Соблазн быть счастливым

– Если бы ты была здесь, нам стоило бы теперь поменяться ролями. Может быть, так у нас бы получилось исправить причиненный нами вред! – восклицаю я, оказавшись дома. Мои слова гулко разносятся по пустому коридору. – Хотя я считаю, что сейчас уже слишком поздно. Нам нужно было раньше об этом подумать. Это все ты виновата – ты не хотела меняться, никогда ни в чем не сомневалась и думала, что в жизни есть только один путь. А вот я – ты не можешь с этим не согласиться – уже и тогда брыкался. Если бы ты только меня слушала, может быть, все сложилось бы по-другому.

Стены ничего мне не отвечают. Так даже и лучше: во всяком случае, они не могут мне возразить. Часы на кухне тем временем продолжают отсчитывать секунды. Я никогда раньше этого не замечал, но в этом доме всем правит молчание.

Нельзя спасти того, кто этого не хочет

Один из котов синьоры Витальяно время от времени является ко мне с визитом. Наглая зверюга выбирается на идущий вдоль дома балкон, огибает здание и залезает ко мне в окно. Полагаю, что это в том числе и вина Эммы, окно которой всегда закрыто, и поэтому котяра вынужден преодолевать лишние метры в поисках милосердной души, готовой пойти навстречу его желанию ускользнуть от патологического кошелюбия Элеоноры. И если – как сейчас – ставни на окне закрыты, то он будет оставаться снаружи и скрестись до тех пор, пока я ему не открою.

В общем, это целая проблема, но заодно и компания. Я поднимаюсь и хватаю его за шкирку, помогая забраться внутрь, а потом устраиваю его на постели. Сейчас половина четвертого утра, и сна ни в одном глазу. Кота зовут Фуффи, но я окрестил его Вельзевулом. Что за отвратное имя – Фуффи, только женщина могла выбрать такое.

В нашем доме все не переносят Элеонору Витальяно, потому что уличные коты и кошки идут следом за ней, заходя даже в подъезд. По правде говоря, эти бродяги способны броситься ради нее с пятого этажа. Что и говорить, она их пичкает едой с утра до вечера! Я не удивлюсь, если окажется, что кто-то из этих бедняжек заработал диабет или страдает от повышенного холестерина.

При всем этом по большому счету Элеонора-кошатница мне нравится, в молодости она была даже милой и жизнерадостной. Сейчас она стала более неуживчивой, не такой доброжелательной по отношению к людям, однако она не сильно раздражает и к тому же делает добро животным. И если бы я дожил до моих лет, так и не увидев, насколько звери заслуживают нашего уважения, то это значило бы, что я ничегошеньки не понял в том, как все устроено.

В любом случае кота я стал звать Вельзевулом, потому что он весь черный и в глазах у него сверкают красные искорки. Короче, самый настоящий дьявол, который бродит по нашему дому в поисках какого-нибудь придурка, готового предложить ему мисочку кошачьего корма. Корма у меня нет, но его непрекращающееся мяуканье в ночной тишине меня нервирует. Я отправляюсь на кухню и, открыв холодильник, в задумчивости озираю жалкое зрелище: там всего три яйца, немножко ветчины, упаковка с пластинками плавленого сыра, молоко и бутылка вина. Выбор падает на ветчину и на молоко. Я сажусь за кухонный стол и бросаю ветчину моему другу: он расправляется с ней в одну секунду, но потом не двигается с места, глядя на меня просительными глазами.

– Мне жаль, котик, у меня больше ничего для тебя нет, придется смириться.

Я наливаю ему немного молока, а себе вина, и в процессе размышляю о том, что со стороны это выглядит довольно комично: я сижу среди ночи в компании зверя, и каждый из нас лакает свое пойло. К счастью, мое пойло гораздо вкуснее.

Вообще-то я бы не возражал быть котом: ведь кот никогда ни к кому по-настоящему не привязывается, кот сам «решает» любить – потому что, по сути, он в этом не нуждается и может спокойно находиться и один. Мне нравится тот, кто в состоянии жить, не доставая других до печенок. Точно, если мне суждено в следующей жизни родиться животным (что, учитывая мои многочисленные грехи, не так уж невероятно), я бы хотел быть котом. Я бы тоже нашел себе подходящую кошатницу, чтобы она носилась со мной и во всем угождала, и целыми днями шлялся бы в поисках какой-нибудь кошечки, за которой можно было бы поухлестывать. Я был бы одним из тех ободранных большеголовых и темноглазых котяр, что разгуливают среди мусорных баков подобно гепардам среди деревьев в африканской саванне. А вот Марино оказался бы персидским или сиамским котом – короче, одной из тех кошачьих пород, которые за сотни лет адаптировались к домашней жизни и теперь не в состоянии жить на улице. Персидскому коту потребовалось несколько поколений, чтобы превратиться в размазню, нуждающуюся в чужой помощи, зато Марино хватило всего одной жизни.

