Полная версия
Верхний мир
– С ума сойти, – безжизненно отозвалась я.
Нет, на самом деле объяснение было далеко не самое фиговое, да и пиротехника в гаджете не подкачала. В любой другой раз я бы так честно и сказала, но только не когда у тебя две минуты осталось, чтобы наконец слиться отсюда… ну, или всю оставшуюся жизнь разгребать последствия.
И, словно боги твердо порешили заставить меня сегодня ждать и мучиться, у него снова зазвонил телефон.
– Виноват. Я поговорю в коридоре. Две минуты. Обещаю.
И, не успела я выразить официальный протест или снова поднять тему «уйти пораньше», он был таков. Что бы там от него ни хотели, вопрос был достаточно щекотливый, чтобы усвистать по коридору метров на двадцать. Я сидела в комнате, одна, унылая, расстроенная, злая. Такая эмоциональная буря обычно тащит на хвосте самые бесстыжие идеи. Криминального, прямо сказать, толка.
Короче, я встала и полезла к нему в сумку. Интересно, каковы шансы, что у него там налик найдется? Солидные, как сказал бы всякий, рожденный настолько близко к миллениуму. Это всего лишь десятка, сказала себе я, расстегивая молнию (руки малость дрожали). Возмещу ему все сто пудов на следующей неделе. Если так рассудить… он мне вообще-то должен. Сам виноват, что я опаздываю, вот пусть и спонсирует часть дороги.
Даже не припомню, когда я последний раз что-то у кого-то крала – тем более у совершенно незнакомого человека. Ну да, неправильно, но что поделать. Чувствуешь себя полным говном. Дымящимся, теплым таким, сплошь в мухах. И хуже этой гадской логики, которой я оправдала свой поступок, было только то, что я же сама и заставила себя в нее поверить.
Так.
Первой на глаза мне попалась потертая коричневая тетрадь. В жизни ничего подобного не видела, ни в одном канцелярском магазине. Она же наверняка старше, чем сам доктор Эссо. Один угол обуглен до черноты, второй расслоился от времени; буквы на обложке так расплылись, что и не разберешь.
– Блейз Аденон? – пробормотала я.
Та же фамилия, что и у доктора.
Хорошо еще, что шаги я услышу заранее – прежде, чем он войдет. Но все равно, чем возиться с дневником, можно потратить время с большей пользой.
Дальше шел бумажник. А в основном отделении – хрустящая пачка банкнот.
Я вытащила на свет двадцатку… – и уставилась на нее. Фиолетовый король Георг в ответ уставился на меня. Смотрел, можно сказать, прямо в душу и обрекал на муки вечные. Это не ты, Риа, как бы говорило мне его величество, королевски качая головой. И ведь оно было право, черт его дери.
Нет, я так не могу. Отказать. Какие бы там последствия ни повлекло за собой опоздание, будем жевать этот кактус.
Это просто тусовка, сказала я себе, засовывая купюру обратно в бумажник. Еще одна удобная ложь, в которую я заставила себя поверить.
За дверью заскрипели по полу подошвы кроссовок. Еще секунда и…
Пальцы мои уже держались за молнию: дернуть вверх, отпрыгнуть, плюхнуться на стул…
Но тут я увидела ее.
Фотографию, поцарапанную, в боковом кармашке. Четыре ребенка за обеденным столом. Один – доктор Эссо, но потощее и посвежее лицом. Справа – девочка того же примерно возраста.
Девочка, которую я знала – потому что на дне ящика дома у меня лежала ее фотография.
– Спасибо за терпение, – изрек доктор Эссо, открывая дверь и шагая к своему стулу.
Примерно через две миллисекунды после того, как я застегнула сумку.
Какого дьявола, чуть не заорала я! Какой тут вести себя нормально, когда у тебя на сетчатке выжжено только что увиденное! Я так вцепилась в ручку, что та сломалась пополам, а доктор Эссо как ни в чем не бывало продолжил с того же места, где прервался.
– Самое паршивое, что парень, дотумкавший, что свет – это электромагнитная волна, сделал это тем же способом, что и мы – путем нехитрой математики. А потом ему пришлось ждать двадцать лет, пока кто-нибудь не проведет эксперимент, доказывающий, что он всю дорогу был прав. Можешь себе представить, как дико он себя чувствовал?
