По волчьему следу

– Да уж, – Зима выбралась наружу и потянулась, а потом хлопнула Девочку по спине. – Ищи.

И та черной тенью скользнула вперед, туда, где до сих пор возвышались темные остовы недогоревших домов.

– Дерьмовое место, – сказал Тихоня, щурясь. И по лицу его было не понять, что он думает. – Но удобное… болото рядышком. Лес. Тут до части, если напрямки, то версты полторы-две, а коль тропы знать, то и того меньше. Я бы прогулялся.

– Нет, – сказал Бекшеев.

Лес все еще гляделся далеким.

Как они тут жили?

– Сколько людей здесь было? – уточнил Бекшеев, когда Новинский приблизился.

– Деревенька небольшая, две дюжины домов, но просторных… списки не сохранились. Сельсовет соседний тоже сожгли… – Новинский снова прикурил. Посмотрел на Тихоню. Сигарету в руке. – Чтоб вас… по обновленным данным – сто шестьдесят четыре человека.

И тишина.

Девочка исчезла. И Бекшеева тянет пойти за ней. Стоять и смотреть невыносимо. Не только ему. Солдатики, выбравшись из второй машины, держатся рядом. И оружие из рук не выпускают. И видно, что им не по себе.

– Тут и вправду спецы работали, – словно оправдываясь, произнес Новинский. – Фон чистый, никаких всплесков…

Если только их не спровоцировали неизвестные эксперименты. Но… тоже вряд ли.

Расстояние.

Да и восставшие мертвецы, если какие имелись, не отличаются умом. И охота их проста, хотя и кровава.

– Тела перезахоронили.

– А дома?

– Планировали разобрать. Разобрали бы, если б строиться, но распоряжение пришло сворачивать. Переносить… ну и не до того стало.

Зима вглядывается в дома.

Большие. Некоторые на каменном фундаменте. И часть дороги видна. Столько лет, а она чистая, разве что трава по обочинам поднялась. Колодец виден. Некогда над ним крышу поставили, чтоб сор не летел. Крыша от огня уцелела, а вот ветра да дожди её изрядно подкосили. И просела она…

Вой Девочки заставил солдат шарахнуться, а Новинский и вовсе сигарету выронил.

– Чего она…

– Нашла, – сказала Зима мрачно. – Вашего беглеца… нашла.

И не живым.

Бекшеев не ошибся.

Девочку они увидели почти сразу. Осевший забор, частью обвалившийся. И прокопченные темные бревна так и лежали, врастая в землю. На них успел наползти мох, да те же сизые непонятные грибы поднялись на тонких ножках. Дальше дом.

Каменное основание.

Стены неплохо сохранились. Пламя облизало их, но скатилось, остановленное то ли заговором, то ли противопожарным амулетом. Главное, что пострадал лишь верхний слой древесины.

Выломанное окно.

Осколки стекла мелкими зубами еще торчат из рамы. Крыша покосилась и съехала, но не провалилась внутрь. Каменный порог.

Дверь, которая выглядит слишком уж целой и новой, и старый проржавевший засов лишь подчеркивает эту несуразность.

– Погоди, шеф, – Тихоня выставляет руку. – Извини, но я первым гляну.

И Бекшеев позволяет.

Дверь не двигается. И Тихоне приходится протискиваться боком. А Новинский заходится в приступе кашля. И звук этот действует на нервы. Не только Бекшееву. Зима хмурится, вид у нее такой, словно она с трудом сдерживает себя, чтобы не свернуть этому, раздражающему её человеку, шею.

– И-извините…

– Чисто, – Тихоня выглядывает в окно. – Тут это… в общем, сами глянете.

Чисто.

Насколько это возможно для заброшенного дома. Правда, становится сразу ясно, что не так уж он и заброшен. Бекшеев едва не застревает в щели, а вот Новинский рывком пытается её распахнуть, и та с хрустом поддается.

– Ничего внутри не трогать! – запоздало говорит Бекшеев. И радуется, что память его запечатлела эту, приоткрытую дверь.

Порог.

Чернота пола. Мелкий мусор. Бок старой печи, облезший, затянутый паутиной. Серые клочья её свисают со стен шерстью неведомого зверя. Под ногами хрустят осколки кирпича.

Песок.

С притолоки свисает железная цепь, с одной стороны тронутая ржавчиной. А вот от ведра остались ручка и обод.

