Ледоход

Тимофей усмехнулся:

– Конечно! Просто теперь рассуждать… А разве ты способен у кого-то отнять? Или по карманам пошарить да по чужим квартирам? Может, станешь грабить, силой отбирать, убивать, если придется? Нет? А можно и с меньшим риском промышлять. Например, мошенничать напропалую. А то еще, сделав подлостью и взятками карьеру, одной подписью перекладывать миллионы в свой карман, не обращая внимания на предсмертные стоны соотечественников. К тому же сегодняшние порядки подобные действия совсем и не осуждают, это теперь по закону! И всё же, остановись, Тимофей Петрович, ответь себе честно, смог бы ты воспользоваться хоть одним из перечисленных способов ради того самого достатка?

Тимофей не торопился, хотя правильный ответ был готов. Тимофей копался в себе честно, как на духу, ибо судил себя сам, судил без свидетелей, адвокатов и присяжных. Он подменял их всех разом и, пожалуй, сам выступал против себя в роли жесткого и принципиального прокурора.

Надо думать, в этой роли он всякому специалисту показался бы странным. Еще бы! Очень для нас странно, если человек, наделенный судьбоносной властью, вдруг начинает руководствоваться не буквой закона, даже не корыстным интересом, что повсеместно стало вполне привычным, а зыбкими нормами какой-то морали, забытыми законами чести или, вообще, иллюзорной справедливостью. Юриспруденция нынешнего мира абсолютно не чувствительна к таким понятиям! И даже гордится тем, что действует с закрытыми глазами, не принимая во внимание собственную совесть и страдания пострадавших!

И всё же теперь, когда постороннему наблюдателю могло показаться, будто под натиском эгоистичной целесообразности мораль Тимофея дрогнула и уступила беспринципной, но столь выгодной гибкости, он вслух рубанул на свой же вопрос:

– Нет! Не смог бы, елка-дрын! Не то, что людей, я и животных не могу обидеть. Сердце обливается кровью, когда вспоминаю: будучи мальчишкой, на велосипеде переехал несчастного котенка. Тяжко вспоминать. И не столько от своей вины, сколько от жалости к невинному существу, которого лишил жизни по неосторожности. А с людьми поступать, как с тем котенком, что стало вполне допустимым в среде «успешных», я и подавно бы не смог!

Берег оставался пустынным. Тимофей опять убедился в этом опять, озираясь по сторонам. По всему выходило, что причудившийся ему голос оказался его собственным, как говорят, внутренним. Но вот он и опять заговорил:

– Знаешь, ты не очень-то рисуйся! Не бывает людей неподкупных – всё, как известно, решает размер гонорара! За миллион самые неподкупные забывают свои принципы!

– А я не согласен! Я-то знаю про себя, что неподкупен, – Тимофей непримиримо возразил невидимому оппоненту. – Потому что хорошо знаю простую истину! Для получения каких-то ста долларов, придется сделать людям большую гадость. Чтобы «заработать» миллион, понадобится совершить огромную гадость. Но какого размера должна стать гадость, оцениваемая в миллиард? Ведь не станут богатенькие тратиться за красивые глазки! Им в каждом деле выгода нужна! И, конечно же, не как у всех, следовательно, закону и совести противоречащая! Потому делать ее они пожелают чужими руками, чтобы казаться чистенькими. В этом-то и ключ, за это они и готовы платить! Отсюда и моя мораль – человек, неспособный совершить маленькую подлость, никогда не совершит и большую – ни за какие миллионы!

Тимофей снова провел руками по пустым карманам – ему нестерпимо хотелось курить, – и опять подумал, что этот несправедливый мир, его не приемлющий, в нём больше не нуждается. Действительность очень часто отвратительна, а мир для тех, кто желает ему добра, всё чаще враждебен. И всё оттого, что я не подчиняюсь правилам этого мира. Не смирился с тем, что теперь разрешили предавать товарищей, даже Родину. О! Сколькие успели этим воспользоваться! Можно убивать, если требует интерес, можно обирать соотечественников, можно бесконечно лгать им про счастье быть оптимистом, не обращая внимания ни на удручающую реальность, ни на преступные деяния начальства, озабоченного лишь обогащением. В конце концов, можно спакойненько мошенничать, распространяя какие-то гнусные ваучеры или акции, навязывая нереальные «проекты», несъедобные продукты питания, мнимые услуги, поддельные лекарства или лукавые бады. В таких случаях можно не волноваться! В таких случаях преступники и мошенники не подсудны. Если, разумеется, есть чем откупиться!