На лестничной площадке раздается глухой удар. Вельзевул на секунду оглядывается и тут же возвращается к своей плошке с молоком. Я поднимаюсь и выхожу в коридор.

– Сука, открывай!

Я смотрю в глазок и вижу его – того соседа, что распускает руки. Он колотит в дверь своей квартиры и сыплет проклятиями.

– Ах ты, стерва, быстро открой, а не то пожалеешь!

Похоже, что он пьян. Я должен что-то сделать, но если буду долго думать, то так ничего и не сделаю.

Я открываю дверь.

Он оборачивается и смотрит на меня так, будто увидел марсианина, выходящего из летающей тарелки.

– Это что значит? Разве так принято обращаться к женщине?

Я и сам хорошенько не знаю, что собираюсь устроить: действую по наитию. В некоторых случаях или ты полагаешься на собственное чутье, или ничего не выйдет.

– Какого хрена тебе надо?

От него несет выпивкой, и он мне кажется довольно разъяренным. Наверное, мне стоило бы закрыть дверь и вернуться к себе допивать вино, но мне не позволяет гордость. И потом, что за ерунда: у кого хватит духу поднять руку на бедного старика?

– Вы меня разбудили и теперь к тому же беспокоите вашу жену, вот что мне надо!

Он подходит ко мне вплотную и тяжелым взглядом уставляется мне в глаза. Потом, обдав меня смрадным дыханием, выражает свою мысль:

– Да пошел ты!

Марино на моем месте опустил бы глаза, попросил бы прощения и поспешил бы скрыться в своей квартире. Но на моем месте нахожусь я сам, а Чезаре Аннунциата сильно отличается от других стариков. Если кто-то наступает мне на ногу, я этого не спущу, пусть и с риском поплатиться за это целой бедренной костью. Так что я начинаю разыгрывать одну из моих классических сцен – из тех, что удаются мне лучше всего.

– Ах вы мерзавец, вы говорите с генералом армии в отставке. Извольте сбавить тон, а не то я сотру это идиотское выражение с вашего лица!

Он отступает, и я удовлетворенно усмехаюсь. «Генерал армии» – это работает всегда. Этот ублюдок собирается что-то возразить, но как раз в этот момент открывается дверь и на пороге появляется она. Парень вкладывает всю накопившуюся у него злость во взгляд, которым он награждает свою жену, и потом бросается в квартиру и исчезает за дверью. А Эмма остается на пороге и поворачивается ко мне. Я улыбаюсь ей, гордый собой, только вот дамочка, кажется, не слишком довольна.

– Что вам от меня надо? Не лезьте не в свое дело, вас никто ни о чем не просил! – И закрывает за собой дверь.

Я остаюсь на площадке с лицом, с которого еще не успела полностью сойти улыбка, потом огорченно вздыхаю и направляюсь в сортир. Мне приспичило помочиться – так всегда случается, когда я злюсь или волнуюсь. Я сажусь на унитаз, и появляется Вельзевул, чтобы потереться о мои морщинистые икры. Я обращаюсь к нему – моему единственному слушателю:

– А ведь я чуть не дал себя убить – лишь бы защитить ее! Я просто глупый сентиментальный старик. Нельзя спасти того, кто этого не хочет. За почти восемьдесят лет я все еще этого не понял!

Вельзевул смотрит на меня безучастным взглядом, потом решает не терять времени с выжившим из ума стариком, который разговаривает сам с собой, и начинает вылизывать себе лапу. Я всегда находил такой способ мыться просто гениальным: он не требует затрат, не загрязняет окружающую среду и не отнимает у тебя много времени. Только для этого нас должны бы были сделать очень гибкими и с цепким языком. Я часто спрашиваю себя, почему нас создали такими сложными: с какой стати нам потребовались все эти органы, сосуды, кровь, кишки, ногти, волосы? Неужели не было альтернативы попроще? И потом, почему нам нужно получать энергию извне – из воды и пищи? И почему нам необходим кислород? Разве нельзя было сделать нас самодостаточными? Это глубокий вопрос, и если, размышляя над ним, я просижу в туалете еще хоть немного, то кончится тем, что у меня онемеют ноги и, чтобы вернуться в кровать, мне придется вызывать спасателей.