О, я могла. Я сама себя сейчас чувствовала крайне дико. Этот чувак знал мою мать! Настолько хорошо, чтобы таскать ее фото с собой. Руки мои под столом ходуном ходили, а на полу им вторили лодыжки – встань я сейчас, ноги бы подкосились.
– Я так понимаю, тебе идти пора, – сказал он, секунду помолчав. – Поскольку это я виноват, что мы позже начали, я вызову тебе такси, чтобы ты успела куда там тебе надо вовремя.
Да уж, мне точно было пора. Я даже про тусовку больше не думала – главное, выбраться из этой комнаты и уже как-то взять себя в руки.
Я всю свою жизнь гадала, кто моя родная мать, и выцветший поляроид под спортивными лифчиками в шкафу был единственным доступным ответом. Как бы часто она мне ни снилась, в реальном мире мать существовала только в виде отпечатка три на три на давно опавшем с дерева времени одиноком листке. Помню, я сижу на стульчике цвета истошно-розовой жвачки и гляжу снизу вверх на первую опекуншу, какую вообще помню.
– Где моя мама? – спрашиваю я, и сразу же: – Куда она ушла?
Десять лет спустя в этой клаустрофобической комнатенке вопросы никуда не делись. Те же самые вопросы. Только ответ сейчас сидел напротив меня в спортивном костюме.
Я оглушенно таращилась на него, изучая плывущие перед глазами контуры лица и думая, кто же он, к чертям, такой. С самого начала ведь знала, что с ним что-то не так, – но чтобы настолько?! И ведь даже неясно, откуда, когда, как он вообще добыл фото моей матери, Надьи Блэк.
– Да, – сказала я наконец, тяжело проглатывая что у меня там было в горле. – Насчет такси поймаю вас на слове.
Глава 5
Эссо. Сейчас
Пятница (сегодня)Проснувшись в то роковое утро, я первым делом вспомнил про разборку с матерью вчерашним вечером. Чувствовал себя полным говном. Все не мог развидеть, как она стоит там, в дверях, тащит сигарету из пачки, а подол ночнушки треплет сквозняк. И какая была хрупкая, слабая, когда я потопал к себе – целая изможденная жизнь в этих глазах с набрякшими мешками. Учитывая весь этот бардак с Ди и Резней, неизвестно, успеем ли мы помириться и как… если вообще успеем. И от свирепой окончательности этого «если» у меня мороз по хребту пополз.
И как будто всего этого еще мало, сегодня была пятница – день «Фиш-энд-чипс-плюс-фильм»! Мое же собственное семилетнее «я» уничтожающе на меня пыхтело за этот дебильный таглайн. В восемь вечера нас с ма ждали два часа времени «только для себя».
Ага. Сегодня все два часа мы будем молча жевать и не смотреть друг другу в глаза на тесном диванчике в большой комнате – вместо того, чтобы весело ржать и орать в телик:
– Блин, бегите, идиоты!
Я сел в кровати, и тощая тетрадка на одеяле мигом пробудила ночное воспоминание: ма тихо входит и кладет ее туда. А от имени, написанного фломастером на обложке, я как штырь проглотил.
Блейз М. Аденон
Полное имя с фамилией – моего отца.
Почему она отдала мне ее сейчас – именно сейчас? Из-за тех грубостей, что я ей вчера наговорил, или еще из-за чего? Если это и правда его тетрадь, значит, она ее от меня прятала всю мою жизнь. Но на самом деле мне сейчас было глубоко наплевать. Сейчас я ей был даже благодарен. Кроме вот этой вот тетрадки от него осталась только пачка налоговых бланков (в комнате у ма) да один непарный носок (в моей).
Но вот эта фамилия – Аденон – печатными буквами на обложке вынесла меня вообще к чертям собачьим. Это же не просто какое-то там его имя – оно наше! Такая дверь в прошлое. Мои корни, можно сказать – черным по белому. Человек, ответственный за вторую половину моей ДНК, сидел сейчас запросто у меня на одеяле. На расстоянии вытянутой руки. Мой шанс узнать, кто он был такой… возможно, даже кто я мог бы быть такой.
Я жадно протянул к нему руку. Какая-то часть меня была совершенно уверена, что после первой же страницы у нас возникнет этакая магическая связь. Ну, не догоню, так хоть согреюсь. И от первых же слов на бумаге эти надежды затрубили в трубы.
