Этнофагия

– Ну – клятва?

– И что происходит, когда ты клянëшься в чём-то?

– Не знаю… Ты проходишь тест? Получаешь лычки? Зачем мы вообще об этом говорим?

– Затем, чтобы ты вспомнил о своих обязательствах перед обществом!

– Я и так служу обществу, – сказал Илюша. – Причём, за гроши. Пойдёмте уже, сержант. Здесь воняет.

Осознав бесполезность своих попыток воззвать к благородству Илюши, кое до сих пор остаётся объектом чисто гипотетическим, я бросил это гиблое дело и сосредоточился на нашей задаче. Зачем Беорн взял кинжал? Из соображений безопасности? Наверняка же он знал про убийства фамильяров. Я бы тоже на его месте оглядывался по сторонам. Не зря ведь капитан нас сюда прислал?

А может, Беорн хочет продать свой нож за долги? Интересно, такое хотя бы в теории возможно?

Что ж, есть только один способ выяснить это.

В общину Всеединства мы прибыли через добрый час. Сначала пришлось вернуться в город, чтобы поменять транспорт и снова выехать – уже в другую сторону. В конце концов мы оставили и этот экипаж, ибо заехали на плотно застроенный невысокими жёлтыми домами крупный утёс. Общиной называют верхний квартал этого района, построенный вокруг храмового комплекса Всеединства, пик которого был самой высокой точкой в городе. Здесь собираются все, кого только можно себе вообразить, а также и те, кого вообразить нельзя.

Площадь Единения, прилегающая одной из сторон к стенам храмового комплекса, окружена домами, между которыми может втиснуться разве что пара человек. Все здания здесь отличаются своими габаритами, формой и положением в общей сетке, так что множество мелких улочек этого района образуют самый настоящий лабиринт.

Я поднимаю голову, чтобы оценить направление движения по солнцу. Стены домов выкрашены в выцветшие, когда-то бывшие яркими цвета. Между окнами тянутся верёвки и провода. Тут и там на них развешена чья-то одежда. Из открытых ставней, в которые никогда не попадает прямой луч света, раздаются детские крики, смех и ругань взрослых. Какие-то пацаны швыряют друг в друга хламом из окон напротив.

Наконец, мы выбрели на площадь, хотя и значительно правее, чем я ожидал. Солнце висит почти прямо над нашими головами. Под ним, как под золотой дырой в голубом небесном куполе, собралась, похоже, вся местная публика. Видимо, в связи со вчерашним, предвиделось большое количество гостей храма. Разве торговцы бижутерией и магическими амулетами могли пропустить такое?

– Поспрашивай пока, видел ли кто-нибудь Беорна здесь с утра, – сказал я Илюше. – А я пойду поговорю со жрецами.

– Ага… То есть, так точно.

На самом деле, мне плевать на субординацию. Я пользуюсь ей, потому что она важна для функционирования стражи, но я не верую в неё, если вы понимаете, о чем я… Мне даже как-то некомфортно от того, что мы с Илюшей поменялись ролями так внезапно. Я видел, как он страдает, выжимая из себя это "вы", и как больно ему от моего "ты". И часть этого страдания передавалась мне.

– Илья, – сказал я, перед тем, как отправиться в храмовый комплекс – Предлагаю компромисс. Давай на "ты". Мне так проще. Потому что это уже просто какой-то цирк! Но ты будешь называть моё звание полностью. Договорились?

Илюша посмотрел на меня, как на сумасшедшего, и сказал:

– Ты всë-таки очень странный тип, ты знаешь об этом, старший сержант? Странно говоришь и совершаешь странные поступки. Ты вообще непонятный. Вот скажи прямо, ты за нас или за них?

– Кто в данном случае есть мы, а кто – они? – спросил я.

– Ну понятно, – сказал Лаврецкий. – Опять началось…

Он не дал мне возможности ответить, развернулся и ушёл опрашивать местных. Что это вообще такое сейчас было, спрашивается? Как человек с его взглядами прижился в страже? У самого Лебядкина один из лучших друзей – урс. Нет, среди людей полно бытовых шовинистов, не новость это и в отношении всех остальных рас, но вот настолько откровенных расистов, как Илюша, я давно не припомню. Интересно было бы посмотреть на его круг общения.