Раздается звонок в дверь. Вельзевул стремглав прячется под диваном. Я смотрю на часы: сейчас четверть пятого. Ночка выдалась более оживленной, чем обычно. Наверное, это Эмма хочет извиниться, или, может быть, ее муженек передумал и решил начистить мне рожу. Я замираю посреди коридора и навостряю уши. В дверь снова звонят, коротким звонком. Злодей за дверью собирается меня убить, но вместе с тем беспокоится, чтобы не перебудить весь дом. На долю секунды я испытываю искушение вернуться в кровать и заткнуть уши берушами, которые все еще храню в ящике тумбочки, потом в мыслях у меня всплывает лицо этого тюфяка Марино, и я открываю дверь. Если меня ждет смерть, то что ж – я хочу встретить ее живым.

Передо мной возникает жалкая фигура Элеоноры Витальяно в халате и тапочках.

– Привет, – первым здороваюсь я.

– Привет. Прости, что в такое время, но мне надо с тобой поговорить.

Я не привык пускать женщин к себе в квартиру, особенно когда я в пижаме, но слово «женщина» вряд ли можно отнести к моей соседке. Как только я закрываю дверь, появляется Вельзевул.

– Солнышко, так вот куда ты запропастился! – восклицает она, хватая на руки коварного котяру, уже забывшего и гостеприимного хозяина дома, и сожранную ветчину.

– Чезаре, я слышала то, что тут недавно творилось на площадке… – Ей кажется, что она шепчет, но поскольку она глухая, то громкость ее голоса совершенно не соответствует таинственному выражению лица.

– Мм… – тяну я, не зная, что еще сказать.

– Ты очень правильно сделал, что вмешался, – продолжает она, – этот тип заслуживал, чтобы кто-нибудь дал ему отпор.

Я киваю и остаюсь стоять у входной двери: надеюсь, таким образом старушенция скорее догадается убраться восвояси. Но нет – она так и стоит, держа на руках своего дорогого Фуффи, и пристально глядит на меня.

– Элеонора, сейчас четыре часа утра… – с укором произношу я, но она даже не желает слушать.

– Думаю, что этот человек бьет свою жену!

Я смотрю на нее во все глаза. Так значит, бабулька не настолько выжила из ума, как я считал.

– С чего ты взяла?

– А?

Я немного прибавляю громкость голоса:

– Я говорил… Ты в этом уверена?

– Да уверена, уверена. Знаешь, я не слишком хорошо слышу, но эта парочка в последнее время поднимает такой ор…

– Это да.

– Представь себе, вчера ночью я видела, как они возвращаются домой, и она прикрывала лицо платком.

– В любом случае, девушка попросила меня не лезть к ним. Я так и поступлю, – коротко отвечаю я.

– А если что-нибудь случится?

– Уж, конечно, моей вины в этом не будет.

– Мы могли бы вызвать полицию.

– Вызывай сама – меня чуть не поколотили, а потом я еще слушал упреки. Короче, Элеонора, я и правда понимаю твое беспокойство, но знаешь, сейчас так поздно…

– Да, прости, ты прав. Дело в том, что мне больше не спится по ночам…

– Да уж, я тебя понимаю.

Странная штука жизнь. Когда ты молод и полон сил, тебе не составляет труда заснуть, а когда ты становишься дряхлым стариком и такое занятие, как сон, прекрасно помогло бы тебе скоротать время – ты не в состоянии и глаз сомкнуть.

– Но если эта парочка опять начнет ругаться, я тебя позову, – предупреждает Элеонора, выходя на площадку.

– Хорошо, – киваю я. В этот момент я готов пообещать ей все что угодно.

Я прощаюсь с ней и с этим пройдохой Вельзевулом и закрываю за собой дверь. Снова бросаю взгляд на часы: половина пятого утра. Теперь уже бесполезно пытаться заснуть, лучше поставить кофе на огонь. Что за чудная ночка! Посиделки на кухне в компании кота-подлизы, разборки, в ходе которых меня чуть не убили, упреки со стороны гадкой соседки, которую я же и старался защитить, и болтовня с Элеонорой Витальяно. Хорошо, что уже скоро взойдет солнце. А пока мне стоит принять душ. Правы все мои соседи по дому – пусть даже эта кошатница и милая, но, бог мой, как же от нее воняет.