К Эссо
Когда-то давным-давно в одной пещере жили узники…
Дальше все с каждой строкой становилось все чудесатее. «Трепещущие тени на стене», какой-то «Верхний мир»… какого-то Сократа кто-то казнил…
Никогда за всю жизнь мне не было от слов сначала так хорошо, а потом сразу же так хреново. В следующих нескольких письмах (все адресованы мне) речь шла о чем угодно, от путешествий во времени до атомных бомб и всяких измерений, увидать которые можно только с помощью математики. Половина напоминала ту шнягу про Пифагора у Пёрди на уроке в понедельник – только еще заумнее. Такую шнягу уж скорее ждешь найти в сай-фай-книжках, типа тех, что Надья глотала стопками на выходных.
«Разочарование» – это еще слабо сказано, если вы спросите, что я почувствовал. «На ушах» – уже ближе, но все равно недолет. Самый очевидный вердикт – что я только что ознакомился с бредом трехсоверенового психа, который сейчас, будь он все еще жив, наверняка проповедовал бы в матюгальник про конец света где-нибудь на Трафальгарской площади. И, главное, все это так серьезно, будто он и впрямь верил в то, что писал. Видать, па был реально не в ладах с головой, потому-то ма от меня все и скрывала. То, что она сказала мне вчера, – мол, что не хочет, чтобы я в него превращался, – до сих пор жгло, как чили-перец на разбитой губе. И сейчас вся эта скрытность злила меня лишь сильнее, да.
Нет, сейчас это реально слишком, решил я. Проблема папы будет ждать до вечера. Чтобы вылететь из дому вовремя, надо было посрать, помыться, почистить зубы и сожрать хлопья примерно одновременно. Смиримся, что отец, возможно, был стукнутый, и подумаем лучше, что день грядущий нам готовит.
Прежде чем выскочить из комнаты, я сунул тетрадь под подушку.
Утро на лестнице пахло холодом и африканским рисом в томате – видимо, из квартиры внизу, где жили чуваки из Ганы. Рис был на той стадии готовки, когда каждое промокшее в помидорах зернышко на дне кастрюли уже начинает обугливаться. Забив на завтрак, я подумал, что надо бы пришить того счастливчика, который сейчас будет все это оттудова отскребать, но тут три подряд СМС от Надьи резко поставили нечеловеколюбивые планы на паузу.
Надья:
Йо Э. Слыхала какое-то дикое говно насчет тебя и брата Ди.
Надья:
Ты там вообще в порядке? Какого хрена ты мне ничего не сказал?
Надья:
Напиши что как, а? xxxx
Непонятно, с какого это она так пристально меня мониторит? Вообще трогательно, да. Большой палец завис над экраном в ожидании годных слов. Я подождал. Потом еще подождал. Потом забил на это.
«Нет, ни фига не в порядке» – нормальный очевидный ответ, но тут пришлось бы дофига всего объяснять. Придется рассказывать, как я умудрился случайно спарашютировать прямо посреди уличной разборки. И почему от вылета из школы меня теперь отделяло одно-единственное взыскание. Сколько работы за последние месяцы ушло на то, чтобы продемонстрировать ей вот ровно нужную пропорцию загадочности и фана! Нельзя же просто так взять и разбить иллюзию, что я слишком крут, чтобы бояться. Сколько бы я ни подыхал от желания поделиться своими страхами с тем, кому не все равно, торопиться с этим было никак нельзя. Интересно, а когда вообще наступит «уже можно»? Вот неделю назад был золотой шанс, когда мы пошли с ней смотреть очередную фантастику, которую ей непременно понадобилось увидеть. Я мог удариться в лютую романтику – открывать перед ней двери, покупать втридорога попкорн, выложить, как я схожу по ней с ума с того самого дня, как она перевелась в Пенни-Хилл… А мог последовать типично бесполезному совету Роба и «просто быть собой». Спросить Като я даже не рискнул. В конце концов я выбрал стратегию примерно посередине между двумя одинаково жуткими опциями: не стал делать ничего. Я искренне мечтал, чтобы Надья не была мне настолько небезразлична. Я западал в ней даже на то, что, по идее, никак не должно было нравиться. Например, когда Надья слишком сильно смеялась, она хрюкала. Или у нее на темной стороне запястья было огромное родимое пятно. Или металлические скобки на зубах.
