Теневая защита

И вот, похоже, до вчерашнего дня он находился в замершем состоянии, поскрипывал на ветрах, покачивался туда-сюда, иногда пинаемый исчезающими прохожими. И только лишь днями ранее, к нему вдруг подключили ток. Не ясно зачем, не понятно кем, но он вдруг оказался активирован. Случайно ли, или всё к этому шло издавна, но теперь он оказался вовлечен в какую-то малопонятную, но очень пугающую круговерть. И этот торнадо событий постоянно ускоряется, засасывая в себя все новых несчастливцев, а последствия пока даже сложно себе представить. Но и спектра угроз хватает за глаза.

Андрей набрал в легкие холодного свежего воздуха и прикрыл на миг глаза. Выдохнул. Легче не стало. Попробовал еще раз. Повторил попытку трижды. Комок в груди вопреки всему только увеличился. Закололо сердце. Взгляд невольно опять вернулся к качелям.

Он ведь бывал в этом парке в детстве. Кажется, даже качался на этих, тогда еще новеньких, выкрашенных в яркий красно-синий двуцвет, качелях. С кем-то из своих друзей детства. Может быть даже и с Валероном. Было жаркое лето. Каникулы. Он задыхался от предоставленной воли, свободы, от бескрайних летних перспектив. Лето в детстве как отдельно прожитая жизнь. Бесконечная и до краёв насыщенная. Да, и перспектив. Всё было впереди. Всего много, и это всё маячило в медленно подступающем будущем. У него тогда было будущее. Его было много. Его можно было пить вёдрами, цедить по глотку. Делиться с друзьями. И будущего не становилось от этого меньше. Оно было бездонным.

Что-то кольнуло, в сердце или рядом. Сильно, настойчиво, повторно. Этот укол, и подбирающийся через остывающие вещи холод, и свободнотекущий поток разрозненных и бессвязных воспоминаний внезапно воскресили в памяти глаза. Широкооткрытые, небесноголубые с большими зрачками глаза, смотревшие одновременно грозно, испуганно и с надеждой.

И появилось то самое, слабое ощущение пробежавшего по жилам тока. Какое-то смутное чувство беспокойства, сменившее ощущение безрадостной потерянности, возбудило в Андрее новый ход мыслей.

«Дед. Его, в конце концов, заслуженная карма задействовала пока не известные никому силы. И от его сегодняшнего состояния ровно никому ни холодно, ни жарко. Три дня, семь дней. Месяц. Эти значения не несут миру ничего, кроме отметок на шкале времени. А, возможно даже, чем дольше Дед Игнат будет пребывать в своём нынешнем виде, тем больше света и добра получит мир.»

«Ментор. Его попытки что-то прояснить, разъяснить, довести до слабодействующего ума Андрея ничего пока не дали. Кроме того, что еще больше всё запутали и замаскировали. Ментор что-то хотел в итоге, построить картину мира или объяснить механизм событий. Но ничего не вышло. То ли Андрей был непроходимо туп, или, что скорее, настолько выбит из колеи, то ли Ментор остановился на полпути своих разъяснений. Итогом вышло лишь понимание того, что Андрей является в цепи масштабных событий каким-то важным элементом, винтиком, вне зависимости от того, осознает он это или нет. И, вместе с тем, именно от его действий что-то зависит. Что-то, что может иметь далекоидущие и пугающие своей глобальностью последствия. Как-то так.»

«Гуль. Спасибо ему, конечно. Поддержал как мог и чем мог. А что, собственно, он мог. Поприсутствовать. Размыть тишину. Снизить тяжесть. Да, только лишь. Но и этого было предостаточно. Особенно в первые дни после краха мира.»

«Да что, собственно, такого произошло?! Какой такой крах?! Ну наехали на тебя, прижали к стенке. Влез ты куда-то, куда не следовало. Есть проблема. Ну так, от тебя же не требуют запуск Гвинейской АЭС к понедельнику! И не пытаются добиться смены власти в сопредельном государстве. Не ждут научного прорыва в сфере палеоконтактов с иноразумом. А то, что от тебя требуется, вполне соответствует твоим возможностям. Нужно только успокоиться, здраво прикинуть и определиться с последовательностями.»