Первая из трех недосягаемых женщин

Когда доживаешь до моего возраста, неизбежно думаешь об итогах собственной жизни: о том, что сделано и что упущено, какие ошибки совершены, какие возможности потеряны. Но все же, поскольку мне никогда не нравилось подводить итоги, я избегал и по-прежнему избегаю этим заниматься. Все равно, что ни говори, если меня отправят на Землю еще десять раз, то каждый раз я буду идти тем же путем, постоянно спотыкаясь о те же камни. Большинство из нас похожи на муравьев – следуют по уже проторенному пути. А потому – не беспокойтесь, я не буду докучать вам, составляя список моих сожалений, а лучше поговорю о женщинах, остающихся все же, по моему мнению, одной из главных причин, ради которых стоит жить.

Сколько их у меня было: красивых и уродливых, милых и отвратительных, добрых и стерв. И ни одной из них я не любил так, как тех единственных трех, которыми мне не удалось обладать. Известно, что радость от обладания чем-либо – будь это машина, дом, работа и даже женщина – сгорает быстро, как воск на огне. Но вот то, что не получаешь, никогда не надоест. Поэтому-то даже и теперь, когда я стал скрюченным старикашкой, который может надеяться разве что на альтруизм (назовем это так) Россаны, единственные дамы, чей образ посещает меня в ночной тишине – помимо моей жены, – это они: три змеи, не пожелавшие лечь со мной в постель.

Анна училась со мной в одной школе: у нее были светлые волосы, зеленые глаза и большие сиськи. Я, как только ее увидел, сразу втюрился. Что и говорить – еще в те времена я питал чрезмерную страсть к округлым формам. Проблема в том, что она была старше меня, хоть и всего на год. Тем не менее в подростковом возрасте эти триста шестьдесят пять дней в пользу женщины играют большую роль; за то время, которое Земля тратит, чтобы совершить оборот вокруг Солнца, женщина уже поняла, что ты – мелкое и ничтожное существо из младшего класса – значишь не больше, чем жвачка, прилепленная под ее партой.

В жизни каждого человека наступает момент, когда он понимает, что все эти романтические истории о невероятной любви, которые рассказывают бабушки и старые тетушки, – все это полный бред. Любовь гораздо безжалостнее сентиментальных пожилых родственниц, она бросает тебе горькую правду прямо в лицо, а именно: что ты можешь быть обладателем чудесной улыбки и посвящать своей избраннице любовные стихи или исполнять для нее серенады под балконом, но если у тебя все лицо в прыщах и пахнет изо рта, то она пойдет гулять с другим. Поэтому мне пришлось ждать, пока она не оказалась уже в выпускном классе, и тогда я попытался к ней подкатить. И если подумать, это было правильно. Время, которое я провел, потихоньку ходя за ней следом (или посвящая ей столь же краткие, сколь и бурные минуты страсти в ванной), научило меня тому, что когда ты сильно чего-то желаешь, то ожидание превращается в надежду и время, проведенное в ожидании, прожито не зря.

В Анну я был влюблен так, как может быть влюблен малолетний сопляк, ничего не знающий о ловушках, подстерегающих его в жизни. По сути, именно этот возраст больше всего подходит, чтобы потерять голову из-за девушки: если ты не научишься любить в пятнадцать, то не научишься уже никогда. Когда в тот день я подошел к ней, я желал ее на протяжении уже трех лет: я знал, где она живет, кто были ее лучшие подруги и даже ее бывшие парни. Зато она ничего обо мне не знала. И тем не менее через несколько дней мы поцеловались.

Думаю, что не ошибусь, утверждая, что то, кем я потом стал, было следствием этого знаменательного момента. Банальное действие изменило всю мою дальнейшую жизнь. Потому что я, придя домой, был уверен, что у меня появилась невеста. Я даже сказал об этом матери, которая улыбнулась и вернулась к своим кастрюлям. В первый момент я не придал значения тому, как она пожала плечами, но вместо этого я бы очень правильно поступил, если бы попросил ее объяснить свое скептическое отношение. На следующий день я подошел к Анне и обнял ее – она изумленно посмотрела на меня, высвободилась и спросила, что я делаю. Поцелуй – это всего лишь поцелуй; разумеется, мы не должны теперь из-за него жениться. Проблема в том, что для меня этот поцелуй был первым. Первый раз должен быть исключительно с неопытным партнером, иначе тот, кто уже пережил опыт, погасит в другом – пусть и сам того не желая – чувство восхищения. Анна испортила мне первый поцелуй. Тогда я решил, что для того, чтобы завоевать ее по-настоящему, мне нужно сделать кое-что гораздо более трудное: потерять вместе с ней невинность, разделить с ней мой и ее «первый раз». Короче, мне нужно было затащить ее в постель.

