Аркан

Александра Россаднева

Аркан

0. Дурак

Ранняя весна в Айдахо всегда сурова и непредсказуема, но в этом году она действительно проверяет на прочность людей и животных. После двух теплых майских недель, встретивших новорожденных телят и жеребят ласковыми лучами солнца, нагрянули бураны и морозы, как в январе месяце. Фермеры выгнали на выпас скот не подозревая о надвигающийся катастрофе. Еще не окрепшие телята нескольких часов от роду, брели по грудь в снегу, выбиваясь из сил и замерзая на ходу. То и дело можно заметить неподвижную фигуру отставшей от стада коровы, склонившую голову над бугорком снега. Именно поэтому, в непроглядную бурю, меня вытащили из теплого дома и отправили на поиски отбившихся от стада коров и телят.

– Уведи Жнеца в бочку. Накрой тёплым одеялом и брось сена. Нужно освободить все стоила по левой стороне, – раздавал команды погонщикам старик Уилсон. Высокий и худощавый, старомодный и хромой, ничем не приметный старик с хриплым голосом. Он мягко подвязал Рыжего, бубня под нос, что ему надоели истерики природы. – Забери Рыжего, отведи к кобылам. Этот ветеран ничего не учудит.

Совсем ещё зелёный, погонщик, которого не пустили на поиски потерявшихся коров, взял под уздцы рыжего мерена и повёл из конюшни в соседний ангар. Старик провожал их взглядом, доставая помятую папиросу из нагрудного кармана. За сорок лет, что он владеет ранчо, происходило много неприятностей, но буран в середине мая был впервые.

– Эй, загоняй коров! – крикнул юнец уводивший Рыжего, размахивая лампой.

Всадник ждал отмашки у ворот. Тронул пятками бока своей гнедой кобылы и та, прижав уши, погнала корову в конюшню. Телёнок был совсем без сил и лежал на крупе кобылы подвязанный к следу. Из-за лампы в одной руке и поводьев в другой, он не мог перекинуть его перед собой. Когда они подошли вплотную к воротам, их аккуратно приоткрыли не выпуская воздух нагретый дыханием лошадей. Загнав корову внутрь он заехал следом, их ждали двое парней закрывших собой проход вглубь конюшни. Когда корова зашла в нужное стоило, всадник перевесился через седло и аккуратно сполз на деревянный пол. Если спрыгнуть прямиком на окоченевшие от холода ноги, боль пробьет током по всем костям до самой макушки.

– Поедешь снова? – спросил Киран, уже принявшись развязывать узлы державшие телёнка на крупе кобылы.

– Да, пожалуй меня хватит ещё на один выезд, – ответил всадник.

– Уже темнеет, возьми меня в напарники, старик боится, что я потеряюсь, но как я научусь чему-то таскаясь тут с молодняком?

– Не надо, я справлюсь сам. Да и свежих лошадей уже нет. Научу тебя чему-нибудь когда закончится этот кошмар, а сейчас помогай тут.

– Ловлю тебя на слове, Амиго, – усмехнулся тот и понёс телёнка в стоило.

Всадник развернул кобылу и повёл обратно во двор.

– Амиго! – снова раздалось из-за спины. – Старик сказал тебе взять карабин. Уже темнеет, волки могут выйти из леса даже в такой буран.

– Давай, лишним не будет. Он хоть заряжен?

– Полная обойма! – крикнул Киран, закрывая ворота.

Полоса света на снегу становилась все уже, пока не исчезла вовсе. Он запихнул карабин в седельную сумку и отправился обратно в долину, освещая путь тусклым светом лампы. Кобыла сама шла по совсем недавно проторенной тропинке несколькими работниками ранчо, которые так же уходили на поиски коров.