Цепь покачивается и скрипит.

И скрип этот ненадолго, но заглушает гул, который доносится из-за двери… нет, двери давно уже нет, она, то ли выбитая, то ли вывалившаяся сама, легла грязным щитом, да и треснула пополам. На щите остатки песка.

Следы?

Бекшеев присаживается.

– Пожалуйста, не идите за мной, – говорит Новинскому, который вновь вытаскивает сигарету. – И не курите. Это мешает.

Пусть нюх у Бекшеева далеко не так хорош, как у Зимы, не говоря уже о Девочке, но запах табака нарушает картину.

Дар отзывается.

И спешит выбраться, запечатлевая отдельные мазки. Подоконник. Темный, многожды затапливаемый дождями, и потому ставший приютом для плесеней… только что-то смазано, и значит, кто-то пробирался в дом.

Не так давно.

Разрастись плесени время надо. От следа ничем не пахнет, да и не след это, скорее уж пятно поверх других.

Стена темна.

Пол… земляной.

Печь. Просевшая крыша. И все же сюда заглядывали люди. У самой печи окурок лежит, смятый и грязный, но Бекшеев подбирает его платком. А Зима протягивает бумажный конверт.

Вряд ли окурок что-то даст.

Но он есть.

Ступать на дверь, что перекинулась через порог, страшно. Сердце колотится, кажется, что дверь эта провалится под весом Бекшеева. И она скрипит. Держит и скрипит. Дар запоминает эти звуки. Как и другие. Гудение. Сперва едва слышное, в какой-то момент оно становится оглушающим.

Нервный, взбудораженный гул. Тихий голос Зимы, которая ругается, тонет в нем. В комнате мухи. Сотни. Тысячи. Может, даже сотни тысяч. Вся эта комната заполнена мухами. Темно-зеленые, синие, металлически-желтые, словно из золота отлитые. Мухи сидели на стенах. Они обжили и потолок, и балки. Сплошным ковром покрыли печь.

Мухи ползали по полу. И стоило Бекшееву появиться, как поднялись, чтобы окружить, осесть, ощупать.

– Вашу ж мать! – вопль Новикова, который против всех предупреждений сунулся-таки, отрезвил. И позволил удержать содержимое желудка в этом самом желудке.

Бекшеев даже благодарности исполнился.

Неловко получилось бы, если бы…

– Не лезь, куда не просят, – наставительно заметила Зима и Новинский спешно, пожалуй даже слишком спешно, убрался.

Мухи.

Это просто-напросто мухи. Они безвредны сами по себе. Просто… тошнота подкатывает к горлу комом. И запах ощущается. Тяжелый, обволакивающий запах гниющей плоти.

– Ртом дыши, только прикрой чем, – Зима не лезет вперед.

И спасибо.

Как и за совет. Но дышать тяжело, а мухи… лезут в лицо, в нос. И хочется выплеснуть силу, сжигая их, но нельзя. Надо… дышать.

Контролировать.

Контроль и еще раз контроль. Запах отсечь. Как и отвращение. И прочие эмоции, которые лишь во вред.

Смотреть.

Комната…

Кровати остались числом две штуки. Дом богатый был. Кровати железные, красивые. У другой стены – сундуки с плоскими крышками.

И лавка имеется, тоже широкая, если спать кому.

Стол.

Нарядный комод с зеркалом. Стекло заросло грязью, да и мухи его облюбовали. Огромный шкаф. Дверцы вырваны, но шкаф глубок, и содержимое его не видно. Надо подойти.

Ближе.

И Бекшеев подходит. Медленно. Пробиваясь сквозь сотворенную мухами бурю.

Тихоня замер у окна, а перед шкафом сидела донельзя довольная собой Девочка. И тонкий крысиный хвост её весело постукивал по доскам.

Пол здесь, в отличие от кухни, был деревянным, пусть и прогнил местами.

Становилось легче. То ли дар помогал, защищая своего носителя, выставляя между ним и реальностью щит отстраненности, то ли сам Бекшеев справлялся. Главное, что он сумел и Девочку погладить.

– Умница, – голос из-под ворота куртки глухой.

И Девочка тявкает от радости, заставляя подниматься мушиный рой.

Надо как-то их убирать.

