Дева и Змей

«Собутыльника».

– И соратника, – напомнил Единорог.

Насчет Полуденного двора он был абсолютно прав: сыну Дракона и в страшном сне не мог привидеться визит туда, высочайший или любой другой. Были времена… о, да, были и такие времена! – когда чёрный принц, достаточно могущественный, чтобы ничего не бояться, и достаточно беспечный, чтобы не заботиться о безопасности, выезжал на охоту в подвластные Владычице земли, а порой и появлялся при её дворе, от души наслаждаясь переполохом и ненавидящими взглядами со всех сторон. Тогда его жизнь была только его жизнью, а смерть доставила бы неприятности разве что близким.

Всё меняется.

– Я научился бояться.

– Да, – согласился Единорог, – власть налагает ответственность. Я так и не спросил у тебя тогда, на что похожа твоя сила?

– Ты спрашивал. Но это не моя сила. Я всего лишь представляю её. И похожа она на ручей. Чтобы черпать из этого ручья, – Эйтлиайн улыбнулся, – у меня есть замечательное, крупноячеистое решето. К чему эти вопросы, Гиал?

– Давно ты умер?

– Ещё интереснее! Я не умер. Меня убили. Если считать, как смертные, и не учитывать лакуны… четыреста восемьдесят девять лет пять месяцев и двенадцать дней назад, – несколько секунд он наблюдал за собеседником, насмешливо щурясь, – что, Гиал, привык жить вне времени?

– Четыреста восемьдесят девять лет, пять месяцев… ни о чем не говорит, – Гиал развел руками, – ты прав, я привык к безвременью. Это много или мало?

– В тридцать раз больше, чем я прожил… живым. Если не учитывать лакуны. Да что тебе с того?

– Хотелось бы знать, кто?

– Она умерла.

– Та девушка? – Гиал задумчиво поднял глаза, взгляд его стал глубоким и туманным. – Простушка, но она была чиста и невинна, и хорошо пела. Мне нравилось, как она поёт. Что же сталось с вами, Крылатый?

– Начать с того, что у неё было имя, – язвительно напомнил Эйтлиайн, – её звали Катериной, и была она вовсе не простушка, а боярская дочь. Помню, ты называл ее принцессой, оправдывая свои музыкальные пристрастия.

– Смертная, – Гиал пренебрежительно взмахнул изящной рукой, – мне нет больше дела до их титулов и родовитости. Но расскажи мне, как это вышло? Ты смеёшься сейчас, а ведь я помню – она любила тебя. И чистота её омрачилась было твоей темной силой, однако и в тебе появился тогда отблеск света. Да, конечно, я помню, – он задумчиво улыбался, – это долго было поводом для шуток. Говорили, что род Дракона тяготеет к смертным. Твой дед, твой отец, наконец, ты сам…

– А о прадеде у вас там не вспоминали?

– Не у нас, Крылатый, ты же знаешь, я далёк от народов Полудня почти так же, как от смертных. Не у нас. Но, говоря о твоем прадеде, не могу не напомнить, что и он полюбил Сияющую-в-Небесах, когда она пребывала в Тварном мире, заточённая в человеческую плоть. За что тебя убили?

– Хочется верить, что за идею, – Эйтлиайн подумал, – но очень может быть, что из-за денег. Мы с тобой выше подобных материй и никогда не понимали полезности золота, а между тем, семья Катерины была небогата. Да ещё, мне повезло оказаться единственным наследником отцовских земель. Всё это довольно сложно, – он помолчал, тряхнул головой. – Ты прав, мы накрепко связаны со смертными. Конечно, земли Тварного мира меня не интересовали, но кому тогда можно было это объяснить? Да и сейчас, если уж на то пошло? Сказать: нет-нет, уважаемые господа, оставьте подозрения, меня не интересуют ваши смешные игры, ибо я принц Тёмных Путей, я сын Дракона и в моих руках могущество, превосходящее совокупную власть всех земных владык? Это было бы забавно.

– Значит, тебя убили либо за то, что ты человек, либо как раз за то, что ты – фейри, – Гиал, не дожидаясь, пока это сделает хозяин, долил кубки нектаром. – Ты что же, признался ей? Катерине?

– Отчасти… Но и того, что рассказывали об отце, более чем достаточно. Все было сделано по правилам, как положено, когда убиваешь колдуна.

– О… – растерянно вырвалось у Гиала, – я знаю как. Я слышал о подобном. Прости, Крылатый, что пробудил в тебе горькую память.