Несмотря на враждебное отношение к себе этого мира, морально убогого и деградирующего, как полагал Тимофей, он не хотел под него приспосабливаться. Воспитанный в совестливой атмосфере советской глубинки, он – вполне нормальный человек и новый, но уродливый мир, – оказались несовместимыми и непримиримыми. И хотя перевес сил в этом противоборстве оказался не на стороне Тимофея, он даже под угрозой собственной гибели не желал превращаться в моральное чудовище, лелеющее свою алчность.

А к Волге подбирались ранние туманные сумерки. Лед еще продолжал активно сходить, хотя льдины помельчали, не соударялись и почти не мешали сплавляться одна другой.

Тимофей поёжился от холода, но не сдвинулся с места, продолжая безрадостные размышления:

– И зачем я, дурень, обо всём мире пекусь? Будто в моей жизни давно порядок. Почему я, здоровый и неглупый мужик, настолько не вписался в нынешнюю жизнь? Разве не за место в ней я всегда боролся? С трудностями, с обстоятельствами, отсутствием денег подчас и на хлеб насущный. С собственной ленью боролся и с трусостью, с людьми нехорошими, с сорняками и плохой погодой. Поглядеть на меня со стороны, так и впрямь выходит, вся жизнь – борьба! И вот – приплыли! Даже в собственной семье нет ни сочувствия, ни поддержки, будто сам во всём не прав! Выброшен отовсюду, словно пустая порода. И кто бы знал, как от этого болит душа! А ведь рожден был, пожалуй, для чего-то большего и важного, может, даже великого, но жизнь прожил стебельком на круче – качаюсь да никак не сорвусь. И уж не изменить мне ничего ни в собственной жизни, ни в обезумевшем мире…

С большим напряжением Тимофей зачем-то столкнул в воду лодку, оставшуюся незакрепленной после вчерашнего, и запрыгнул в нее. Вёсел не оказалось, но течение и без них оттягивало посудину всё дальше от берега. Тимофея это не тревожило. Он безразлично улегся на ребристом днище суденышка, спиной уперся в поперечную доску, служившую простеньким сиденьем или, как говорили на флоте, банкой, и, запрокинув голову, без интереса провожал свинцово-черные тучи, которые ветер круто замешивал в небе, словно жена тесто на хлеб.

В душе царила безразличная пустота, но какое-то смутное решение завладело им, а остальное – суета житейская. Инициативы больше не требовалось – борьба и активность остались в прошлом. От них мало проку! Тимофей даже удивился спокойной уверенности в себе относительно задуманного, которое недавно вызвало бы активное отторжение. Но теперь ничего не задевало.

Тимофей исполнял всё неторопливо и безразлично, будто мощный наркотик подавлял в нем ощущение жизни со всеми, присущими ей потребностями и желаниями. Потому последующие события развивались хоть и при непосредственном участии Тимофея, но как бы сами собой, без его воли.

В какой-то момент, действуя по намеченному плану, или поддавшись внезапно возникшей идее, он всем телом перевалился на проплывающую рядом льдину и плашмя улегся на ней, уже полностью пропитавшейся жгуче ледяной водой.

От последнего толчка свободная лодка отчалила от льдины и легла в неспешный дрейф. А Тимофей глядел в угасающее небо, не ощущая неистового холода от промокшей на льду спины. Потом закрыл глаза и прошептал одобренный им же приговор:

– Так, пожалуй, всем лучше будет, ведь во всякой жизни должен быть свой смысл. В чём он для меня? Говорят, человек для счастья создан. Допустим! Тогда смысл жизни в достижении счастья? Чушь! Если люди станут жить для собственного счастья, то очень многие, кто рядом с ними, непременно окажутся несчастными! Выходит, появились они на свет напрасно, если счастья своего не получили! Стало быть, логический тупик! Несуразица! Потому нельзя личное счастье считать смыслом жизни. Человек, всегда думающий о себе, – враг человечества! Не вправе он… Но как жить для людей, если ты им не нужен? Разве что, в качестве жертвы!

Если бы в эти мгновения Тимофей раскрыл глаза, то увидел бы единую свинцовую черноту, в которую успели воедино слиться небо и вода.

– Теперь жизнь во благо общества выставляется как недомыслие. Если не сумасшедший, то своя рубашка должна быть ближе к телу… Я тоже не исусик, но не могу не считаться с людьми, которые рядом. Вынужден думать, как бы мои поступки не усложнили им жизнь. А они, в ответ, должны заботиться обо мне. Может, в этом и заключается смысл жизни человека – стараться выжить самому, не мешая делать это остальным? А лучше, помогая им во всём. Но в моих услугах больше не нуждаются – что с меня взять? Потому смысл моей жизни с повестки дня снимается.

Ощущение времени пропало, и Тимофей ни о чём больше не думал. Его мозг выключился раньше тела, и только последними крохами жизненной силы он приподнял веки.