И еще заглянуть в шкаф. В этом чудовищ нет, только… сперва Бекшеев даже не понимает, что видит перед собой. Что-то странное, красно-черное, сплошь облепленное мухами. И тошнота снова подкатывает к горлу…

– Вот… дерьмище, – Зима кладет руку на плечо, и от этого дышать становится легче. – Зато и вправду… нашли. Вон, форма валяется…

Грязный ком перед шкафом – форма? Её тоже облепили мухи. И сама она на форму не похожа. Тряпье, темное, грязное и закостенелое. Приходит запоздалое понимание, что закостенело все из-за крови.

Сколько же её…

Много.

Кровь была и на полу. Бекшеев наклонился, и Зима повторила это движение. Коснулась пальцами досок, которые, потрескавшиеся, с облупившейся краской, кровь впитывали жадно. И тем влекли мушиные рои.

– Знаешь, – она посмотрела на Бекшеева. – Если ты закончил, иди-ка на улицу. Продышись. Мы тут пока снимем. А там и вынесем. Один хрен нормально на месте не поработаешь…

Бекшеев качнул головой.

Ему надо видеть. Никогда не знаешь, за какую мелочь дар зацепится.

– Я тебе говорила, что ты баран упертый?

– Какой уж есть, – получилось даже улыбнуться. Пусть и вымученно.

– Мух слишком много, – подал голос Тихоня. – Времени прошло всего ничего… даже если со всей округи слетелись, все одно слишком много.

Он почесал и сказал:

– Тут еще будут… подарочки.

Глава 15. Привада

«Следует сказать, что этой весной в моду вошел креп-сатин, шелк либо же шелковый креп, каковой чудеснейшим образом сочетает роскошь и легкость. Отлично сии ткани смотрятся в платьях свободного кроя. Уходит излишняя пышность, уступая место мягким естественным складкам. Широкие и узкие пояса, отделанные ли шитьем, или же простые, подчеркивают талию, придавая силуэтам нужное изящество…»

«Модный журнал»

Новинский стоял у двери, вытирая кулаком слюни. Пахло рвотой и сигаретами, но все лучше той душной вони, которая явно говорила, что Тихоня прав. В доме есть. Еще.

Мертвецы.

– Извините, – выдавил Новинский, разгибаясь и пряча измазанную руку за спину. – Я как-то… я… не привык…

– К этому сложно привыкнуть.

Что сказать.

Он не так уж и молод. И на войне побывал. Только война разной бывает. Может, при штабе держался, может, во внутренних частях или вон вовсе при оборонке состоял, там тоже нужны люди. Может… вариантов множество. Но одно факт – мертвецов, если и видел, то не таких.

Хотя… таких, справедливости ради, я и сама встречала редко.

– Там… столько мух… столько…

– Мухи откладывают личинки, – сказала я мягко, как ребенку. – В мясе. Их потому и называют, мясные. Мясо, оно хороший ресурс. И потому мухи чуют падаль, получше иных падальщиков и чуют. И спешат отложить яйца. Из яиц вылупляются личинки…

Его опять скрутила.

А вот не хрен было столько курить на голодный желудок. Рвало уже желчью.

– Из личинок выходят мухи. И если падали много, то они тоже откладывают личинки, прямо там.

– Хватит!

– Здесь тела не искали?

– Откуда мне знать?!

Наверняка, не искали, иначе бы нашли. Такое сложно пропустить. Подозреваю, что Шапка вовсе не слишком усердствовал в поисках.

– Оцепление поставить надо… и пошлите кого в город. В участок.

Я задумалась.

По-хорошему надо бы Туржина вызывать. Он, пусть и раздражает неимоверно, но все же свой. И верю я ему больше, чем Шапке с его людьми.

Или вот Новинскому.

– Записку передадите. Отправитесь по адресу… – я замялась, сообразив, что адреса-то и не знаю. – Ваську найдете, пусть отловит Туржина и прикажет явиться. Ну и начальника жандармерии обрадуйте. Пусть оторвет, наконец, задницу от стула.

– А вы?

– А мы начнем там разбираться… потихоньку.

Быстро и вправду не получится.

Пока снимки сделаешь, опишешь все, чтоб чин по чину. Вот не люблю эту тягомотину, но понимаю, что порядок нужен.

– И еще… я там в доходном доме остановилась. Тоже пошлите кого, пусть скажут, что задерживаемся.

А то еще Софья разволнуется.

В доме воняло.