– Это было пятьсот лет назад, – терпеливо напомнил Эйтлиайн, – настолько давно, что я уже если и захочу – не вспомню. А, восстав из мёртвых, – он рассмеялся, – я отомстил ужаснейшим образом, прямо-таки в лучших семейных традициях. Так что теперь и вовсе не о чем говорить.

– Мне просто хотелось знать, как шла здесь жизнь, пока меня не было. Я полагал, что в твоем доме появилась госпожа, и мне интересно было, что победило в тебе: свет любви или тьма, свойственная твоей природе. А вместо этого я узнаю о твоей смерти, о том, что та, которая казалась невинной и чистой, как цветок шиповника, стала предательницей и убийцей, тебя же вижу осторожным настолько, что даже во мне ожидаешь ты увидеть врага.

– Скажи ещё, что тьма, омрачившая чистоту несчастной Катерины – мои злые происки, и что я сам толкнул ее на путь предательства.

– Вижу, ты думал об этом.

– Я шучу, Гиал!

– Воистину, рада была бы ослепительная Владычица Полудня, узнай она о том, как ты шутишь теперь, мой крылатый друг.

– Что ж, расскажи ей об этом, когда вернешься, мне не жалко, пусть радуется. Так что с этой сиогэйли? Из-за чего переполох, и что известно о ней Владычице? А главное, откуда? Или кто-то из полуденных шлялся в окрестностях замка?

Несколько мгновений Гиал в замешательстве смотрел на собеседника. Потом удивленно рассмеялся, будто рассыпались золотые искры:

– Так ты поверил? Поверил Сияющей, но не доверяешь мне? Владычице нет дела до этой бродяжки, Крылатый, точно так же, как нет ей дела до того, что мы когда-то сражались вместе, и до того, что не годится предлагать Единорогу шпионить в чью бы то ни было пользу. Она хочет войны и мечтает о победе, слишком добрая и нежная, чтобы сделать хоть шаг в этом направлении, а потому ожидает чуда и помощи с любой стороны.

– Даже с твоей?

– Сарказм неуместен. Я не друг ей, не слуга и не дознатчик, и пришел сюда не потому, что Владычица просила об этом. Я пришел из-за тебя, Крылатый. Ты никудышный враг, зато друг верный и надежный, и мне не хотелось бы увидеть тебя в беде, а казалось, что это возможно. Что Сияющей достаточно лишь дождаться, пока ты окончательно лишишься Силы.

– Как?! – Эйтлиайн вздрогнул от неожиданности: – Что значит окончательно?

– Тьма истекает из мира, – невозмутимо объяснил Гиал, – и мы чувствуем это, слышим ее ток. Скажи, чем отличается Властелин от того, кто представляет Силу?

– Властелин – источник Силы.

– Верно. И его больше нет. А ты, порождение Мрака, со своим решетом, привык к вечному бегу ручья, и даже не думаешь о том, что ручей может иссякнуть. Это и к лучшему, – Гиал рассеянно дотянулся до кувшина, покачал им, вслушиваясь в бульканье, и разлил по кубкам остатки нектара, – не думаешь и не думай. Когда Тьма уйдет, мир станет лучше. Я волновался о тебе, о том, что сделает с тобой Владычица, когда ты ослабеешь. Знаешь ведь: она ненавидит весь ваш род, и у неё есть на то основания. Тем отраднее видеть мне, что ты не слабеешь, а меняешься и, следовательно, сможешь защитить себя, даже когда ручей, из которого ты давным-давно не черпал, станет иссохшим руслом.

– Тьма истекает из мира? – повторил Эйтлиайн, пропустив мимо ушей все прочие рассуждения. – Истекает?! Покидает мир, ты хочешь сказать? Куда она девается?

– Скорее всего, Крылатый (и если бы ты слушал внимательно, ты понял бы это) скорее всего, она просто… заканчивается. Но что тебе в том? Эта Сила никогда не была твоей. А вот природа твоего нынешнего могущества непонятна и представляет для меня интерес. Ты скрываешь его даже от меня, но, – Гиал качнул златовласой головой, – слишком велика эта мощь, чтобы я не увидел ее.

– Не понимаю, – пробормотал Эйтлиайн.

– Правда?

– Правда. Разве это важно? Гиал, то, что ты рассказал… мне нужно подумать. Обо всём. Разобраться.

– Я помогу.

– Да. Спасибо.