Я потратил одиннадцать месяцев на выполнение этого плана – месяцев, в течение которых я побывал в роли друга, поверенного всех ее секретов, друга, сопровождающего ее повсюду, друга, дающего ей советы, всегда, когда нужно, оказывающегося рядом: почти как собачка. В конечном счете, я был само совершенство. Только вот в друге ты не видишь парня, и действительно – она встречалась с другими, но, разумеется, не со мной. Однако когда умер ее отец, признаюсь, это было моей большой удачей, потому что Анна стала нуждаться во мне еще больше. В результате однажды мы задержались дольше обычного, сидя у меня на кровати и беседуя о ее отце. Как по мне, я бы так до конца вечера и продолжал слушать кучу историй про ее папочку, до которого мне не было никакого дела, но в какой-то момент она обняла меня и приблизила свое лицо почти вплотную к моему. Она все еще что-то рассказывала, только губы ее теперь были в паре сантиметров от моих, и при всем желании было невозможно продолжать беседовать как ни в чем не бывало. Короче, мы снова поцеловались и в считаные секунды оказались полуголыми под одеялом.

Я все еще помню свои ощущения в тот момент: моя кожа может переживать их до бесконечности. Ведь правда в том, что вещи, которые мы бережно храним у себя в сердце, никогда не умирают – это как дом моих бабушки с дедушкой, куда я могу перенестись, просто закрыв глаза. Так что мой первый телесный контакт с Анной до сих пор скрывается в каком-нибудь дальнем капилляре на периферии моей сердечно-сосудистой системы, и когда он возвращается – пусть даже на мгновение, то по коже у меня пробегают такие же мурашки, что и тем вечером шестьдесят лет назад.

Суть в том, что я был с ней; еще несколько мгновений – и я бы тоже подарил ей ее «первый раз», я бы навсегда вошел в тот уголок, где она ревностно хранит все самое для нее ценное. Но известно, что любовь не обманывает тебя и когда надо – предпочитает ударить наотмашь, залепить тебе прямо по роже хорошую оплеуху. В самый интересный момент она остановила меня, взяла мое лицо в ладони и сказала: «Чезаре, прости, я очень хорошо к тебе отношусь, но это я сделаю с мужчиной всей моей жизни!»

Мне было бы очень любопытно узнать, сдержала ли она свое обещание. Я был бы рад встретиться с ней и спросить ее: «Ну что, ты поняла? Твои благородные намерения оказались полной чушью! Разве ты не могла тем вечером сделать исключение? И кто тебе сказал, что именно я не мог бы стать мужчиной всей твоей жизни?»

Но тогда я ничего не сказал: я оделся, по-братски поцеловал ее в щеку и проводил домой. Мы с ней больше не встречались: у нее вскоре появился жених, а я ушел в армию. Через несколько лет я узнал, что она переехала на север страны вместе с мужем. Я ее так никогда больше и не встретил – кто знает, может, она даже уже умерла.

Анна стала моим первым опытом неразделенной любви – бесполезной штуки, если задуматься. В мире столько одиноких людей, которые могли бы между собой встречаться, влюбляться, жить счастливо, заводить детей, изменять друг другу и потом расходиться, но однако же многие теряют время в погоне за теми, кто едва замечает их существование.

Тем не менее один важный урок из этой истории я вынес: угрюмые, нелюдимые и разочарованные в жизни люди на самом деле не злые – просто в отличие от других они оказались не в состоянии выдержать горькую правду, а именно что в мире нет места для добрых людей.

Я был добрым. А потом появилась Анна и дала мне хорошего пинка под зад.

Мне бы следовало рассказать эту историю моим детям: объяснить Звеве, что я тоже поначалу был лучше, пока жизнь не научила меня глядеть на все вокруг с подозрением, как заяц, выбирающийся из норы в поисках пищи. У зверя чувство опасности в крови, оно запрограммировано в его ДНК, и уже при рождении он готов защищаться от хищников; мне же пришлось потратить первые двадцать лет своей жизни, чтобы научиться оберегать себя от себе подобных.