А главное, дверь… входная дверь так и осталась просевшей. И это было напрочь неправильно. Я осмотрела её раз и другой, после чего позвала Бекшеева.

Баран он.

Упрямый.

Мог бы распоряжения отдать, раз уж начальник, а сам вон посидеть. На камушке. Или нет, на камушке не надо, тот холодный…

– Что?

– Дверь, – я указала на дверь, и Бекшеев уставился на нее. – Она не должна заедать.

– Почему?

– Потому что ею пользовались.

Смотрит, еще не понимая.

– Там не один мертвец. И приносили, судя по мухам, их в разное время.

Потому как развести такую стаю за пару дней точно не выйдет.

– А значит, он должен был как-то попадать в дом. Через окно? Если разок, то можно. Да и то… там в раме осколки торчат, порезаться легко.

Кровь оставить.

– Тем более покойник на горбу… если покойника еще можно перекинуть, скажем, на пол…

Покойнику-то все одно, он, если и порежется, то невелика беда.

– Но самому лезть придется. А снаружи если поглядеть, то окошко высоковатое.

Я посмотрела еще раз, убеждаясь, что права. И вправду высоковатое.

– А дверь заело… – Бекшеев понял.

Все-таки сообразительный он. Но все равно баран упертый. Ладно, дверь пусть осматривает, все одно запахов она не сохранила, разве что крови. И то не могу сказать, есть он на самом деле или уже мерещится.

Девочка вот выбралась на свежий воздух, села так, у дверей, смотрит. И за Бекшеевым, и за солдатиком, которого Новинский послал.

Сам он тоже остался. Не доверяет?

Или скорее показать хочет, что как-то ситуацию контролирует.

Ну-ну…

Я же вернулась. Мухи… ненавижу мух. В детстве еще дома, под потолком, вешали ленты, пропитанные варевом из меда и рыбьего клея. И мухи, садясь на ленты, прилипали. И силились вырваться. Гудели, били крыльями.

– Работаем? – Тихоня стоял у стены, скрестивши руки на груди.

– А то…

Еще мухи норовили сесть на лицо. Особенно, когда вроде ляжешь, придремлешь, а она, зараза, тут как тут. И сон сметает во мгновенье ока.

Я достала фотоаппарат. Проверила камень.

Свет, конечно, поганый, снимки выйдут не ахти, но в целом разобрать будет можно.

Тихоня линейки выложил. Расставил вешки, чтоб привязать экспозицию. И в сторонку отошел. Работа отвлекала. И от запаха, и от мушиного роя. Надо будет все же в подпол заглянуть. В таком-то доме обязан быть.

Но это потом.

После.

А пока я закончила съемку и поглядела на Тихоню. Он на меня. Вздохнул…

– Простыню бы какую… или чего-то вроде.

– Погоди.

Я вышла. Бекшеев так же сидел у двери, что-то ковыряя в петлях.

– Брезент будет? Или простыня? Кусок ткани какой? – поинтересовалась я у Новинского. – Тела чтоб вынести.

Тот позеленел.

– Справимся сами, – поспешила я заверить. А то как бы совсем не слег, господин военный. Еще потом с ним возись. – Но брезенту бы.

Брезент нашелся, хороший такой кусок, который мы с Тихоней и Бекшеевым – вот не устоял же ж, заразина начальственная – разостлали на полу. А Новинский и перчаток принес. Правда, подавал в окно.

– Вы… извините, – пробормотал он снова, отворачиваясь. – Я… не думал, что такой… слабый.

Перчатки старые, пропитались и грязью, и машинным маслом, но это ерунда.

Главное, что и вправду руки пачкать не придется.

Тело доставали вдвоем.

Честно, было опасение, что, стоит тронуть, и развалится оно, рассыплется на куски, ибо в этой кровавой каше само тело лишь угадывалось. Но нет. Подцепили, потянули.

Неподатливое.

И будто держит что-то.

– Погоди, – рука Тихони нырнула в шкаф. – Держи… сейчас я…

Что-то хрустнуло, и тело стало заваливаться на меня, вдруг обретя вес и плотность. И вес этот был велик. Я с трудом удержала.

И удержалась, чтобы не заорать. Но Тихоня ловко подхватил покойника.

– Давай…

И потащили. Выложили на брезент.