Всадник потерял счет времени, бесконечный снегопад затмевал все вокруг. С вечера он нашел и увёл на ранчо троих коров с телятами. Пока в лампе есть керосин можно найти еще парочку бедняг. Он работает на этом ранчо уже давно, хоть его прибыль не зависит от количества новорожденных, а в этом году выживших телят, он сильно привязан к этому месту, и чувствует, что обязан сделать все возможное.

Пока в лампе есть керосин.

Его гнедая кобыла покрылась снегом не хуже тех самых телят. Старушка знает, что пока они не найдут еще хотя бы одну корову, та не вернется в теплую конюшню жевать заслуженную долю овса, и отогревать бока. До тех пор она задирает ноги и пробирается сквозь снег прыгучей рысью, так же как и всадник, напряженно высматривая бугры снега рядом с одинокими рогатыми силуэтами.

Еще один. Не успели. Малыш совсем окоченел, ему уже не помочь. "Почему природа так жестока к ним…"– размышлял вслух всадник.

"Он еще не пробовал сочной травы, не сменил телячий пушок на лоснящуюся под солнцем гладкую шерсть, не рыл рогами землю перед боем, одурманенный весной."– к его усталости добавилось еще одно скверное чувство. Судя по следам его мать поняла, что малыш окончательно сдался и пошла в сторону ранчо одна. Лампа будет гореть еще час. Обратный путь займет по меньшей мере пол часа.

"Надо возвращаться, скоро от следов коровы ничего не останется."– снова сказал он вслух, смахивая снег с седла. Одной интонации было достаточно, чтобы старушка поняла, пришло время идти домой, и гарцевала еще более размашисто в предвкушении тепла и еды. Всадник тоже немного взбодрился. Горячая похлебка, это то, чего он хотел с первой минуты, как вышел из дома. Он уже мысленно чувствовал соленый вкус жирного бульона из пойманного поваром лосося. Бульон разольется теплом по всему телу и вернет его в хорошее расположение духа. Скорее всего Старик Уилсон велит приготовить запеканку с яблоками, чтобы поднять работникам ранчо настрой. "Да, это удар под дых, но жизнь продолжается и мы должны работать на совесть и дальше."– скажет он, а все согласятся.

"Кажется, прошло уже больше получаса, но мы еще не догнали корову."

Снега стало еще больше. От горячих боков и шеи кобылы снег таял и капал вниз словно капель с крыши теплым весенним днем. Следы коровы еле заметно выбивалась из снежной глади, сворачивая левее.

– Скот всегда знает как добраться до дома. Либо мы все время шли неверно и сейчас выправимся, либо мы свернём в сторону леса. Что думаешь старушка?

Кобыла жадно хватала холодный воздух, переводя дух. Пар валил из ноздрей, но его тут же сносило ветром в темноту.

"Уже не помню сколько лет я работаю у Уилсонов. Мне повезло попасть к нему еще юнцом, там я научился управляться со скотом и воспитывать из дичков настоящих рабочих лошадей. И так день за днем, сезон за сезоном, год за годом. Рождение телят, отлучение молодняка, клеймение, аукционы, зимовки и снова по кругу. Это ранчо стало для меня домом. Свой настоящий дом я уже и не помню. Давным-давно я ушел из родной деревушки в Мексике, в поисках лучшей жизни оставил мать, братьев и сестер. Я оправдывал себя тем, что я был средним ребенком. Старшие заботились о младших, и я решил, что это мой шанс уйти без чувства вины и ответственности за их жизни. Даже не помню их лиц, так давно это было. Сейчас они все уже взрослые и наверное растят своих собственных детей. Но я помню как мы пели, когда мама готовила нам похлебку из дичи, что я добыл на очередной вылазке. Наверное, я уже никогда не буду так ловко стрелять из лука, как в те годы. Лет в десять, перед сном, я услышал от матери истории о герое, который боролся за справедливость и помогал бедным, обращая в бегство богачей и злодеев с одним лишь луком. После этого я неделю выпрашивал у матери лук, не воспринимая ее доводы против. Я хотел, и я его наконец получил. Не знаю, чего стоило матери раздобыть тот лук. Но когда я стал приносить домой жирных уток и кроликов, все единогласно решили, что впервые мое упрямство пошло семье на пользу."– холод убаюкивал его, погружая в мысли о прошлом.