Андрей оторвался от спинки скамейки, вперив взгляд себе под ноги, на запорошенные снегом пожухлые кленовые листья. Сжавшись в подобие пружины, он лихорадочно соображал, нащупывая что-то в голове.

Медленно подняв взгляд, вновь различил в поле зрения скрываемые то и дело в дымке детские качели.

И вот. Получается. А оно именно и получается! Что ни Дед Игнат с его болотным видом, ни Ментор с его странными намеками, ни бандюки с их угрозами, ни даже потенциальная опасность для Марты и ее кота, ничто из этого не равнозначно реальной и скорой угрозе жизни одного человека. Одной девочке. Помощи которой ждать неоткуда. Вот только…

Андрей медленно приподнялся, осторожно разгибая озябшие ноги в холодных джинсах. Вороны, до того смирно сидевшие неподалеку на ветках, с громким карканьем разлетелись во все стороны.

Вот только нужно точно знать. О болезни известно лишь со слов её отца. А вдруг он соврал?! Из-за денег. С намерением разжалобить. Что ему и удалось.

Андрей вновь со всей полнотой ощутил тревогу, отдававшую уколами в сердце.

Еще слабо осознавая и принимая созревающий план, Андрей зашагал в сторону ближайшей трамвайной остановки. Лишь единожды зачем-то оглянувшись на тающие в пелене тумана отдаляющиеся качели, он обратил внимание на синхронность их покачиваний.

Примерно через час Андрей сидел на кухне, приобняв радиатор отопления и вполуха внимая скабрезным шуточкам вечно позитивного Валерона. Посещение дружеских кухонь и впитываение их чаев становилось уже доброй традицией.

– И прикинь, я-то думал, что она с ночевой ко мне заявилась. А эта мадам мне и заявляет – поздно мол, темно, проводи до хаты. И это после того, как я бабулю к соседке вытолкал на бабушник (это он так девичник переиначил), драил тут все без малого полдня, магазинные полки обнулил (это он так про два пакета с фруктами, бутылку дешевого вина и куриные окорочка). Представь?! Проводи говорит!

Что было дальше слушать не хотелось. Может, и девица та действительно нарывалась всем своим видом, и не достойна отличного провожатого в лице благообразного Валерона, но сейчас хотелось чего-то другого. Каких-то иных новостей. Валерон, разливая кипяток по кружкам и закидывая в него чайные пакетики, продолжал вещать про обнаглевших баб, своё неоцененное достоинство и перипетии любовных поползновений на четвертом десятке лет, не обращая внимание на отстраненность друга.

Чай сделал свое дело, восстановив жизненные силы. Радиатор вернул к жизни. Валерон реанимировал ощущение жизни, внеся в ее течение нотку беззаботной радости от пустяков. И это было сверх того, что можно было ожидать.

– Вот и скажи мне, зачем ехать к черту на кулички, принимать приглашение от мужика, рассчитывая лишь на сигареты, анекдоты и винишко? Ну не овца ли?!

Андрей кивнул.

– Ты ж знал, кого зовёшь. Ты же с ней не первый день общаешься.

– Не первый. Но последний. – хохотнул Валерон и уселся наконец за стол.

В соседней комнате вдруг резко и громко завопила телереклама. Бабуля переключалась по каналам.

– Так я после этого, представь, еще трем звонил. Ни одна не согласилась! Это как?! Что, снег пошел они все свое в узел завязали?!

– В узел – это только к тебе. – тоже посмеялся Андрей и вернулся к чаю.

– Ага. Да хрен они угадали. Я к Лариске спустился, с первого этажа. Ну помнишь. Классом младше училась. Прича горшком у неё. Так та сама меня к себе затащила. Полочку ей надо было в ванной укрепить. Укрепил! И полочку тоже. – громогласно заржал Валерон, заглядывая в глаза Андрею, мол, насколько шуточка удалась, а?!