Давно и далеко…

Ее звали Катерина. И у него тоже было имя, данное при крещении, и он был старшим сыном князя. В летописях напишут потом: «прижитый от какой-то девки…», и будь он человеком, худо пришлось бы тем летописцам.

А так… Он не знал своей матери – это правда, но она была – амсэйр, одной из сумеречных Владычиц времен года, фейри достаточно могущественной, чтобы отец счел ее достойной родить ему сына и наследника. «Какой-то девкой» стала, скорее уж, законная жена князя, принцесса. Впрочем, он, старший, по-своему любил и мачеху, и двух своих братьев-полукровок.

А её звали Катерина.

В тот год, прожитый им исключительно в Тварном мире, произошло слишком много событий. И река времени едва не повернула вспять, когда он снова и снова проходил по ней назад, в недалекое прошлое, пытаясь предотвратить смерть отца. Потом было бегство, была человеческая грызня за власть, и он – лишний – казался людям то слишком опасным, чтобы позволять ему жить, то слишком жалким. Убить, чтоб не позорил великую семью. Чтоб не позорил великого отца, имя которого стали обливать грязью ещё при жизни.

Но, нет, сначала все было не так.

Мальчик родился в семье князя. Бастард. О его матери рассказывали, что она упырица – ведьма, приворожившая князя, но так и не сумевшая увести его под венец. Рассказывали, будто когда она поведала господину о том, что носит его первенца, князь приказал распороть ей живот, так хотелось ему поскорее узнать, мальчик там или девочка.

В действительности же, фея, вынужденная делить ложе с подменышем, не могла сама избавиться от плода – тяжёлая Тварная плоть внутри её тела терзала и мучила, и князь, признательный за всё, что сделала для него наложница, освободил её от страданий.

Кто скажет теперь, в чем заключался договор, скрепивший противоестественный союз сиогэйли и женщины Волшебного народа? Знала ли она о том, что её ребенку уготована необычная и печальная участь, что судьба его взвешена и предрешена на сотни человеческих лет вперед? Или известно было только то, что первый сын подменыша не должен быть смеском, чистое волшебство должно течь в его жилах? Гордилась она оказанной ей честью? Хотелось бы думать, что да, его матери льстило оказаться единственной достойной из множества других. Никогда больше не дала она знать о себе, ни разу не поинтересовалась сыном, но фейри неведомы родственные чувства, а судьба принца, на которого со страхом и надеждой взирали все племена от Полудня до Полуночи, каждый шаг его, каждый прожитый день был на виду. Князь-подменыш гордился сыном, дед-Владыка, гордился внуком, и они не считали нужным скрывать его от фейри.

Его прятали от людей.

* * *

Курт взялся за дело с обстоятельностью человека, предпочитающего получать за свою работу отличные оценки. Да и то сказать, предстоящее дело пока не слишком отличалось от привычных семинаров. В жизни людей происходит столько событий, кажущихся мистическими, что преподавателям даже придумывать ничего не приходилось. И в порядке вещей были задания, начинающиеся чем-то вроде: «В поселке городского типа N произошел ряд утоплений, приписываемых местному водяному…» Порой даже обидно было, следуя логике, в правильном порядке составляя известные факты, доискиваться до истинной подоплеки событий, и выяснять, что водяной ну совершенно ни при чем, а «при чем» цистерна спирта, спрятанная каким-то гадом на острове посреди N-ского озера.

Правда, столкнувшись с подобной ситуацией на практике, Курт решил, что естественные объяснения сверхъестественных происшествий всё же предпочтительнее.

Для начала он нарисовал схему, где наглядно изобразил предполагаемые сферы интересов Драхена и семьи Гюнхельдов, и попытался увидеть точки пересечения. Если бы не Элис, втянутая в эту же головоломку, всё объяснялось довольно просто: мистификацией городского масштаба, с целью заставить Курта задержаться в Ауфбе. Убедить его в том, что Змей-под-Холмом не вымысел и не суеверия, и воззвать к чувству ответственности: твоя, де, обязанность привести пророчество к исполнению, так неужели же ты бросишь нас тут на съедение чёртовой силе.

Строго говоря, в это объяснение и Элис можно было бы уложить без особых погрешностей: что мешало Гюнхельдам слегка подкорректировать планы, выяснив, что Курт приехал не один, и что он заинтересовался красивой туристкой? Влиять на человека куда проще, когда действуешь опосредованно – через друзей, родственников, или через девушку, которая ему симпатична.