– "Да, сейчас я не помню их лиц и не чувствую тоски по ним. У меня есть новая семья на ранчо и я доволен своей сытой и наполненной честным трудом жизнью. Наш загонщик Тоби, любитель читать умные книги на досуге, однажды сказал, что труд из обезьяны сделал человека. Я долго смеялся, когда услышал это впервые, но сейчас я понимаю, что именно труд дает мне силы вставать с кровати каждый божий день. В любую погоду и в любом настроении. Есть то, что ты обязан сделать, и от того, как ты это сделаешь, хорошо или плохо, так или иначе зависит жизнь каждого работника ранчо. Мы как муравейник, в котором каждый выполняет свои обязанности, каждый знает, ради чего проживает сегодняшний день, и ради чего ему нужно проснуться завтра."

Кобыла запнулась от усталости, встряхнув седока.

Довольно, я замерз и поддался сладким грезам. В такую погоду любой зверь голодает, нужно быть начеку. Лучше достать карабин, – бормотал он стряхивая снег с куртки и седла.

Не успел он достать ружье из седельной сумки, как лошадь захрапела и словно волчок обернулась в противоположную сторону, едва не выбив его из седла. Она попятилась назад глубоко втягивая воздух, чтобы убедиться, что это "тот самый"запах. Всадник погасил лампу, слепившую его в темноте. Изо всех сил напряг зрение, чтобы разглядеть сквозь метель, чего же старушка так испугалась. Кобыла все еще пятилась прядая ушами во все стороны. Примерно в ста ярдах, на сколько вообще можно определить расстояние в такой непроглядной мгле, пять темных пятен пробирались по их следу.

– Волки, – кто-то из них набрел на эту ярмарку щедрости и теперь всадник с уставшей кобылой стали следующей целью.

«Гнать лошадь до ранчо бессмысленно, кобыла уже выдохлась и падет на середине пути. Звать на помощь бесполезно, в такой сильный ветер даже звуки выстрела едва донесутся до ранчо. Остается только отстреливаться. Благо, у меня с собой заряженный карабин – как раз для такого случая. Буду стрелять из седла, если кобыла взбесится и вырвав поводья бросится прочь, я труп. Решено, так и сделаю. Мало кто из волков любит свинец, достаточно будет их напугать выстрелами.» – размышлял он.

С момента, как он погасил лампу, и до того как вынул ружье, приложив прикладом к плечу, прошло пять секунд. За эти пять секунд кобыла не сдвинулась с места, потому что погасшая лампа позволила ей увидеть позади себя то, чего не видел всадник. Они уже были окружены.

Треск выстрела снова осадил кобылу, что стало знаком для начала действий. Притаившиеся позади три молодых волка не знали охотников и выстрел не напугал их. За два широких прыжка они настигли задние ноги кобылы. Когда всадник перезаряжал карабин, кобыла сжалась как пружина и отчаянно ударила задом, отчего всадника бросило вперед в седле. Как на родео, тут же последовал второй толчок уже спереди. Кобыла встала на дыбы. Всадник еще не вернул равновесие и сидел перевалившись вперед. Не успел он рукой ухватиться за рог, чтобы вернуть равновесие, как затылок кобылы мощным ударом расплющил ему нос. В глазах потемнело, и на следующий толчок от удара задними ногами он уже размякший рухнул в снег, застряв ногой в правом стремени.