Наша земная жизнь должна быть чем-то вроде путешествия на Восток – опытом, раскрывающим ум и душу и делающим нас особенными, лучшими. Однако же происходит в точности наоборот: когда нас вытаскивают из черной дыры на свет божий, мы чисты как белый лист, и потом нас засовывают в ящик после того, как мы до предела сгустим краски на палитре нашей жизни. Мне кажется, что-то в тот краткий миг, на который мы остаемся здесь, на Земле, работает не так, как надо.

Эмма

У меня, как и у всех пожилых людей, есть свои маленькие пунктики; ничего особенно безумного, боже упаси – всего лишь несколько правил, которым я стараюсь следовать, чтобы чувствовать себя более спокойно и расслабленно. Например, прежде чем сесть на стульчак унитаза, я застилаю его туалетной бумагой. В этом нет ничего плохого, когда речь идет об общественном туалете; проблема в том, что я поступаю так же, даже когда я у себя дома – я пытаюсь защититься от своих собственных микробов. На самом деле эта привычка у меня с молодости, с того времени, когда я работал в Партенопе-Сервис[3] – агентстве по оказанию различного вида услуг – на Виа деи Трибунали, в самом сердце исторического центра Неаполя. Признаюсь, жалкая работенка, но тогда я был полным надежд и ожиданий юнцом, верящим в сказочку, будто жизнь – это лестница, по которой ты взбираешься ступенька за ступенькой, чтобы оказаться наконец в райских кущах. Короче, что всего нужно добиваться понемногу, ценой больших усилий и жертв. Потом, с годами, я усвоил, что идти вверх не так просто, потому что лестница часто оказывается гнилой и ее ступеньки обрушиваются под твоим весом.

В конце концов я понял, что история с первоначальным самопожертвованием, в результате которого ты когда-нибудь потом, в далеком будущем, может быть, будешь вознагражден, – это тупость, придуманная взрослыми дядями, чтобы воспользоваться энтузиазмом более юных. Никого там сверху нет, чтобы оценить твои усилия и выдать тебе поощрение за всю твою растраченную энергию. На самом деле те годы, когда все наперебой уговаривают тебя держаться, сжав зубы, чтобы построить свое будущее, – это лучшие годы, и нельзя выбрасывать их на помойку из-за мыслей о последующих годах, которые в любом случае не стоят и десятой доли тех, что потрачены впустую.

В Партенопе-Сервис кроме меня было еще три сотрудника: двое дядек под шестьдесят и секретарша примерно моего возраста. Нетрудно догадаться, по чьей вине стульчак унитаза был вечно забрызганным. В первое время я его оставлял, но однажды секретарша просветила меня по этому поводу, и с тех самых пор я больше не в состоянии усесться своим задом на холодный пластик. Так или иначе, через несколько месяцев я оттуда уволился. Из того опыта я вынес три приобретения: манию застилать бумагой стульчак унитаза, о которой идет речь четкое осознание того, что я не хочу погубить лучший период моей жизни, чтобы обеспечить себе худший, и Луизу – секретаршу, давшую мне тогда решающий совет. Из трех приобретений только первые два сопровождали меня на всем моем жизненном пути, а Луизу я обронил на первом же повороте.

В любом случае, как я говорил, этих пунктиков, свойственных выжившим из ума старикам, у меня не так много, и они помогают мне коротать дни. Помимо туалетной бумаги на стульчаке есть еще, например, абсолютная непереносимость всяких узлов. Когда так говоришь, это звучит безумнее, чем есть на самом деле. Правда в том, что мне они неприятны – точнее, я ненавижу их распутывать. И речь идет не о запутанных жизненных ситуациях, я говорю о вещах более материальных. Телефонный провод, перекрученный до такой степени, что превращается в спутанный клубок, так что поднять трубку с телефона не представляется возможным. А кроме того, еще узелки на пластиковых пакетах, или провода за телевизором, которые с течением времени перепутываются сами по себе. Или шнурки на ботинках, когда они не желают развязываться. Поэтому с возрастом я устроил свою жизнь так, чтобы в ней присутствовали только мокасины и беспроводные телефоны. Окружающим я говорю, что это из-за пальцев, которые потеряли былую ловкость и силу, чтобы выполнять мелкие повторяющиеся жесты, но на самом деле мне ужасно скучно, у меня не хватает терпения, и я не хочу терять время, разделяя то, что потом так или иначе снова соединится.