Собственно, я спросил Лаврецкого про клятву, потому что в ней есть следующие строки: "Клянусь ставить закон и порядок превыше своего личного мировоззрения". Были там и другие мудрые слова, которые прекрасно заполнили ту дыру, что оставил в моей душе опыт, пережитый в детстве и юности.

Когда я вылетел из юридической академии, мало что могло меня утешить. Я не убивал того стражника, меня даже там не было. Но ребята отправились на акцию с моего полного благословения. Я даже писал стихи в их славу. Нам казалось очень остроумным, что студенты юридического открыто выступают против своей гильдии. Справедливости ради, на то были свои причины – кредитное образование в те годы приобрело угрожающий размах. Благодаря попустительству со стороны юристов, а может и откровенному сговору, доказать который, впрочем, не удалось, Штольц и его семья пытались сделать своими потенциальными слугами всё образованное население Миконоса. Согласитесь, мир в руках ростовщиков – перспектива мрачная. Мой отец чуть не положил свою карьеру на этом деле. Но как раз его действия – а именно, тонкая дипломатия при использовании определённого количества компромата – дали результат. А вот наша "низовая" поддержка привела к полному фиаско. Вместо того, чтобы выкрасть нужные нам для разоблачения сговора документы, мои бывшие друзья напоролись на стражника и в ходе драки лишили его жизни, за что их впоследствии казнили.

Это был момент, когда я перестал понимать, где добро, а где зло. Кто я? Убийца собственного брата, с которым теперь не разговаривает родная мать? Горе-поэт, вдохновляющий людей на безумства?

Отец всегда учил меня, что право на счастье может заслужить лишь хороший человек. Но хороший ли я человек? Как это понять?

Тогда мне и попался на глаза рекламный проспект городской стражи Симпáна. Должно быть, его подкинул мне как раз батя, прекрасно понимавший мои муки, как и то, что подобные вопросы каждый свободный человек должен закрыть самостоятельно. "Клянусь защищать мир!" – гласила фигурная надпись сверху листовки. Я весь вечер просидел, склонившись над ней и размышляя о том, куда и как направить свою судьбу. И в итоге поклялся – сначала себе, а спустя три года учёбы, и всему Альянсу – во время официальной церемонии. С тех пор я стою на страже мира. И что бы это, чëрт побери, ни значило, это наполняет мою жизнь хоть каким-то смыслом.

Ну а сейчас мне предстоит зайти в место, обитатели которого пытаются приватизировать самое понятие "смысла жизни". Нетрудно представить, что я думаю о попытках жрецов навязать всем подряд свою версию нравственности. Однако я стараюсь не вступать в теологические споры, поскольку невозможно договориться с людьми, если они не хотят договориться. Когда дело касается религии, разумные твари склонны разговаривать в режиме монолога, и их мало интересует чужое мнение. Впрочем, должен заметить, что если спор двух религиозных людей о природе божественного не перерос в драку, значит вы имеете дело с истинно верующими. Таких я уважаю, хоть и не понимаю. Моя личная вера сводится к тому, что люди живут и умирают, и до жизни всё то же самое, что и после.

Я подошёл к двухметровым вратам комплекса. По обе стороны от тяжёлых деревянных дверей, закованных в стальные рамы, стояли рядовые стражники. Один из них, завидев меня, отдал честь, и второй, стоявший поодаль, машинально за ним подхватил.

– Вольно, – сказал я. – Какие новости, ребята?

Ответил тот, что был ближе ко мне. Я знал, что его зовут Марат, но больше ничего сказать о нëм не мог.

– Поздравляю с повышением, старший сержант! У нас тут сегодня какой-то наплыв. С утра прибыло уж очень много фамильяров, и не только. Многие уже там, внутри. Да и тут, как видите… Я взял на себя ответственность вызвать подкрепление.

– Хвалю, – сказал я. – Какой вообще настрой у народа, что говорят?

Марат покачал головой, и чёрные кудри, торчавшие из-под его шлема пришли в движение.

– Болтают, что фамильяров убили.

– Это понятно… А урс с ритуальным кинжалом тебе на глаза не попадался? Зовут Беорн. Такой, с белым пушком на шее. Мог быть одет в чёрную панаму, какие носят режиссёры.

– Нет, – уверено ответил Марат. – Их, новых, сразу здесь видно.

Это потому что большинство урсов были к религии, как и к драматургии абсолютно равнодушны. Однако небольшое их количество действительно озабоченных философией и судьбами мира имело довольно большой вес в обществе, вне зависимости от степени их компетенции. Особенно эта тенденция усилилась в последние десять лет. Люди сами раздували из урсов больших звёзд, заслуживали те того, или нет.