Темнота и тишина сменились звоном в ушах и болью в переносице. Он смутно видел мелькающие ветки и плывущие звезды. Иногда его ударяло в бок, иногда он бился головой о что-то лежащее на земле. Его тошнило. Под куртку забивался снег обжигая спину. Кобыла с пеной у рта, из последних сил пыталась скрыться в лесу от преследователей. Она могла бы и спастись, но тело висевшее сбоку тормозило ее. Всадник волочился загребая снег и цеплялся за ветви кустов.

Темнота и тишина снова сменилась звоном. Удары в бок стали чаще и сильнее. Он открыл глаза. Кобыла уже лежала на боку. Задние ноги ее судорожно бились и скользили в снегу ударяя его по ребрам. Её горло было стиснуто в челюсти одного из волков. Хриплое ржание, больше похожие на человеческий крик, становилось все тише и прерывистей. Ноги стали двигаться медленнее, пока не перестали двигаться вовсе. Всадник тоже не шевелился. Волки сочли кобылу более лакомой добычей и принялись рвать ей брюхо, слизывая горячую кровь со снега, попутно огрызаясь между собой. Только один из молодых волков, не пробившись к брюху, робко ходил вокруг, пока не подошел к всаднику.

Его переносица была сломана, теплая кровь лилась по лицу стекая на шею. Молодой волк обнюхал его, попробовал кровь на вкус. То ли от ужаса, то ли от прикосновения горячего языка зверя, всадник дрогнул. Волк оскалился и сделал шаг назад. Всадник медленно потянул руку к ножу висевшему на поясе, не сводя глаз с волка. Тот оскалился еще сильнее. Волчьи губы подрагивали от напряжения обнажая белые клыки, каждый раз, как его рука предательски дергалась, из-за скованных холодом мышц. Когда он наконец нащупал рукоятку ножа напряжение достигло предела. Волк бросился к его горлу.

Всадник инстинктивно закрылся рукой, запихнув предплечье левой руки в разинутую пасть. Когда волк стиснул зубы лезвие ножа уже вошло в его грудь по рукоятку. Стая пожирающая лошадь шумела. Их измазанные кровью шкуры мелькали хаотично, как стая рыб. Кажется, он лежал неподвижно целую вечность. Его рука все еще была зажата в тисках. Зрачки волка медленно расширялись и сужались, а дыхание прерывалось бульканьем в легких. Он уперся правой рукой в нос волка и изо всех сил надавил. Пасть туго разжалась, волк уже не дышал. Отбросив его всадник руками вынул ногу из стремени и перевернулся на живот. В месте укуса под рукавом куртки разливалось тепло и тупая боль. Правая нога не болела, но и не шевелилась, тошнота усилилась от железного запаха крови. Он вынул нож.

– Я обречен. Надо ползти, это все что я могу. Если остальные меня не заметят, я хотя бы умру не разорванным заживо, а просто изойдусь кровью и замерзну, – он уперся руками в землю где-то под снегом. Каждый раз, когда он переносил вес на левую руку, в голову била новая вспышка боли и тошноты. Его собственная кровь смешалась с волчьей и разбегалась витиеватыми дорожками в снегу. После нескольких попыток сдвинуться с места, он сдался и больше не шевелился. Ужас сковал его настолько, что только капающие слезы из закрытых глаз, выдавали, что он жив. Где-то, отдаленно, будто из соседней комнаты, доносилась волчья возня. Резкими рывками его оттаскивало назад. Это другой молодой волк разрывал сапоги и джинсу брюк на голени, рывками оттягивая его в сторону, пока остальные пировали уже остатками кобылы.

Он уже не чувствовал боли. Он лишь чувствовал одиночество. Он ушел из дома за лучшей жизнью, а теперь умирает здесь. В глуши. Разорванный волками, там где никто не найдет его останков, чтобы почтить его память.

Он бежит к маме, она стоит к нему спиной, варит похлебку из рыбы. Он зовёт ее, но та не оборачивается. Он уже не помнит ее лица, а она не может отвлекаться по пустякам, ей нужно прокормить четверых детей. Две младшие сестры, два старших брата. Похлёбка из купленной рыбешки не такая вкусная как кролик. Младшие должны хорошо есть, чтобы вырасти здоровыми и достойными людьми. Людьми, чьи лица он не вспомнит.