Ко второму этажу телефон уже опять был в кармане, а фокус внимания уварился, как рис в томате, примерно до двух слов: остаться в живых. Когда пятница кончится, наступят выходные, потом будут каникулы – целая неделя на то, чтобы залечь дома и придумать, как сгладить терки с Ди, Резней и прочими брикстонскими парнями, у которых я теперь в хит-листе. Нужно просто каким-то образом не попадаться им на глаза весь школьный день, только и всего.
Чем быстрее мысли, тем медленнее ноги, у меня так всегда. Как будто ты родился с ограниченным запасом скорости, и его теперь приходится по талонам выдавать мозгам и нижним конечностям. А часы ехидно подсказывали, что из-за этого нормирования я сейчас опоздаю на следующий 36-й автобус минимум на две минуты.
Последние два лестничных пролета я пролетел через три ступеньки, экономя на каждом по секунде. С каждым скачком рисовый аромат слабел. Когда я пробегал мимо Бомжа Дэйва, он замахал мне бутылкой (сука!) и заулюлюкал. Даже двадцать метров спустя я все еще слышал, как он наполовину ржет, наполовину кашляет, будто у него легкие набиты гравием.
Дорогу до остановки с обеих сторон окаймляло муниципальное жилье – точно такое же, как во всех прочих концах Лондона. Каждая башня закутана в шарф из сине-белого пластика; кирпичная физиономия – в прыщах тупых телеблюдец. Люди со всех уголков планеты сажали свои молитвы под этими коробками, ждали, когда мечты взойдут и заколосятся из бетона – если позволит нескончаемый британский дождь. Ничего другого я в жизни не знал. Нарм, Пекхэм – только это.
Заложив вираж на улицу, где меньше минуты отделяло меня от встречи с вожделенным 36-м, я едва не врезался в полузнакомую девчурку – едва в сторону взять успел, сам чуть не кувыркнулся. Она держалась за папину руку. Пухлая розовая курточка застегнута по самый нос – только маленький овал сверху, из него меня проводили глазенки. Только при виде этого теплого комка до меня дошло, что свою собственную куртку я благополучно забыл дома. А заодно что из-за пазухи у меня тянет характерным луковым запахом.
– Вот говно! – выразился я.
Утром я, конечно, залил дезодорантом яйца – зато про подмышки напрочь забыл. Надо бы, по идее, вернуться, но вместо этого я энергично похлопал рубашкой – авось мерзость выйдет с воздухом. Автобус уже тормозил на той стороне дороги – следовательно, у меня максимум секунд десять, пока он не отчалил. Прямо передо мной стройная тетка в светло-сером пиджаке и юбке карандашом переходила улицу, держа за руки двоих ребятишек. Еще с десяток, в одинаковой младшешкольной униформе, шагал следом. Я кинулся по диагонали через проезжую часть, надеясь выгадать время-пространство, и, оглянувшись, на предмет трафика, заметил матовый черный «Рейндж-Ровер» с черными же колпаками, несущийся к переходу. Многонациональный чувак с длинной худосочной бородкой сидел за баранкой, но глаза у него были в телефоне: явно думал, что спасение утопающих – дело рук самих пешеходов.
Между тем последний пацан в гурте (восьмилетняя версия Бенедикта Вонга, стриженная под горшок) все еще благостно семенил через дорогу с таким видом, словно сидел на коленях у своей мамочки – нет места безопасней во всем мире.
– Быстрее! – крикнула ему, оборачиваясь, тетка сопровождающая (он даже не почесался). – Я сказала, пошевеливайся! Мы не можем тут весь день торчать.
Но, судя по спокойной позе, машины она со своей точки не видела и искренне полагала, что ничего опаснее, чем опоздать на урок, пацаненку в жизни не грозит.
Сначала завизжали шины, потом из машины раздался задушенный вопль. Мальчишка замер как вкопанный посередь дороги, глаза в пол-лица, под стать «большому моменту» – самому, возможно, большому во всей его маленькой жизни.
Миллион разных мыслей копошился у меня в голове, залезая друг другу на плечи, пока сверху не нарисовалась одна-единственная: достань его раньше машины.
Я сделал выбор не потому, что хотел побыть героем. Я вообще, на деле, ничего не выбирал – просто дал сработать бездумному рефлексу, потому что ждавший меня в школе кошмар лишал настоящий момент всякой важности.