Вдруг я почувствовал за своей спиной какое-то организованное движение. Обернувшись, я увидел, как народ расступается, чтобы пропустить необычную процессию.

Четверо фамильяров несли на специальных носилках таласанца. Ещё двое время от времени опрыскивали морского жителя водой. Спереди шёл нарядный слуга с гордо вздëрнутым носом. Он держал за руку девушку с удивительно белой кожей – я сразу признал в ней актрису из вчерашней пьесы. Еë правый глаз и бровь были скрыты белой повязкой.

– Пропустите юрискóнсульта! – возвещал он. – Юрискóсульт от Талáсии сделает заявление!

Фамильяр отпустил руку своей спутницы и предъявил Марату бумагу с печатью мэрии. Тому оставалось лишь подчиниться. Интересно, подумалось мне. Представляю себе, что скажет капитан, когда узнает, что мэрия разрешает массовое мероприятие без согласования с Корпусом. Я решил, что не могу пропустить такое, и зашёл во внутренний дворик сразу вслед за носилками с таласанцем.

Символом Всеединства был круг. Если сторонники этой веры в чём-то соглашались, то соединяли большой и указательный пальцы. Этим же жестом жрецы заканчивали каждую свою фразу. Храмовый комплекс, разумеется, также был круглой формы, как и окна в подсобных и иных помещениях, разбросанных в неочевидном порядке по всей территории – религия вообще очень любит явный символизм и неявный порядок.

Каменно-глинистые стены очерчивают внутренний двор и напротив входа сходятся на торцах непосредственно Храма, имевшего вид широкой медленно сужающейся кверху башни. Её поверхность обшита каким-то древним тёмно-серым материалом, лëгким и гладким, который люди выменяли у таласанцев ещё на заре формирования Альянса. Ко входу в башню ведут каменные ступени, по бокам от которых растут два воистину идеальных кипариса, образующих портал в самое сердце местной религии.

Идти туда, слава богу, не пришлось. Перед лестницей был заранее заготовлен резервуар с водой, в который фамильяры и сгрузили свою живую ношу. Таласанец расположился поудобнее и посмотрел на своего помощника. Старший слуга, тот, который шёл спереди, встал на небольшой пьедестал, установленный рядом, помог взобраться на него своей спутнице, а затем сказал громко и отчётливо, так чтобы его услышали все пятьсот с лишним персон, заполнявших двор.

– Слово берёт его превосходительство юрисконсульт от Талáсии!

Неясный шум сотен голосов притих. Гость суши сделал в знак приветствия неуклюжее движение своим недоразвитым локтем и застрекотал по-таласански.

"Жители Симпáна! Граждане Альянса!" – озвучил фамильяр. – "Вчера мы стали свидетелями того, как были попраны принципы, формирующие наше общество. Взаимоуважение и терпимость, которые были провозглашены общественным договором, оказались всего лишь маской, скрывающей высокомерие, злобу и зависть тех, кто от природы имеет более выгодное положение. Правительство Талáсии призывает вас решительно осудить произошедшие вчера беспорядки и убийства! Кроме того, мы требуем от местных властей выдать зачинщиков и всех причастных для международного суда, а также принести официальные извинения за халатное отношение к организации охраны на вчерашней премьере. Но это ещё не всё. Среди горожан ходят слухи о якобы ужасном качестве постановки, но как, я спрашиваю вас, как можно судить о произведении, не посмотрев его целиком? Невежество, которое порождает подобные отзывы, просто поражает своей глубиной. Совершенно очевидно, что любой, утверждающий подобное – шовинист и враг Альянса. Поэтому первым нашим требованием, будет повторный показ пьесы, чтобы все разумные существа смогли оценить её качество по достоинству!"

Сначала раздались неуверенные аплодисменты, быстро переросшие в настоящую бурю. Фамильяры, пришедшие сюда в поисках справедливости, были полностью удовлетворены. Некоторые из них в возбуждении подпрыгивали и кричали таласанцу слова поддержки. Кажется, я слышал и откровенный лай. Послушники Всеединства, одетые в чёрные робы, перевязанные на поясе куском каната, молча стояли и хлопали.