– Кстати, а как там Марта? Всё также тянет из тебя жилы? Кипятит мозги?

– Андрей поежился. Сейчас подобное слышать совсем не хотелось. Отчасти такое мнение о жене у Валерона было благодарая ему самому. Меньше надо было жалиться. Сам хорош. Хотел при жене вольной жизни. С чего вдруг? Ведь не пацан, прекрасно все понимал, когда женился. Что такое ему в башку тюкнуло, неизвестно. Вот только Марте пришлось потратить кучу сил, нервов и времени на приведение в чувство супруга-идиота.

– … слабо себе представляю. Ты прости, Андрюха, ну вот то есть совсем. Она своей правильностью кого угодно доканает. Тапки я не туда поставил. – он наклонился и ладонью демонстративно портяс перед лицом Андрея. – Да я что – помню, с какой там полки я их взял!? С блокнотом мне что ли ходить, записывать. Или снег не стряхивать в прихожей. Ну а как?! Я что, видел, что у меня на загривке? Что куртофан в снегу!? Как я это могу увидеть. Пришел, снял, он и посыпался. Екарный компот, и что тут такого!? Ну высохнет же. Так чуть не заставила полы мыть – Валерон раскатисто хохотнул, хлопнув себя по ляжке.

Андрей улыбнулся. Полы он и сам часто мыл, под неусыпным взором жены. То грязь приволок на ботах, не почистив их около подъезда, то с куртки после дождя целые лужи расплывались в прихожей. А Марта чистюля. Не в пример ему, оболтусу. А Валерону и подавно.

– Ты бы еще с собой снег в ведрах приносил, не только полы бы мыл, а и обои бы переклеил – Андрей потянулся за баранкой, выслушивая ответные хохмы.

Валерон тут только что-то заприметил и, слабо присвистнув, поинтересовался.

– Где это тебя так оформили? – кивнул он на оставшиеся следы побоев на лице. – Вот хоть какой-то прок от Марты все же есть. С ней твою жопу не тянет на приключения. Она – твой страховой полис! – заржал он и принялся раскурочивать пакетик с орехами.

Андрей, уже всё для себя решивший, вновь пересказал основные события последних дней, опустив множество ненужных деталей и вообще умолчав про Ментора. Валерону про эту встречу вообще знать противопоказано. Замучает вопросами, потребует доказательств. А что можно объяснить человеку, когда сам находишься в полном неведении.

Закончив исторический экскурс, Андрей сразу перешел ва-банк.

– Валерыч, тут дело такое. – он немного помялся, собираясь с мыслями. – Есть жизненная необходимость помочь одному человеку. Двум. Прямо вопрос жизни и смерти. – Андрей смотрел изучающе, подавшись навстречу товарищу. – Помочь могу только я. – Андрей прекрасно помнил, что Валерону известны, хотя бы и отчасти, его теневые способности. – Но без твоей помощи мне не справиться.

Прямой и выжидающий взгляд Андрея Валерона несколько стушевал. Переход от непроизвольного веселья к каким-то серьезным, требующим хладнокровия, вопросам был для него внезапен и отрезвляющ.

– Нуу – протянул он неуверенно, – я как бы… в-общем… Кому помощь-то? Нужна-то?!

Андрей набрал воздуха.

– Ребенку. Умирающему.