Но Курт простым объяснениям не поверил и, минут десять так и этак повертев свою схему, скомкал бумагу и сжёг в камине. Не складывалось. Насколько он успел понять, никто из Гюнхельдов, а скорее всего вообще никто из жителей Ауфбе не стал бы шутить подобным образом с тем, что обреталось под холмом. Или на холме? А кроме того, глазам-то своим он верил и сумасшедшим не был, увиденное же глазами не поддавалось пока никаким объяснениям.

Впрочем, выяснение этих странных моментов Курт с тяжелым сердцем, но всё-таки предоставил Элис. Он беспокоился за неё, однако не настолько, чтобы отказаться от возможности наблюдать за Драхеном сразу с двух позиций.

Себе же Курт оставил работу с населением: беседы, вопросы, вообще выяснение личности Драхена и того, какое отношение этот человек имеет к мозаике в церкви. В современном мире – это Курт знал совершенно точно – очень трудно, почти невозможно обойтись без контактов с окружающими людьми. Особенно в маленьких городках. Значит, что? Значит, очень может быть, что кто-то из местных обеспечивает Драхена всем необходимым.

Кем бы ни был тот, он нуждался в воде и пище, в одежде и крыше над головой. А уж сколько всего нужно, чтобы содержать в порядке лошадь! Судя по цветущему виду Драхена и его коня, в тот единственный раз, когда Курт наблюдал их, оба чувствовали себя замечательно, и вряд ли испытывали лишения. Даже если предположить, что обитатель Змеиного холма упырь или эльф, или ещё какой-нибудь нечистый, он все равно, ну хотя бы кровь пить должен. А подобные выходки не проходят незамеченными.

Если предположить, что Драхен и впрямь сверхъестественное существо, то больше всего, судя по описанию Элис и по тому, что видел сам Курт, он походил на Ганконера – эльфа, являющегося забредающим в лес красивым девственницам.

Вот интересно, Элис, она как в этом смысле?… Хм, и ведь не спросишь.

У Ганконера черные сверкающие глаза и ласковый голос, он необыкновенно красив, и считается, что даже те, кто узнаёт его, не могут устоять перед эльфийскими чарами.

«Той, которая встретит Ганконера, вскоре придется соткать себе саван». Меньше всего хотелось бы столкнуться здесь с этакой тварью. Убить его нельзя. Вроде бы можно изгнать, но для этого придется приложить немало усилий. Если на холме обосновался Ганконер, значит Курт втянул Элис в большие неприятности. Имеет ли он на это право? По уставу – нет. Прямое или косвенное привлечение гражданских лиц к работе строго запрещено. Но даже при встрече с чёрным эльфом девушки умирают далеко не сразу, а другой возможности получить информацию, хотя бы проверить свою версию, может и не представиться.

Придётся рискнуть.

На семинарах учили главному: в любой, самой фантасмагорической истории сначала нужно искать рациональное зерно.

И оно всегда находилось.

Курт прекрасно знал, что в будущем предстоит ему искать решения задач в областях исключительно сверхъестественных, и не только на семинарах, но здесь и сейчас… хотелось бы, чтоб все оказалось просто глупой шуткой.

Поиски свои Курт начал с церкви. С дядюшки Вильяма. Кому, как не пастору знать о своих прихожанах.

– Решил познакомиться с подданными? – одобрительно поинтересовался дядя Вильям. – Разумно, Курт, весьма разумно. Твое возвращение всех взбудоражило, слухи ходят самые противоречивые. Говорят и о том, что ты немедленно, буквально через несколько дней намерен вернуться в Россию; и о том, что в самое ближайшее время Змею-под-Холмом будет дан решительный бой. Ну и о том, разумеется, что ты, как только вникнешь в положение дел, возьмешь управление городом на себя.

Правильно истолковав выражение лица Курта, пастор Вильям сочувственно вздохнул и как можно убедительнее посоветовал:

– Постарайся понять этих людей, племянник. Они в нелегком положении, на переднем крае борьбы со Злом, да при том, если мы, Гюнхельды, выбрали эту участь добровольно, остальные жители Ауфбе оказались втянуты в войну просто силою обстоятельств. И с тех давних пор они во всем полагаются на нас.

– Но я-то тут при чем?

– Строго говоря, – согласился дядя Вильям, – да, ты ни при чем. Ты родился и вырос в таких условиях, когда сама мысль о том, чтобы получить в единоличное распоряжение жизни тысяч людей кажется нелепой. Однако в Ауфбе очень мало интересуются даже делами соседних городов, не говоря уже о других странах, и вряд ли поймут тебя правильно. Посему, коль уж ты решил узнать нас поближе, не удивляйся, если столкнешься с отношением к тебе, как к хозяину всей этой земли.