Таласанец издал несколько щелчков, и фамильяр сказал, дождавшись пока публичный взрыв эмоций утихнет:

"Нельзя позволить, чтобы люди пренебрежительно относились к праву на жизнь и самоопределение таких, как мы с вами! Не забывайте, что человечество находится в зависимости от вас! Не позволяйте им обращаться с собой, как с животными! Деритесь за свои права!"

На этих словах настоящее безумие поглотило толпу. И если бы в тот самый момент не открылись врата и в них не ввалились силы вызванного Маратом подкрепления, то, клянусь, верующие могли и двинуться в сторону центра города, и неизвестно ещё, чем бы всё это закончилось.

Несколько залпов в воздух успокоили всякое движение в дворе. Моя школа!

– Внимание! – проревел сильный мужской голос. – Нам поступило сообщение о заложенной бомбе! Всем немедленно покинуть комплекс и отойти за пределы установленного периметра! Сопротивление бесполезно и навредит вам и окружающим!

Стражники быстро организовали коридор, через который выводили всех по одному. Во главе отряда был лично капитан Лебядкин. Он и стрелял. Увидев меня, он подошёл и спросил:

– А ты что здесь делаешь? Я же сказал тебе, привези мне урса. Прохлаждаться вздумал? Или в религию ударился?

– Никак нет, капитан! – сказал я, протягивая ему листок с посланием для режиссёра. – Беорна не было дома, но я нашёл на его алтаре эту записку.

Капитан быстро скользнул глазами по тексту:

– Так… И? Нашёлся?

– Никак нет, капитан! Он взял с собой родовой нож… Илюша опрашивает местных на площади, может ему что-то удалось выяснить.

– Дерьмо! – выругался капитан, убирая записку в поясную сумку. Кажется, это было его любимое слово. – Иди ищи его, понял? Если нужна какая-то поддержка, обращайся к лейтенанту. Не найдëте – можете не возвращаться. А я пошёл, нанесу визит старому пердуну-мэру. Повтори!

– Визит старому пердуну-мэру, – сказал я.

– Тебя однажды закопают за твой юмор, Муромский. Давай-ка, не задирай нос! Бегом найди мне эту медвежью шкуру! Пошёл, пошёл!

И я действительно от него убежал. Это было очень удобно, и совершенно не противоречило моим планам. Пока я пробирался к выходу на площадь, то услышал краем уха кусок чьего-то разговора и притормозил, чтобы послушать:

– Да чего ты рассказываешь? Драка началась, когда начали кидать камни. Все так говорят.

– Ты там был? А я был! И я всё видел вот этими вот глазами! Так что не надо мне тут ля-ля, понял? Какой-то конченный расист в шевронах лейтенанта не выдержал и начал стрелять. Утихомирили его вроде. А потом всех вывели, и пьесу уже было не досмотреть. Это всё специально! Думаешь, почему среди стражи нет ни одного фамильяра? Это называется системный расизм! Мы, люди, все ужасные расисты от природы. С этим в первую очередь надо бороться.

– А пьеса-то, хоть интересная была?

– Очень!

– Ну а где он, лейтенант-то этот?

– А я знаю? Кто ж тебе теперь его покажет? Сделал дело, получил свои денежки, да и был таков. Поди уже переехал на другой остров – и в ус не дует.

Не люблю местную публику, а особенно таких вот "я-там-был-и-всë-видел". Откуда они вообще берутся? Зачем он врёт? Просто так? То я, значит, защитник фамильяров, то шовинист-маньяк. Хорошо, что капитан в курсе, как всë в точности произошло.

Покинув комплекс вперёд очереди, я снова оказался на площади Единения. Капитан дотошно организовал всё, перед тем, как зайти с отрядом внутрь. Железные заграждения, которые хранили в караульной башне на въезде в район, были расставлены таким образом, чтобы разбить единый поток людей на три коридора, ведущих прочь с площади. Стражи внимательно контролировали процесс, мгновенно пресекая любые попытки к нарушению порядка эвакуации. Одного буйного положили лицом в землю. Я пролез между сегментами, вышел на свободное пространство и огляделся в поисках Илюши. Он тут же меня заметил и подошёл.

– Что там за фигня происходит? – спросил он.

– Шеф накрыл несанкционированный митинг, – сказал я. – А у тебя что?

– Может быть, кое-что, – загадочно сказал Илюша.

– Объяснись.

– Пошли.