Валерон на глазах сник. Его взгляд принялся суетливо блуждать по столу, чашкам, блюдцам, занавескам и настенным обоям. Сегодня он явно не ожидал, не был готов к решению вопросов подобного рода. Подобной сложности. Да и с чего бы. У Андрюхи детей не было, он это знал. О каком ребенке идет речь было непонятно. И потом – это чем же он может помочь? Деньгами? Так их нет у него и никогда в достаточном количестве не водилось. Связями? Смешно даже. Что-то день в мгновение ока перестал быть томным и, что называется, навалился всей тяжестью неожиданных вводных, не спрося. Помнится, у Андрея мать умирала от рака, так и то его это как-то мало заботило. По крайней мере, вида он особо не подавал. Потом только, на похоронах, да и после, уходя в долгий вымученный запой, дал волю эмоциям. Ох и дал…

– Да ты не переживай так. Ничего такого я от тебя не попрошу. – не поясняя чего же «такого», продолжил Андрей. – Машина твоя нужна будет. С тобой, конечно же, с водилой. И это сегодня прямо. Ситуация такая, не отложить её.

Валерон кивнул, но как-то обреченно, на автомате, неуверенно даже. Он и сам ещё пока не был ни в чем уверен. Ни в том, что эта, как ее назвал сам Андрей, «ситуация» требует их, его, непременного участия. Ни в том, что помощь, что называется, будет результативной, адекватной. Андрей что, врач? Парамедиум? Он вон и мать собственную не уберёг, что уж там за чужих детей говорить. Да и вообще – странно всё это. Прискакал, морда побитая, загадочный весь такой, в глазах отсветы какие-то, нехороший прямо-таки взгляд. Валерон эти все странности сразу почувствовал, еще при входе гостя. Нутром, аурой почуял. И вот теперь эти намекающие на возможные проблемы частности очень уж беспокоили.

Валерон широко улыбнулся. Его пальцы отстукивали марш по звенящей кружке.

– Не, я всё, конечно, понимаю. Помощь, дети, добро. Ты мне только с самого начала всё рассказывай. Не нужно тут в агента Ми-6 во фраке играть. Что за ребенок? Чей? Куда это ехать надо? И для чего? В чем помощь-то будет? Охренеть, вякнул что-то и все должны сорваться с мест.

Андрей потупился, что-то прикидывая.

– Не могу я, Валерчик, тебе всё рассказать. Просто даже потому, что сам нихрена не понимаю, знаю и того меньше. Но знаю, что если не помогу этому ребенку, беда будет. Это я просто чувствую. Понимаешь меня?

Валерон понимал. На своем уровне, исходя из своих соображений, памятуя о тех возможностях Андрея, свидетелем проявления которых он когда-либо был. Но этого багажа хватало на то, чтобы осознать – Андрюха не прихоти ради затеял какую-то непонятную суету. Да и не был он никогда особо активным пионером, активистом. Чтобы вот так вслепую, если ему верить, да в полымя… Но, именно это обстоятельство и пугало. Пугал экспромт действий. Ничего конкретного. И он, сам, с завязанными, как ни крути, глазами. Тем более что Андрею ничто не мешало воспользоваться услугами городского такси. Если уж на то пошло, есть таксующие частники. Выбор в качестве транспортатора авто Валерона с ним за рулем наталкивало на мысль, что есть, или могут быть, некие условия, выходящие, так сказать, за рамки, границы … законного.

Валерон сглотнул.

– Да хрен с ним, поедем. Конечно поедем. Только мне нужно пока что свои дела намеченные сделать. А вечером… Когда, кстати, нужна машина?

По каким-то своим прикидкам Андрей решил, что всю операцию нужно успеть завершить за пару-тройку часов, вечером. Где-то в районе семи – десяти часов. О чем он и сообщил Валерону, наливавшему снова в кружки чай.

Валерон кивнул, теперь уже более уверенно, и взгляд его стал более осмысленным.

Допивая чай и косясь на настенные часы, Андрей, приглаживая волосы рукой, добавил:

– Мне тоже нужно кое-что сделать, встретиться… Давай тогда в шесть вечера за мостом. Но, на всякий случай, еще одна просьба. Ты проедь мимо меня, не останавливаясь, с квартал, там развернёшься, и снова за мост, и уже на обратном пути подхватишь, я к дороге подойду. Лады?

Валерон ничего не ответил, вида тоже не подал. Спустя время кивнул, что-то про себя соображая.