Новый статус оказался настолько непривычным, что Курт не выдержал, полюбопытствовал:

– И что я должен делать?

– Ты имеешь в виду, что говорить людям? Или в чем заключаются твои обязанности? – уточнил дядя Вильям. – Говорить можешь все, что угодно, однако постарайся обойтись без нападок на наш… социальный строй – кажется, это так называется. А обязанностей у тебя довольно много. Перечислить их все, боюсь, сразу и не получится. Ну вот, хотя бы для примера: в Ауфбе этой весной пятьдесят два учащихся закончили школу. Из них двадцать два – юноши, и тебе следовало бы решить, куда они отправятся продолжать обучение.

Курт открыл было рот и закрыл, увидев, что пастор ещё не закончил.

– Конечно, ты не можешь принимать решение, не вникнув в дела, – продолжал дядя Вильям: – Нам нужен новый агроном, нужны два ветеринара, церковной больнице необходимы специалисты, умеющие работать с новой медицинской техникой, а церковные архивы нуждаются в архивариусе. У меня просто руки не доходят заниматься сразу всем: и бумагами, и записями в приходской книге, и прихожанами. Таким образом, Курт, твоей задачей было бы определить, кого из юношей и куда отправлять на учебу, вникнуть в их собственные предпочтения, и – самое сложное – убедить в том, что не так страшен мир за пределами Ауфбе, как им, возможно, представляется. Конечно, сатана не дремлет там, но и не настолько уж силен Враг, чтобы уловить в свои сети истинно чистые души. Ты хочешь что-то спросить?

Курт молча кивнул. В голове была такая сумятица, что и сформулировать вопрос не получалось. В конце концов он выговорил:

– А сами-то они что же?

– Сами они предпочли бы носу не казать за пределы Ауфбе. Все внешние сношения, если ты ещё не знаешь, тоже лежат на семье Гюнхельдов, и, надо сказать, отнимают значительную часть времени и сил. А у нас здесь опасно, конечно же, более чем опасно, но опасность эта угрожает телу, душа же пребывает в покое и мире. В Ауфбе нет соблазнов, кроме разве что телевидения, но, Бог милует, и бесовские игрища, которые демонстрируют нам по этому, воистину адову изобретению, не искушают никого из молодежи. Мы здесь, Курт, даже танцев не терпим. И не поём ничего, кроме псалмов. Твоей матушке это казалось очень странным, даже, наверное, не совсем естественным, но она поняла, постарайся понять и ты: только чистота наших душ и помыслов позволяет надеяться на то, что Змей-под-Холмом не вырвется в мир. А поблажки телу в ущерб душе – это возможность для Врага хоть на волос, а потеснить нашу оборону. Да, – дядя Вильгельм помолчал, – возвращаясь же к нашим будущим студентам, тут вступает в силу ещё одна сторона нашей жизни. Сторона немаловажная: деньги. Жители Ауфбе, пусть и косвенно, с нашей помощью, но всё-таки ведут дела с внешним миром. Кое-чем владеют, кое-чем торгуют… в совокупности суммы набираются немалые. И девять десятых от этих сумм в наших руках. В руках семьи Гюнхельдов, а значит – в твоих. Ты понимаешь, конечно, что деньги эти без дела не лежат, на них благоустраивается город, учатся наши дети, снабжаются всем необходимым муниципальные учреждения и так далее, и тому подобное – не мне объяснять: ты вырос в похожем обществе. А теперь скажи мне, Курт, кто, как ты считаешь, вправе распоряжаться всем этим?

– Городской совет, – не задумываясь, ответил Курт, – выборные лица.

– То есть, опять-таки, Гюнхельды. В условиях Ауфбе иначе просто не может быть. Но насколько я знаю подобные советы, в них всё равно есть кто-то старший, чей голос равен, скажем, двум голосам остальных членов совета. Как выбирается этот старший, Курт?

– Голосованием, – Курт уже понял к чему клонит дядюшка. Невелика премудрость: – Либо всенародным, либо – членов совета.

– В обоих случаях выбрали бы тебя. Ты понимаешь, о чём я?

– О том, что закоснели вы здесь основательно, – не удержался Курт.