Он провёл меня через несколько улочек, а когда мы вышли на небольшой перекрёсток, в котором не уместиться и одной телеге, ткнул пальцем в нищего, завëрнутого в серую ткань с огромными дырками на спине. Он сидел на углу дома, и казалось, что плющ, обвивающий весь первый этаж, растёт прямо из него. Перед ним лежала небольшая миска, в которой блестело несколько бронзовых монет.

– Вот этот крендель сказал, что видел его.

Я подошёл ближе и увидел, что красная от постоянного пребывания на беспощадном солнце кожа этого человека потрескалась от сухости. Голова у него почти что лысая, если не считать жидкой наполовину седой бороды. Болячки и струпья на теле окружены чем-то белым. Длинные грязные потрескавшиеся ногти не видели ухода годами. Всё это мгновенно разбудило во мне гигиеническое чувство. Да уж… Не хотел бы я скушать такой "крендель"!

– Эй, гражданин! – позвал я. – Нам нужна твоя помощь.

– Скажи ему то, что сказал мне! – потребовал Илюша. – Он видел его, а где – не говорит!

– Да погоди ты! – прикрикнул я.

– Я даже не гражданин…, – ответил мне вдруг нищий. – Я просто сижу здесь и надеюсь на милость существ, более удачливых, чем старый Жюль.

В уголках его мутных глаз я заметил оттенок иронии – единственный признак здоровья на этом избитом жизненными неурядицами лице.

– Ты видел урса по имени Беорн сегодня утром? Знаешь, кто это?

– Я вижу многое, господин, – сказал Жюль скрипучим голосом. – Но помню далеко не всё. Особенно, когда дело касается страшных вещей. Может быть, если люди начнут лучше понимать мои намёки, то каждый получит своё, и жизнь наша станет немного лучше…

С этими словами нищий отодвинул от себя миску с добычей.

– Я уже дал тебе монет! – возмутился Илюша.

– И услышал то, чего они стóят, – разведя руками, сказал Жюль.

Я достал серебро из поясной сумки и показал ему.

– Говори.

Муть в его глазах слегка прояснилась.

– Дай-ка рассмотреть её поближе, – сказал он, протягивая руку к деньгам.

В ответ я продемонстрировал ему намерение убрать монету обратно в сумку.

– Постой! – энергично выпалил Жюль. – Не горячись, сержант! Её блеск прекрасно видно и оттуда.

– Продолжай.

– Медведь прошёл здесь с утра пораньше.

– Как он выглядел? – спросил я.

– С белым пушком такой, в чёрной панамке.

Я бросил ему монету, и она упала на ткань между его ног.

– Он был один? Куда он пошёл?

Жюль попробовал серебро на зуб – штук десять их он ещё сохранил. Настроение его значительно улучшилось.

– Я спал – вон в том деревянном ящике у входа в дом. Он разбудил меня и спросил, как дойти до площади Единения. Здесь же чëрт ногу сломит. А потом, минут через десять – промчался пулей в другом направлении. Мне показалось, что за ним кто-то гонится, поэтому я спрятался и накрылся тряпками, чтобы меня никто лишний раз не трогал.

– Кто за ним гнался?

– Я не видел. Но он точно был один.

– Человек?

– Не знаю.

– В какую сторону они побежали?

– Вон туда, – нищий показал своим костлявым пальцем вдоль одной из улиц.

– Спасибо, Жюль, – сказал я. – Тебе бы врачу показаться…

– Это вряд ли, господин сержант, – возразил нищий. – Я всё равно скоро умру.

Я пожал плечами и оставил его в покое. Мы с Илюшей, не сговариваясь, двинулись в направлении, которое указал Жюль. На первой же развилке я заметил какой-то предмет, лежащий в сухой пыли. На поверку это оказался метательный дротик испачканный в чьей-то крови. Его кованый наконечник был сделан из хорошей стали, а деревянная ручка увенчана красивым жёлтым оперением. Прекрасный экземпляр. Подобрав оружие, я пригляделся к следам на пыльной дороге, прошёлся вперёд на несколько метров, и когда ничего не нашёл там, то обратился на соседнюю улицу, где и обнаружил искомые следы крови.

– Сюда, – сказал я Илюше. – Будь на чеку.

Лаврецкий поджал губы, кивнул и вытащил из ножен меч.

– Убери.

– М?

Я достал из кобуры пистолет и сказал:

– У него дротик. В узком проходе… Неужели это надо объяснять?

– Что? – недовольно спросил младший сержант.