Андрей допил чай, поблагодарил, попрощался с бабулей, продолжавшей смотреть на телевизоре сменяемые пультом кагалы, оделся и вышел за дверь. Спускаясь по лестнице, с каждой ступенью Андрей будто собирался воедино, получал новый заряд бодрости. Его план, его цель приняли конкретный, овеществленный облик. И даже продолжая ощущать себя слепой рыбкой в огромном враждебном и лишенном света и ориентиров океане он уже был почти уверен, что путь, избранный им, является единственно верным. Оставалось еще одно промежуточное действие, вопрос, требующий своего скорейшего разрешения.

Глава 11

Жизнь протекает не в спокойствии и размеренности. Бывают взлеты и падения, удачи и потери. Не без того, иначе какая ж это жизнь. Так, компьютерная симуляция, не самая удачная. Да и как можно было бы понять, что вчера было хуже, а завтра ожидается просто космос. Сравнение, только оно помогает отличить негатив от праздничного конфетти. Только эмпатия способна привести к какому-то знаменателю. Говорят же, что жизнь состоит из черных и белых полос. Мол, белых больше, они шире, они доминируют на карте. А черные… Что ж, черная полоса как маленькое неизбежное зло. Через которое остается лишь переступить. Пережить. В крайнем случае нужно лишь на время замереть, дождаться, преодолеть, найти в себе силы выбраться из очередной задницы и быть готовым к новым ярким зарницам. К зарождающемуся, слепящему чистотой и радостью, новому светлому дню. К следующему «Завтра», несущему свежую порцию радости, великолепия и счастья. Враньё!

Придумавший эту чушь должен гореть в аду! Сейчас. Отныне и вовеки. Ничего такого от этого зажравшегося мира ждать не приходится.

Вернее, радость утра дарована не всем. Кто-то, вставая с полыхающим в зените солнцем с теплой, пахнущей примешанными луговыми травами постели, тянется к наполняющему пространство спальни свежесмолотому кофе. Пролистывая на смартфоне со Сваровски намеченный задолго график рабочих встреч прислушивается к себе – а нет ли поводов для недовольства и раздражения. Досады от неверного начала дня.

И кофе, показавшийся вначале чудесным феем пробуждения, с новым глотком становится все горше, теряя терпкость и аромат. И ветер за окном старательно стаскивает со своих мест вчерашние умиротворенность и беспечность. И телефонный звонок выводит из себя. Не важно, что ты кому-то нужен, кому-то понадобился. Кто-то смог дозвониться, обмолвиться словом.

Ну а кому-то, продрогшему, пропахшему копотью и сажей, разбуженному холодом и сведенным с вечера пустым желудком, приходится каждое утро сражаться вновь и вновь с самим собой. С кислым подвешенным воздухом, с подступающим рывками рассветом, приникшем в готовности к броску, с намерением навалиться новым ворохом проблем. И наплевать. Вчера их было так много, и так густо ими был посыпан предыдущий день, месяц, год, что одной больше, одной меньше… Лишь только затравленный, заглушенный темными мрачными мыслями взгляд из-под лохматой не чесанной шевелюры еще временами вспыхивает, тяжелея и меняя цвет в ответ на глухие позывы боли…

Болело все, везде и сразу. От холода, от провисшей и неудобной кровати, от анемии мышц. Боль, временами утихая, скручивалась в тугой комок, тускнела от обилия, перетекала по жилам, но всегда возвращалась. Её было много, разной, но уже давно неотступной и привычной до слез. Боль даже помогала. Вынуждая ворочаться, подыматься, закидывать в зев затухающей буржуйки новую порцию антрацита, раздобытого в небрежных россыпях на путях железнодорожной станции. Поиск и притаскивание угля со станции в дом с наступлением холодов становилось едва ли не самой главной и насущной необходимостью. Без еды еще можно было обходиться какое-то время, без тепла заскорузлая жизнь подвисала на тонкой, рискующей ежечасно оборваться, нити.