Небо показалось темнее прежнего, но по широченному контуру небосвода оно пламенело неестественным огненным заревом. Это зарево еще продолжало разгораться, медленно и плавно, как некогда в кинозале. Его яркость уже достигла невероятной силы, будто сто солнц подсвечивали нерукотворную небесную рампу, а в средней части, как раз над Тимофеем, в полнеба проявилось лицо родного ему сына Михаила.

– Батя! Что же ты наделал? Как же без тебя мне в этой жизни? Я ведь старался… Вот и освободился досрочно. Загремел тогда, жизни не зная, зато теперь поднабрался лагерного опыта… Куда мне с таким капиталом, если не обратно? Я же только на тебя и рассчитывал, батя!

Тело Тимофея пронзил удар тока. Он сразу поднялся на колени и без раздумий повалился в черную воду:

– Потерпи, сынок! Я помогу. Как же подзабыл я о тебе, елка-дрын? Как вычеркнул из своих обязанностей? Не волнуйся, тут же пустяк – всего-то метров триста. Выплыву! Ты потерпи, сынок! Ты только дождись…

– Привет, Петрович! Давно тебя не встречал, хотя вспоминал накануне! Значит, жить до ста лет будешь!

– Ну, уж, нет! Долго жить – только здоровью вредить!

– Ты всё балагуришь! Лучше загадай, когда на рыбалку с тобой рванём? Волга-то за последние дни совсем очистилась. Пора проверять, что в ней осталось? Помнишь сына Димыча-то нашего? Ну, которого детвора бездарем дразнила… Ну, который ещё в нашу восьмилетку тринадцать лет ходил. Его еще в армию тогда не брали, поскольку даже писать не научился… Так он опять новую машину пригнал. Да еще эту, как ее, бандитскую…

– Беэмьвэ, что ли?

– Ну, да! Её, балбес, как раз и купил! Совсем новую! Ох, и хороша, я тебе скажу, железяка!

– Стало быть, у хороших мужиков – новые машины, а у старых дураков – лишь на лбу морщины! Замечательные стихи! Вторая часть – вообще, о нас с тобой! А вот еще припомнил, в немецком концлагере на воротах было написано: «Каждому – своё!» У тебя, к примеру, есть что-нибудь своё? Что молчишь? Да ты не вспоминай, не пыхти понапрасну! Впрочем, заболтался я с тобой. Пойду домой, а то икота начинается. Видимо, старуха вспоминает. К слову, не знаешь, Камиль-то лодку свою отыскал? Нет? Надо же, не запер второпях, и сразу увели. Как он без нее?

– Ну и люди пошли! Делай им добро! Да и Тимофей пропал. Как узнал, что сын из тюрьмы возвращается, так и подался в бега. Уже третий день. А Мишка его вернулся, да всё ищет, всех расспрашивает, ждет. Мне такая мыслишка пришла, будто он расчет за старое с отца истребовать надумал. Может, потому и рванул куда-то Тимофей? Зато Катерина, я тебе скажу, сразу так и расцвела. Еще бы! Сына дождалась, муж опостылевший, теперь не мешает. Довольная баба, словно королева, вся светится! Обращаю внимание, для тебя она – прекрасная пассия! Я же помню – ты кобель тот еще! Кто не помнит твою присказку, будто всех девок поиметь невозможно, но стремиться к этому надо! Ну-ну – ты уж мне хотя бы не возражай! Я-то тебя знаю! Да и кто угодно подтвердит. Давно ли угомонился? Да и угомонился ли вообще? Но мне в твоей истории больше сам Тимофей интересен, нежели его Катерина – всю жизнь она его на опилки пилила. А ведь зря цеплялась, стерва! Жалко мужика! Толковый был и правильный, с пониманием, с душой. Первый помощник любому, и не дрался никогда, даже спьяну. Впрочем, и не пил он, чем сильно нас обижал!

– Согласен. Только зачем о хорошем человеке как о мертвом-то? Найдется Тимофей! Мало ли забот у человека? Может, в город подался. А меня кобелем ты совсем уж зря окрестил. Не я ведь кобелем считался, а ты! Породистым! Тебя и сейчас бабы так зовут. Небось, и Катерину приметил для собственных нужд! Скажешь, нет?

– Послушаю тебя, так и сам поверю! Только, где они, наши годы, чтобы такие разговоры с тобой вести? А Тимофея бабы третьего дня у реки приметили. Совсем черным им показался. И Наливайко подтвердил. А ещё говорил, будто Тимофей Камиля вспоминал. Не могу пока понять! Вот встретим Тимофея, тогда и расспросим. А насчет рыбалки я тебе после сообщу, пора и дома кое-что подделать…

Фото для обложки и в тексте книги выполнены автором (Вовк Александр Иванович).

Отзывы о книге можно присылать по адресу электронной почты [e-mail] .