел? Смотри, я купила новую игрушку на елочку… И еще крабовые палочки, сделаю салатик тебе. Скоро Новый год… Помнишь, как мы в том году отмечали?

Сева смотрит мультики, что-то про супергероев.

Беру пульт, переключаю ему на советские новогодние мультфильмы. Сева не реагирует. Продолжает смотреть в экран, никак не давая понять, нраивтся ли ему, или нет.

Я, болтая о салатике, прошлом Новом годе и прочих, совершенно неважных в новой моей жизни вещах, принимаюсь вешать на елку игрушки, включаю гирлянду, поправляю чуть покосившуюся звезду…

Поворачиваюсь и замираю.

Потому что Сева не смотрит мультики. Он смотрит на меня!

Во рту мгновенно становится сухо, я боюсь дышать, боюсь моргать, потому что кажется, что стоит закрыть глаза, и все снова станет, как раньше! И взгляд мужа мне лишь привиделся.

Но минуты идут, Сева смотрит.

Не моргая, внимательно.

И я решаюсь.

Аккуратно, чтоб не спугнуть, делаю шаг к нему, шепчу едва слышно:

– Севочка… Милый… Ты меня слышишь, да? Слышишь? Понимаешь? Да? Да? Севочка…

Держу его взгляд, внутри все обмирает, настолько силен шок и надежда!

Он понимает меня, он видит!

Машинально чуть-чуть смещаюсь, огибая стул… И понимаю, что взгляд мужа не двигается! Не отслеживает меня! Он просто смотрит… На мигающую гирлянду!

И покосившуюся звезду на елке.

Не веря, оглядываюсь, затем снова смотрю на Севу.

– Сева! – голос мой звучит громко и отчаянно в тишине комнаты. – Сева!

Бесполезно. Никакой реакции. Вообще. Он по-прежнему смотрит на звезду.

Крушение только появившейся надежды болезненно острое.

Не выдержав его, падаю на колени перед кроватью, смотрю на мужа.

– Севочка…

Никакой реакции. В зрачках его отражаются мигающие огни, и я плачу. Навзрыд, по-детски уткнувшись в безжизненную ладонь мужа.

В этот момент становится совершенно очевидно, что не поможет крабовый салат, и мои попытки изображать веселье – натужны и глупы. И надо, наверно, признать, что…

Звонок прерывает мою истерику.

Вытирая слезы и всхлипывая, тянусь к телефону, почему-то решив, что это оттуда сигнал. Хотя, ничего хорошего в любом случае ждать не стоит. Никаких добрых вестей мне давно уже не поступает. Смешно, даже с предложениями по кредитам больше не звонят!

Меня словно стерли с лица земли, оставив один на один с этим непроходящим кошмаром!