Еще лежа, поскрипев просаженными кроватными пружинами, запахнув как можно туже полы некогда стильного и вздутого пуховика, Лизавета приподнялась, с помощью локтя утвердилась вертикально на кровати и уткнулась подбородком в ворот. Затем принялась дышать себе под кофту, пытаясь немного отогреться.

Печь стояла еще теплая, даже горячая, хороший угольный кусок мог давать жар полсуток к ряду. Но к утру все же тепла уже явно недоставало. Вездесущие сквозняки, прорехи в притолоке и холодный не утепленный пол выстуживали комнату практически мгновенно.

Разгибаться и подниматься с кровати было непростым занятием. Затекшее после ночи тело ныло и требовало оставить его в покое. Прямо сейчас. И навсегда. Чтобы не пересчитывать мысленно вчерашние болячки, отзывающиеся хором и поодиночке в любой попытке изменить положение тела. Но именно эти ноющие и стреляющие спазмы становились теми единственными мотиваторами, заставлявшими сделать шаг, наклон, бросок в горнило печи нового пыльного куска. А потом уже и передвинуть закопченую тушку чайника к огню, долить воды, и сжавшись, ждать возможности заварить чай в веселом оранжевом заварнике.

Продолжая кутаться в ворох одежд, Лиза медленно переводила взгляд из угла в угол жилища, пытаясь собраться и с мыслями, и с силами.

Нет, Лизавета не была ни бомжом, ни алкоголиком, ни просто асоциальным элементом. Напротив, она старалась. Всегда и изо всех сил. Пыталась обустроиться, наладить свой быт, что-то изменить к лучшему. Как могла. Но, не имея перед глазами примеров, не получив наставлений и советов матери, не приняв в себя семейные традиции, не имея объекта для заботы под рукой, ей сложно было выстроить свою жизнь так, как это могло бы быть в иных обстоятельствах. И всё же она пыталась.

Вчерашний день, промелькнувший как мгновение, вместе с первым снегом, слабой поземкой и уже неслабым морозцем, давил тяжестью и какой-то особенной безысходностью. Вчера она осталась без работы. Да какой там работы. Так… Ей позволялось за гроши мыть полы в паре магазинов на перекрестке, деньги хозяин обоих отдавал сразу, за смену, что позволяло ей производить хотя бы ближайшее планирование и даже откладывать крохи на черный день. И еще поломоить в столовке двумя кварталами дальше по проспекту. На жизнь хватало, приятным бонусом служили довески из столовой, когда горячее, а когда и нарезки после банкетов. Теперь осталась лишь столовка. И если с питанием пока еще можно было протянуть, то с покупкой зимней обуви можно было окончательно забыть.

Лизавета шмыгнула носом, и, закашлявшись, заставила себя подняться.

Нехитрый скарб жилой комнаты составляли, помимо кровати и чугунной буржуйки, дышащей угаром в упершуюся в вентиляцию трубу, стол с двумя стульями, какое-то подобие серванта с кухонными и прочими мелочами, еще старый понурый и продавленный пуфик, вешалка у двери и сундук. Сундук был самым важным в этом нехитром перечне. Деревянный, перекрашенный множество раз, внушительных размеров ящик с громоздкой откидной на кованых петлях крышкой, этот мебельный мастодонт принадлежал этому дому ровно также, как встречающий сыростью подвал или поеденные древоточцем стропила крыши. Он и стоял на своем месте несдвинутым за многие годы. Пол был докрашен ровно до его деревянных стенок. За ним же в темной и пыльной прорехе у стены скопились уже поколения ссохшихся пауков, чье генеалогическое древо вело свои истоки с времен пра-пра-владельцев этого дома. Закопченый временем и угольной пылью потолок, худосочные, но бережно штопанные занавески на окнах, аккуратный половичок при входе. Несмотря на убогость и нищету, пол был наново выкрашен минувшим летом, выметался каждый день, занавески периодически стирались, правда, в теплое время года, а половичок ждал каждый год снега, что быть выбитым и просвеженным. В прихожей стоял еще старенький, тарахтевший как дизельэлектроход холодильник, не доставлявший хлопот и продолжавший, невзирая на триасовую ветхость, усердно хранить доверяемые его нутру нехитрые припасы.