Если сейчас оглянуться, мне вообще, по-хорошему, надо было дальше бежать на автобус.
Часть вторая
Время
К Эссо
О Верхнем мире написано очень мало – в основном потому, что мы о нем мало знаем. Неизвестно, все ли люди могут туда добраться и есть ли какая-то разница между отдельными личностями, культурами или даже биологическими видами. Никто никогда не видел, где Верхний мир начинается и заканчивается – при условии, что он вообще где-то заканчивается. Мысль, что ты отправишься туда, наверх, один, страшна – но страшнее и трагичнее вообще об этом мире не знать. А потому я расскажу тебе то немногое, что знаю, дитя мое.
Прежде всего, чтобы увидеть его, о нем нужно говорить.
Речь влияет на то, что мы видим. В греческом языке, например, нет слова «синий». Вещь может быть либо «галазио» (светлый оттенок синего), либо «бле» (темный оттенок его же). Любой грек, перебравшийся на этот пасмурный остров, обнаруживает, что его словарь вдруг развалился пополам. Два ярких цвета засунуты в одно-единственное английское слово «blue».
Однако, как показало одно любопытное исследование, потерявшие практику родного языка греки перестают различать вещи цвета «галазио» и вещи цвета «бле». Теперь они в буквальном смысле видят лишь половину того, что видели раньше, а виноват во всем язык.
Подобно оттенкам синего, даже само время, и то относительно. Здесь оно идет быстрее, там – медленнее, и зависит это от того, где ты находишься и что понимаешь. А поскольку время, свет и все прочее во вселенной можно толком описать только языком богов, даже пара уроков детской математики даст возможность мельком заглянуть в Верхний мир. Но пока не начнешь говорить на священном наречии бегло, не надейся увидеть много больше.
И, наконец, загляни в ОКНО.
Наши братья и сестры на Востоке говорят, что в каждом щелчке пальцев заключено шестьдесят пять неповторимых мгновений. Современные физики с помощью ручки и бумаги докажут тебе, что число это еще гораздо больше. Только представь себе великое множество мгновений, содержащихся в одном-единственном вздохе. В одной улыбке. В одной грёзе. Как же разуму удержать почти бесконечное количество зерен, вкупе составляющих целую жизнь?
А никак.
Дабы обеспечить выживание человечества, природа давным-давно решила ограничить наше восприятие времени одним-единственным моментом. Один непрестанно меняющийся холст, экран, на который проецируются сиюминутные потребности – в убежище, в поддержании жизни, в продолжении рода. Великое Сейчас. Прошлое превратилось в мельтешащую туманную кляксу, а отвлекающие внимание от настоящего сполохи будущего померкли в непроглядной тьме. И все же способность к хроностезии (умственному путешествию по времени) никуда не делась – ее только выключили из розетки. Спрятали в расселине сознания, называемой ОКНОМ.
ОКНО – это воспоминание о прошлом или о будущем. Неповторимое для каждой личности и подчас настолько суровое или болезненное, что разум заставляет нас его забыть. Поскольку ОКНО – это такая линза, через которую мы воспринимаем истинное время, частенько можно услышать, что время в этих похороненных глубоко внутри воспоминаниях «замедлилось» или даже «вовсе остановилось». Полагают, что острый или повторяющийся шок может временно распахнуть твое ОКНО настежь, но доподлинно нам известно лишь то, что для безопасного пути в Верхний мир нужен Старший, который покажет тебе ОКНО – однако лишь после того, как ты овладеешь языком, который позволит тебе увидеть то, что находится по ту его сторону.
Через несколько месяцев ты покинешь свой мир и вступишь в наш, дитя мое. Тебе скажут, что то, что ты видишь физическими глазами, есть окончательная реальность и что люди, утверждающие обратное, вроде меня, – попросту дураки. Знай же, что помимо наших привычных кандалов и теплой пещеры есть и другой мир, и он яснее, чище и ужаснее нынешнего.
Глава 6
Риа. 15 лет спустя
Моя старая преподша по английскому как-то сказала, что «-cide» в глаголе «decide» – то же самое, что и в «homicide». Выбирая одно будущее, ты убиваешь все остальные, предупредила она. Решение – вообще безжалостное действие. Сидя на ковре между коленями у Оливии и рассуждая, что теперь делать со всей этой петрушкой с доктором Эссо (а заодно дергаясь каждый раз, как она заплетала новую нитку в новую косу), я прекрасно отдавала себе отчет, как она была права.