– Да, возможно, – согласился дядя Вильям, – но ещё и о том, что даже в рамки твоих коммунистических представлений о жизни Ауфбе вполне укладывается.

В рамки «коммунистических» представлений Ауфбе, разумеется, не укладывался никоим образом. Хотя бы потому, что у власти в нем был не Совмин, и даже не коммунистическая партия, а… На этом месте Курт придержал веселый разбег мыслей. Он, конечно, не был коммунистом. Пока что. Ему вступление в партию предстояло лет через пять, ну, может быть, если повезет отличиться – сразу по окончании учебы. Дело-то не в этом. Дело в том, что в Ауфбе, значит, у власти был сейчас комсомол.

– Вот замутили черти! – пробормотал Курт на русском. – Пойду я, – он взглянул на улыбающегося дядюшку, – в народ.

– Ты как-нибудь выбери время, расскажи мне об этом новом изобретении – электронно-вычислительных машинах. Правда ли, что они умеют работать с документами и картотеками? А сейчас ступай, ступай. Дел у тебя много.

…Много – это мягко сказано. Разговоры с людьми требуют времени, особенно, если ты приступаешь к ним, будучи уверен в том, что никто из этих людей и близко не станет иметь дело с типами вроде Драхена. И всё же полагаться только лишь на слова пастора было нельзя. Пришлось, отбросив сомнения, продолжать начатое, для того только лишь, чтобы получить вполне ожидаемый ноль на выходе и в который раз вспомнить о пресловутом водяном. Всё шло к тому, что загадка Ауфбе не разрешается цистерной спирта.

Хотя побывать на острове посреди здешнего озера очень стоило. Элис можно понять, она испугалась, и Курт, наверное, испугался бы тоже, но интересно, неужели Драхен и впрямь сумел бы внушить ей, что сделал лодку из лепестка кувшинки? Это вам не погружение в транс с помощью блестящего камушка, тут работа посерьёзней.

Как он успел понять, сами горожане озеро своим не считали, недолюбливали его и побаивались, нисколько этого не стесняясь. Для них было естественным такое, что Курту казалось, мягко говоря, неловким. Двадцатый век перевалил за середину, а здесь следовали суевериям, зародившимся четыреста с лишним лет назад. Не ходить к реке в одиночку – заманят духи. Не ходить без нужды к озеру – защекочут русалки. Не забредать далеко в лес – затанцуют феи. Правы горожане, ох как правы, но откуда бы им это знать? Информация о нечисти не подлежит разглашению, а на то, чтобы защищать обывателей, есть специалисты.

Змеиный холм был пограничной высотой между людьми и всем, что враждебно людям. За холмом и озеро, и лес, и что-то, может быть, за лесом. Хотя, что там может быть, кроме других деревень? Ну, Ораниенбург километрах в пятнадцати на северо-запад. Цивилизация. И в самом её сердце этакая дикость. Не на пустом же месте. А откуда тогда?

За день Курт обошел весь город, спланированный на загляденье несложно: четыре главные улицы, с центром на Соборной площади, а между ними ровные и зелёные переулки. Если смотреть сверху, должно быть похоже на крест с расходящимися от крестовины концентрическими кругами. Тоже символика – не без того.

Собственно, за день Ауфбе можно было бы обойти раза четыре, это если не спешить, читать расклеенные на тумбах анонсы собраний двух городских клубов и афиши благотворительных детских спектаклей. Здесь не пели и не танцевали – что правда, то правда, но зато с удовольствием устраивали представления на библейские темы, дискутировали о том, благо или зло технический прогресс, обсуждали новости и просто веселились: праздновали Пивной день, собирались на чаепития, на чтения стихов, на репетиции псалмопевцев. Нескучно жили. По-своему, конечно. Диковатые люди, однако Курт знавал немало деревень в родном Подмосковье, где жизнь была куда как беднее. Кино по вечерам, телевизор, да танцы в выходные. Он с трудом представлял себе, как сельская интеллигенция, агрономы и учителя, за одним столом с дояркой или птичницей будут обсуждать темы, по большому счету ни тех, ни других не задевающие.

В Ауфбе был отличный стадион, два крытых бассейна – в них купались и летом, и в дни полнолуния, когда особенно опасны становились прогулки к реке. В Ауфбе были своя электростанция, огромная библиотека, прекрасно оборудованные скотобойня и мясокомбинат. Идеальный город, город-игрушка, и с любой его точки, стоило поднять взгляд, можно было увидеть над крышами кресты какой-нибудь из пяти церквей.