Теперь, на свету, мертвец походил на того, кем являлся – мертвеца. Правда, жуткого, красно-желтого, будто слизью покрытого. И в этой слизи копошились мухи, где прилипшие, где норовящие зарыться в обнаженную плоть.

– Головы нет, – заметил Бекшеев очевидное.

Это да.

Головы у покойника не было. И шкуры тоже. Местами.

– Опознать надо бы, – Тихоня присел. – Хотя… после, а то заблюют тут все. Ты поглянь, его знатно выпотрошили.

Бекшеев присел, вглядываясь в покойника с жадным интересом, от которого мне сделалось слегка не по себе. А потом подумалось, что Новинскому от нас всех должно быть не по себе. С нашей небрезгливостью, с нашей способностью просто находиться здесь, не испытывая особых неудобств.

– Внутренние органы удалены, – заметил Бекшеев.

– Я ж и говорю, выпотрошили. Вон, распластали, как какого-нибудь кабана… или зайца. И освежевать пытались.

– Думаешь, дело в этом?

– А на кой с покойника шкуру сдирать? И полосами… гляди, надрезы ровные, аккуратные даже, – Тихоня тело чуть приподнял. – На спине у него гладко вышло, и на груди, а вот уже тут умения не хватило. Человек, чай, не заяц… с ним сложнее.

Я тоже присела и посмотрела.

– От тут и тут надрезал, – Тихоня указал на полосы. – И потом цеплял ножом да тянул, чуть подсобляя… на спине шкура плотная. А вот по бокам потоньше. И рвется легко.

Спрашивать не хочу, откуда он это знает.

– Его пытали?

– Тут я не скажу… – Тихоня отпустил покойника. – Хотя… он вон ровнехонько висит. Человек, когда ему больно или плохо, сжимается. В комок. И так от ровно с живого снять умение надо. Даже если хорошо зафиксировать.

Он взял парня за руку, повернул, раскрывая.

– Чистая. Не вязали его. И ноги… Зима?

Ноги были волосатыми, не слишком чистыми. И ногти отросли такие, что еще немного и обломятся. Кем бы парень ни был, при жизни он мылся не так, чтобы часто. Запах пота пробивался даже через вонь затхлого мяса.

И синеватая полоса вокруг ступней выделяется.

– Есть.

Тихоня перемещается поближе и уже сам эту полосу разглядывает. Потом меряет пальцами, в грязных перчатках, и что-то бормочет.

– Подвешивали его, – сказал Тихоня. – За ноги. Но руки были свободными. И мыслю, что подвешивали уже не живым. Если живого человека подвешивать и шкуру сдирать, то он всяко отбиваться станет.

– А если без сознания был? – Бекшеев выдвинул свое предположение.

– Тогда какой смысл пытать? – озвучила я логичную в общем-то мысль. – Да и потрошить…

– Ну… – Тихоня глянул на черный разрез, начинавшийся аккурат под грудью. – Есть такое… когда хочешь, чтоб не сразу помер… можно кишки выпустить и оставить. Иногда так делали.

Бекшеев отвернулся к окну, явно выражение лица скрывая.

– Но тут иное… кишки вычистили. Аккуратно так. И печень вытащили. Прочую требуху… погодь, – он сунул руку в разрез. – Сердца тоже нет. И легкие. А их достать не так просто… ага, нету легких. Вытащили. Так что говорю же ж… выпотрошили его. Как зверя. Когда… зверя бьют, то тоже частенько потрошат на месте, чтоб мясо не завонялось. Ну и печенку… медвежью если, так принято аккурат на месте и жарить. На костре. Кабанью… или лосиную. В печенке – вся сила.

– Меня сейчас вырвет, – предупредила я.

– Чего? – Тихоня поглядел с упреком. – Это же ж звериная. Будто ваши так не делали.

– Не знаю, – вынуждена была признаться я. – Охота – не женское занятие. Так что…

Я попыталась вспомнить. Вот не люблю будить ту память. Потому что оживает всё.

И все.

Мама…

Сестра, которая так и не вышла замуж. И не узнала, что я опозорила и её, и семью… братья. Отец.

Охота…

Осень.

Первый морозец. Отец и братья. Соседи. Шум. Гомон. Собаки носятся, предчувствуя… нет, не забаву. Убивать ради забавы – это неправильно. Нехорошо. А вот чтоб мясо заготовить, чтоб на всю-то общину, это надобно. И шкуры… осенью зверь жирный, нагулявший за лето. Самое оно бить.