Оливии я рассказала практически все. Как вылетела со склада в ту же секунду, как доктор Эссо вызвал мне такси, потому что понимала, что ежели застряну здесь еще хоть секунду, то спонтанно самовозгорюсь. Как мама на его фото выглядела куда счастливее, чем на том, которое было у меня, – хотя там она даже не улыбалась. Как прискакала на вечеринку, опоздав в конце концов всего на пять минут, потому что «зубер» гнал как бешеный. Если так рассудить, это просто уржаться, как я из-за всего этого перенапряглась. Весь вечер меня мотало туда-сюда между желанием нырнуть в этот эмоциональный девятый вал и страхом в нем захлебнуться, а в голове при этом гудело от всяких больших мыслей. Девчонки из команды наверняка до сих пор судачили, что со мной не так, – отлично я восстановила себе репутацию, ага.
Оливия единственная знала про мой повторяющийся сон (который справедливо называла кошмаром) – тот, где у мамы были сплошь залитые черным глаза без белков; она тянула ко мне руки и плакала. У самой Оливии, если по чести, сны были еще страньше. Каждому приемышу снятся настоящие родители – даже тем, кому с ними, мягко говоря, не повезло. Особенно тем, кому не повезло. Уж она-то лучше всех понимала, почему я так повернута на том, чтобы найти ответы.
– Поверить не могу, что это все со мной происходит, – пробурчала я через плечо.
Где-то внутри у меня до сих пор сидел ребенок, который всегда верил, что сумеет найти дорогу назад, к мамочке, и то, что это вдруг возжелало стать правдой, было страшно, и волнительно, и удивительно до невозможности. Когда на все это я получила неохотное «ага», до меня наконец дошло, что не худо бы придержать лошадей и перестать уже звучать так возмутительно счастливой. Все последние четыре дня Оливия зеркалила мое возбуждение – откровение за откровением, улыбку за улыбкой, – но мрачных взглядов между ними спрятать не могла (не от меня, во всяком случае), и тогда я видела, сколько горя она таит внутри. Вот это и есть самое трудное, когда приходится расти, а кругом – жизнь-борьба: каждая твоя победа бьет прожектором в поражения тех, кто рядом. И вообще ни одна победа на вкус не похожа сама на себя. Я даже подумывала прекратить на фиг эти излияния, понимая, что она бы все на свете сейчас отдала, чтобы только оказаться на моем месте. Но мы были накрепко связаны друг с другом и пообещали ничего не скрывать. Я серьезно: через какую-то пару недель после первой же встречи (это было три года назад) мы поклялись на мизинцах никогда не ложиться спать, не поделившись всеми большими новостями за день.
С тех пор ничего не изменилось.
Состояние нашей комнаты, впрочем, упорядоченному мышлению не способствовало. Всем, что Оливия успела примерить за выходные, была выложена тропинка от гардероба до нижней полки нашей двухэтажной кровати. В каком-то более-менее приличном виде была только постель, да и то лишь благодаря самозаправляющимся одеялам, которые Поппи купила нам в этом году.
До следующих дополнительных оставалось ровно три дня, так что мне срочно требовался план. Нужно было прежде всего выяснить, что доктор Эссо знал о моей маме, – а следовательно, нулевым пунктом стоило раскопать всю информацию о нем самом.
– Голову малёк вперед, систер.
Оливия расчесала последний узелок, продернула нитку в готовую косичку и бросила ее мне на ключицу.
Я так долго просидела на полу по-турецки, что у меня правая ягодица затекла. Отбой был уже сильно давно, стояла ночь, а мы еще даже до затылка не добрались, не говоря уже о решении. Я предложила заплести Оливии косы в ответ, но она уже успела записаться на завтра в парикмахерскую – решила сбрить волосы до трех миллиметров под машинку.
– Я все равно думаю, что нужно просто взять и предъявить ему, – сказала она.
Никто не знал, как и почему доктор Эссо на меня вышел, но простым совпадением это быть не могло. Все его странное поведение… фотография еще эта… Я твердо намеревалась выкопать все, что его связывало с моей мамой, с ее жизнью… Тем более что теперь он как-то пролез и в мою.