Он бежит к ранчо, он зовет на помощь. Но никто не оборачивается. Каждый занят своим делом, а в конце дня пьет свой жирный бульон, и ест жаркое из недавно околевшего теленка, оставляя невзгоды в прошедшем дне. Завтра их ждет новый день и прежние обязанности. Жизнь муравейника продолжается после потери одного теленка. Работники ранчо проходят мимо него в свои хижины, ложатся спать, чтобы завтра продолжать делать свою работу.

Он снова один, тоска сжимает ребра адской болью. Теперь он почувствовал ее. Она скребла изнутри долгие годы. Он считал, что он часть чего-то, что он не один. Он – это род Буэнос, он – это ранчо Уилсона. Он – это… Никому не принадлежащий. Никем не оберегаемый. Один, в этом лесу.

– Ты помнишь мое лицо, мама!? Ты родила меня и вырастила. Каждый день кормила и пела песни перед сном, чтобы оставить здесь? Ты вспоминала обо мне, после того как я ушёл? – говорил он почти беззвучно в бреду.

Пальцы околели от холода, крепко сжимая рукоять ножа, тело его больше не слушалось. Волк рывками оттаскивал его все дальше. Он безвольно лежал лицом в снегу и бормотал: “Я не хочу… Я не хочу вот так… Как тот теленок… Не хочу… Пожалуйста… Не хочу…"

По холодному воздуху раскатился сухой треск. Он почувствовал, как по земле под его щекой разносятся тяжёлые удары подкованных копыт. Он почувствовал запах пороха и керосина.

Присутствие человека. Он не один.

Этого было достаточно чтобы всадник перестал сопротивляться и потерял сознание, лежа в снегу пропитанным кровью и слезами.

Милосердие

Стук в стекло. Едва заходился рассвет, воздух был холодным и влажным. Звёзды теряли свою яркость, все больше уступая лучам солнца.

– Проснись и пой! – бодро раздался голос за окном.

Дункан поежился в постели, проклиная тот час, когда согласился ехать на рыбалку. Но он знал, что спустя пару часов сидя на берегу реки под тёплыми лучами солнца, ни за что не захочет вернуться в постель. Осилив себя он перевалился на край кровати и открыл глаза.

– Проснулся! – недовольно прохрипел он, вставая на ноги и растирая глаза. Теперь уже стучали в дверь, так же бодро и настойчиво.

– Давай быстрей, я тут окоченел! – раздалось из-за двери.

Молодой ирландец переминался с ноги на ногу на пороге рабочего домика, где жил погонщик Дункан. Дверь открылась, Леон ввалился в дом загребая в медвежьи объятья сонного друга.

– Тебя только за смертью посылать! Если бы не я, спал бы как боров до обеда.

Дункан вяло и недовольно вырвался из объятий, пробухтел под нос что-то вроде приветствия и пошёл обратно в комнату. Леон, все с тем же энтузиазмом, разжег небольшую печь в углу кухни и поставил греться кофейник. Дом наполнился ароматом кофе. К этому времени из комнаты вышел Дункан уже в дорожной одежде и с кроткой улыбкой на губах. За десять лет, казалось бы невозможной дружбы, двух настолько разных людей, Леон узнал несколько способов развеять угрюмость товарища.

Кофе допивали уже у конюшни. Дункан седлал своего рабочего мерена. Стоило ему затянуть подпругу, как пегий ударил задним копытом в воздух, показав своё недовольство.

– Злится каждый раз, как в первый, – буркнул Дункан, заправляя ремни подруги.