Они уходят.

Женщины остаются. Но не сидят без работы. Надобно подготовить все. И чаны, в которых топить сало будут, и костры, колоды для разделки, дрова для коптилен и щепу. Травы. Соль…

– Печень жарили, – выдавила я. – Сразу… когда возвращались. По куску. Маленькому. Я её терпеть не могла, а мать заставляла. Говорила, что полезно очень. Надо.

Я сглотнула вязкую слюну.

Что сказать… меня и прочих девчонок моего возраста отправляли посуду намывать да натирать. Нет, так-то она чистая была, но все одно сполоснуть, начистить котлы до блеска.

Потом полы мести.

Скрести.

И как понимаю, не из великой на то надобности, но чтобы мы, занятые, не крутились под ногами, не мешали взрослым людям.

– Здесь… другое, – я усилием воли загоняю память в дальний угол разума. Нет их. Никого нет. И меня, той, прежней, упрямой и своевольной девчонки, тоже нет.

И Тихоня ничего не отвечает. Только поднимается. Смотрит на меня. И вздыхает.

– Его не здесь потрошили, – Бекшеев нарушает тишину. – Шкаф чистый. Да и неудобно… как мне кажется… в шкафу.

– Согласен. Потрошили. Да и в шкафу он не за ноги висел. Тут он…

Тихоня нырнул в шкаф.

– Крюки тут… внутри… такие, здоровущие. Таких не видел… ладно, давай второго. Посторонись.

– Помочь?

– Сиди! Он тут… давненько. Твою же ж мать… чтоб вас всех…

Ругался он душевно.

И долго.

А потом внутри что-то захрустело, и мушиный рой, притихший было, вновь пришел в движение. Проклятье… надеюсь, в части у них баня есть.

Сутки не вылезу.

Или…

– Давай…

Второе тело легло рядом с первым.

– Там еще есть, – Тихоня убрался в шкаф. – Погоди…

А я поняла, что все-таки осталось во мне что-то человеческое. Желудок сжался комом. Кислая слюна наполнила рот, и сколько бы ни глотала, меньше её не становилось.

Я ведь видела мертвецов.

Спокойно.

Много и разных.

Там. Раньше. И не все они были… обычными. Хватало изуродованных. Огнем. Бомбами. Хватало несвежих, потому что порой там, где мы шли, хоронить людей было некому. И тогда почему-то вид обугленных, искореженных, полуразложившихся порой тел оставлял меня равнодушной.

Что изменилось?

Или дело в том, что тогда все-таки была война?

– Давно лежит, – отстраненно заметил Бекшеев. – Надо кого-то из медиков… целителя бы. Точно бы сказал.

Матушку его, к примеру. Хотя… нет, пусть уж лучше на Дальнем остается. Целители должны людей лечить, а не это вот все…

Я прикрыла глаза, заставив себя успокоиться.

В самом-то деле…

Еще в обморок осталось, чтоб подтвердить звание нежной барышни. Это труп. Старый. Полуразложившийся и оттого мерзкий. Но всего-навсего труп.

Живые, они куда опасней.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Ге́нри Го́вард Холмс (англ. Henry Howard Holmes; настоящее имя Герман Уэбстер Маджетт, англ. Herman Webster Mudgett) – первый официально зарегистрированный американский серийный убийца. Биографию и деяния желающие могут почитать сами. И да, не для слабонервных.

2

Типы русских борзых по Н.Н. Челищеву (1929).

3

В послевоенный период на территории СССР орудовало огромное количество банд. С 1 января 1945 года по декабрь 1946-го в СССР было ликвидировано 7618 бандитских группировок, включая националистического толка. После 1947 вводится разграничение, и МВД занимается исключительно уголовными бандформированиями. За два последующих года было ликвидировано 1329 преступников, арестовано 57 503 человека, выслано в Сибирь больше 10 тысяч бандитских семей. Но борьба с бандитизмом продолжается до середины 50-х.

4

Дело банды Кормакова, Казань.

5

Главарь казанской банды, Василий Кормаков, был начальником охраны Казанской гармонной фабрики.

6

Тоже реальный факт. В 1947 году в СССР на два года была отменена смертная казнь. Поэтому и главарей банды Кормакова спешно обвинили в диверсиях и отдали под трибунал, который и приговорил их к расстрелу.