Жизнь от рассвета до заката диктовала свои правила быта. Подъем, возвращение к жизни, неслышимые мольбы к тому, кто за все в ответе, потуги по приведению в чувство халупного мирка, попытки завтрака, добыча дарующего тепло топлива, халтуры на рынке, вечерние рабочие смены, одинокий ужин принесенными столовскими дарами и отход в небытие.

Иногда существование все же бывало чуточку приветливее. До наступления холодов, которые обычно заявлялись к ноябрю, дни разрастались также парками и скверами, где изредка удавалось поднять рублик-другой за уборку мусора и метение аллей вместо заболевших или запивших дворников. Случалось, центральная набережная реки принимала ее, суля редкие, но такие памятные подачки от уличных шавермщиков или хотдогеров.

Лиза в свои двадцать четыре выглядела едва ли на совершеннолетнюю. Кейтмосовкое телосложение да избыточная худоба вызывали к ней повышенное внимание окружающих и желание как-то, хотя бы мелочью, но поучаствовать в ее судьбе. Вот в конце лета и поучаствовали…

Вартан выделялся из себе подобных уличных торговцев вполне искренней доброжелательностью, юмором и внимательностью. Так что даже голодный и ко всему подозрительный зверек Лизавета прониклась. Отозвалась на дарящего просто так тепло общения и заботу чужого человека, ничего не требующего взамен. Легко преодолев недоверие к бровастому и вихрастому южанину, с готовностью принимала от него завернутые в горячий хрустящий лаваш шавермы, благодарно выдавливала ответную улыбку и усаживалась неподалеку, наслаждаясь подаренным чудом. Медленно погружаясь в эйфорию сытости и вкуса, она внимательно продолжала слушать шутки и каламбуры, извергаемые Вартаном в неимоверных количествах. Над некоторыми хотелось даже посмеяться. Густой и вызывавший мысленные судороги запах жареного мяса действовал на Лизку гипнотически. И даже если бы шутки были вовсе не смешные, а всученная в обе ладони горячая шаурма случалась отнюдь не так часто, как бывало, Лизавета все равно приходила бы сюда. Просто чтобы понаслаждаться иллюзиями. Но каждая шаверма когда-то заканчивалась, и вместе с отправленной в урну скомканной бумажной упаковкой улетучивались и проблески какого-то теплого комфорта. Чернота полосы возвращалась. Стоило лишь обернуться, и становилось понятно, что эта тянущая вниз жизнь никуда от нее не делась.

Дождавшись вечерних сумерек, когда требовалось уже бежать на свои каждодневные трудовые повинности, Лизавета помогала Вартану собрать и упаковать скопившийся мусор и оттащить мешок к ближайшему мусорному баку. Такой импровизированный симбиоз устраивал обоих. До поры…

Походив из стороны в сторону, размяв немного ноги, потянувшись, Лиза поставила чайник на верхнюю варочную плиту буржуйки, и выглянула в окно. Предрассветные сумерки неохотно проявили занесенную снегом дорожку к дому, дальше, за заборчиком, мгла не позволяла что-либо рассмотреть. Вдалеке, в рыжем свете фонарного столба на углу переулка какой-то мужик суетился возле своей престарелой ласточки, пытаясь ее оживить и насилуя подуставший на морозе такой же немолодой аккумулятор. От окна сквозило холодом и ненастьем. Однако этот дом, этот маленький клочок мироздания, подаренный ей судьбой, принадлежащий только ей одной, который не нужно было ни с кем делить, позволял ей жить, самой. Не замерзнувшей на улице, не выдавленной из провонявшей бомжами ночлежки. Свой, никому другому недоступный, капсюльный, мирок.