Леон в это время наблюдал со стороны, облокотившись на стену конюшни и потягивал кофе. От услышанного он довольно хмыкнул, подметив, что в этом они с хозяином очень похожи. Его же рослая гнедая кобыла с примесью тяжеловозов, сладко дремала у дерева перед домом, где он ее оставил. На сколько позволяла длина веревки, она вышла из тени дерева подставив круп тёплым лучам солнца и прикрыла глаза. Из ноздрей еле заметно поднимались витиеватые клубы пара, ночи были все ещё по зимнему холодными.

Выехали они чуть позже, чем планировали, солнце уже поднялось из-за леса, растопив иней на траве. Путь лежал через долину к подножью Щербатой горы. Там, в двух часах езды от ранчо протекала горная река, где водилась жирная осетрина.

– Как твоя спина? – спросил Леон, когда они уже выехали с ранчо.

– Уже лучше.

– Хорошо тебя рыжий приложил об забор, тебе надо поберечь себя.

– Надо, только ты сам знаешь, что не могу.

– Завязывай с этими глупостями, ты ничего не должен отцу. Он хочет, что бы ты был жив и здоров, как и любой из его сыновей.

– Тебя меня не понять, давай не будем об этом.

– Опять ты… Ладно, давай сменим тему. А что хочешь дальше делать на ранчо?

– А что еще я умею так же хорошо, как объезжать дичков?

– Я могу показать тебе бухгалтерское дело. Будем вместе сидеть в кожаных креслах, а не на хребте этих зверей! – он хлопнул по холке свою кобылу, та была такой сонной, что даже не повела ухом.

– Бухгалтерское дело, тоже скажешь, это для таких пронырливых как ты.

– Не спорю, с твоей замкнутостью будет непросто, но может тогда ты выберешься из панциря и люди к тебе потянутся.

– Не надо ко мне тянуться, у меня и так все хорошо.

– Кроме ноющей спины от очередного падения.

Леон ехал чуть впереди и обернулся к другу. Он правда переживал за его здоровье, Дункан сидел в седле немного сместившись в бок, чтобы приглушить боль.

– Это не впервой, пройдёт, лучше следи за своей спиной, ты же сейчас не в кресле, – он хлестнул поводом гнедую кобылу друга по крупу, чтобы та взбрыкнула, но она лишь повернула голову и остановилась.

– И я еще пронырливый? – Леон засмеялся раскатистым смехом.

Дальше, до самого подножья горы Дункан ехал молча. Леон напевал ирландские песни, местами вставляя слова на английском, потому что начал забывать родной язык. Поднявшись на холм образующий обрывистый берег реки с одной стороны, Леон достал бинокль, что-то привлекло его внимание на другом берегу.

– Кобыла пришла на водопой одна, наверное отбилась, чтобы ожеребиться, хотя бока не сильно округлые. Точно, вон и жеребенок под деревом.

– Это Уилсона?

– Скорее всего. Не знаю никого в округе, кто держит аппалузу.

Дункан достал свой бинокль. На берегу жадно пила холодную горную воду белая кобыла с леопардовыми крапинами на крупе. Кобыла была рослой и изящной, вместо левого глаза у нее была пустая впадина. Инфекция или травма лишили ее спортивного или выставочного будущего, теперь она была трофеем Уилсона и приносила хороших полукровных жеребят. На этот раз под деревом спал ее бурый жеребенок трёх дней от роду. Они возвращались к табуну и кобыле нужно было набраться сил.

– Бурый, от Жнеца наверное.

– Жнеца?

– Да, Уилсон под старости лет ходит на сезонное родео как зритель, и однажды его покорил серый дичок, который выбивал всю дурь из тех, кто ему не нравился. А под теми, кто вызывал у него иные чувства, он брыкался как месячный козленок. Так он стал звездой нескольких сезонов, потому что те, кто ему не нравились, не смогли просидеть и трех секунд, настолько он был свирепый. За это его и прозвали Жнецом, он сам решал, кому собирать кости по арене, а кому забрать награду.