– Возьми пистолет, – попросил я. – Пошли.

Илюша подчинился, и я убрал дротик в сумку. Вытаскивая оружие, Лаврецкий ядовито хмурился. Традиционно стража не часто прибегала к огнестрельному оружию. Во-первых, не всякий пистолет стрелял. Во-вторых, изготовление пуль и новых орудий, быстро приходящих в негодность, стоило Корпусу немалых средств. И, наконец, в-третьих, стрельба была разрешена только людям, поэтому практика данной смертоносной привилегии на глазах у зверолюда могла вызвать нежелательную реакцию общества, вне зависимости от причин. Стрельбу без негативных последствий для карьеры мог позволить себе только тот, кто точно знал, что делает. Илюша таким не был, но мне было чуть спокойнее от того, что он приглядывает за мной. Тот, кто бросил этот дротик, явно наделён недюжинной силой – или же должным умением.

Улица становилась всё у́же и в конце концов закончилась тупиком. Мы вернулись на то место, где в последний раз видели следы крови и осмотрелись. С обеих сторон нас окружали глинобитные дома, в которых протекала повседневная семейная жизнь.

Всё это время где-то протяжно выла собака. Сначала я не придавал значения этому тревожному звуку, но постепенно он всё сильнее обособлялся на фоне неспешного городского шума. Было в голосе этого пса что-то такое, что не соответствовало местной почти что провинциальной атмосфере. В нём явственно слышались страх, замешательство и шок.

– Тихо! – машинально сказал я.

– Да я вообще-то молчу, – скривив очередную гримасу, сказал Илюша.

– Тщ!

Я пошёл по следам обратно и обнаружил между домами небольшой проулок, буквально в полметра шириной. В первый раз мы его пропустили, глядя себе под ноги в поисках следов крови. Пройти тут можно было разве что боком. Прислушавшись, я убедился в том, что гнетущий меня собачий вой доносится как раз оттуда.

– За мной.

Заметив на стене следы засохшей, но относительно свежей крови, я понял, что мы идём в правильном направлении. Собака продолжала завывать, срываясь в скулёж. Звук становился всё ближе. Наконец, выйдя из-за очередного угла, мы его увидели. Пëс дворовой раскраски на какое-то время замолчал, посмотрел в нашу сторону, зевнул, сделал оборот вокруг своей оси и снова заскулил, чуть поджимая хвост и всё время глядя в нашу сторону.

– Привет, дружок, – сказал я.

В ответ тот громко залаял, то ли на нас, то ли для нас.

– Вот тебе и дружок, старший сержант, – посмеиваясь, сказал Илюша. – Собака есть собака.

– Что это вообще должно значить?

– А то что, животные – не люди. С ними нельзя дружить по-настоящему. У них нет сознания. Ты умрёшь, а она сожрëт твоё лицо.

– Это кобель.

– Как скажешь.

– А ты большой знаток животных, как я посмотрю, – огрызнулся я.

– А чего тут знать? – спросил Илюша. – У моего отца на ферме таких сотни.

– А кроме того, твой отец – выдающийся философ сознания?

– Что за чушь…, старший сержант?

– Не может существо, не наделённое сознанием, испытывать страх.

Лаврецкий примолк. Я снова обратил внимание на пса. Он подпрыгивал на передних лапах и растерянно вилял прижатым хвостом.

– Что случилось, дружок?

Илюша фыркнул, но я его проигнорировал. Собака облизнулась, начала водить носом вверх-вниз и пролаяла что-то на своëм.

– Иди ко мне, – позвал я, и животное, склонив голову, подчинилось.

Я погладил его по голове. Пёс трясся от возбуждения, но был рад ласковому прикосновению.

– Что такое? – спросил я, утрированно озираясь по сторонам. – Где? Покажи!

Животное чихнуло, подпрыгнуло на передних лапах и один раз гавнкуло, глядя мне прямо в глаза.

– Покажи, – повторил я. – Где?

Пёс потянулся прочь от моих рук и снова залаял, удаляясь от нас вглубь улицы. Я проследовал за ним. Илюша, закатив глаза, присоединился к нам. Дорожка заканчивалась небольшим внутренним двориком, в который не выходило ни единое окно. Посреди небольшой прямоугольной земляной площадки стоял закрытый на шпингалет сарай. Пёс подбежал ко входу и неистово залаял, пытаясь подкопаться под дверь.