– Интересный он, теперь племенной?

– Да, весь выводок на ранчо Уилсона от этого красавца. У него какая-то тяжелая примесь, поэтому он ростом с тебя в холке. Огромная зверина. Зато его полукровные потомки отлично чувствуют скот и ни капли его не боятся.

– Тише, кобыла встревожилась, давай посмотрим.

Дункан снова поднес бинокль к глазам. Кобыла подняла голову от воды и с храпом втягивая воздух пыталась определить, что именно вызвало чувство опасности. Жеребенок находился слева от нее, в слепой зоне, поэтому ей пришлось вращать головой и проверять все ли с ним в порядке. Жеребенок спал. Наконец кобыла учуяла – кугуар.

Пронзительным ржанием она будила жеребенка и стрелой поднималась к нему с каменистого берега. Жеребенок уже перебирал свои длинные и непослушные ноги, пытаясь скорее встать, как кусты позади дерева ожили. Гибкое тело кугуара растянулась в прыжке едва не касаясь когтями задних ног малыша, который уже поднимался с места в галоп. Тело кошки снова сжалось в пружину для решающего прыжка. Задние лапы оттолкнулись, узкие зрачки четко видели цель. Полет прервала кобыла налетевшая на кугуара, как каменный обвал. Снеся его грудью, она выиграла несколько секунда для малыша, который бежал прочь, широко разбрасывая длинные ноги, неуклюжие словно ходули. Кугуар быстро пришёл в себя и снова кинулся в погоню за жеребенком. Началась смертельная гонка. Кобыла неслась бок о бок с горным львом оскалив зубы. В момент, когда она опередила кугуара, ситуация играла не в ее пользу, тот снова оказался в слепой зоне. Кобыла резко остановилась взрыв копытами землю и еще более стремительно отбила задом. Удар был способен раскроить череп кошке, но пролетел мимо, едва задев шкуру у горла. Драгоценное время было потеряно. Пока кобыла вновь набирала скорость, кошка продолжала свой стремительный бег к цели. Едва настигнув задние ноги жеребенка, кугуар выбросил правую переднюю лапу и поставил точку в погоне. Когти, как мясные крюки, впились в мышцы задней ноги малыша. Жеребенка рвануло назад и вбок. Не успевая подставить длинные передние ноги под резко смещенный центр тяжести он повалился на землю. Кугуар вырвал когти из плоти и разинул пасть, чтобы замкнуть ее на горле жеребенка. Кобыла опоздала. Их разделяло еще два ярда. Клыки впились в мягкую шею жеребенка, как безжалостные тиски перекрывая кислород и раздавливая мышцы. Жеребенок бился и пронзительно визжал моля о помощи, когда половину головы кугуара снесло нечто со свистом пронесшееся в воздухе.

Кобыла Леона присела от раскатившегося треска выстрела. Засмотревшись в бинокль он не заметил, как Дункан вынул винтовку из седельной сумки. Свалился кугуар и теперь его тело с особой жестокостью топтала кобыла.

– Что происходит? Ты промахнулся? Зачем ты вообще стрелял? – Леон растерянно пытался понять случившееся.

– Мне как раз нужна шкура для выделки, кугуар подойдет.

– Шкура!? Ты в своем уме? Жеребенок теперь будет обливаться кровью и умирать еще несколько часов.

Дункан молча убрал винтовку и тронул лошадь в сторону переправы. Только спустя час они добрались до туши, кугуара уже разделывали мясные мухи и муравьи. Кобыла растоплата его внутренности и кости в кашу, окончательно испортив шкуру.

– Будем их искать? – спросил Леон.

Дорога на переправу проходила через небольшой пролесок, тогда всадники потеряли кобылу с жеребенком из виду. Но глубокая кровоточащая рана не позволит им уйти далеко, свалив обессиленного жеребенка на полпути к табуну.