Пропала собака. История одной любви

Болтовня, болтовня, болтовня. Знаешь, Патти Смит[16] это поддерживает. О, потрясающе! Обожаю Патти. Болтовня, слухи, болтовня, слухи. Сплетни. Дорогая. Люди, места, вещи. Дорогая. Дорогуша. Люди, места, вещи. Кто-то из них успешен, кто-то попал сюда благодаря браку, рождению, красоте, деньгам, всему сразу или просто кого-то знает и служит кому-то компанией. Все очень яркое, кругом шелковые палантины и длинные вечерние платья. Мимо проплывает стайка моделей.

Пить я не собиралась, но пью. Все же оплачено. Вот и я решила пропустить одну «маргариту» или даже четыре. Похмелье часто собирает жатву в знаменательные дни свадеб, похорон, важных интервью, высоколобых культурных ночных шоу, куда второй раз вас никогда не пригласят. Так почему бы не отнести сюда и канун обретения первой собаки?

На вечеринке я рассказываю некоторым гостям, что завтра поеду за собакой. Кто-то отвечает: «И что?», кто-то – «Потрясно!». На самом деле всем плевать. Впрочем, учитывая тотальный эгоизм и безразличие присутствующих, я могла забирать хоть тигра-альбиноса, и дождалась бы самое большее вежливых зевков.

Чарли не пошел на концерт. Он редко ходит со мной на мероприятия: «Мне неинтересно быть приложением к тебе».

Будильник звонит в семь, и Чарли выдает: «Так», подразумевая «время собираться».

Он-то с утра бодр и свеж. Полежав еще немного, снова говорит: «Так», – и встает. Приняв душ и дозу кофеина, Чарли успел одеться и завершить утренние сборы парфюмом еще задолго до того, как я оторвала голову от подушки. Он даже ухитрился немного закупиться и подготовиться к финансовому экзамену.

Подлинные физические страдания этим утром мне причиняет не свет, а похмелье, которое, разумеется, дает о себе знать; причем проблема скорее ментальная. Ощущение такое, будто маленькое создание аккуратно крадется туда-сюда по лобной доле мозга, препятствуя моим исполнительным функциям, тем из них, которые заставляют тебя встать и показать им всем.

Мои собственные ограничения усиливает избыточная активность Чарли. Чем больше он делает внизу, тем меньше у меня сил встать. Меня атакует звук готовящегося на кухне смузи. И дело не только в шуме. Дело в том, что он зеленый и создан для Чарли знаменитым, нестерпимо прекрасным диетологом. Я прикидываю, успеем ли мы захватить пачку чипсов с перцем и солью.

– Так. Ты уже встаешь? – доносится вопрос снизу. Я знаю, что на самом деле он хотел сказать: «Вали на хрен из кровати, ленивая корова».

– Да, да.

Я натягиваю вчерашние шмотки, скатываюсь вниз, пытаясь уловить остатки приятного запаха, и бодрящимся голосом спрашиваю:

– Можно мне чашку чая?

Раздраженный необоснованным желанием получить сибаритский эликсир типа крепкого ассама с молоком, он огрызается:

– Нет, Кейт. – Очевидно, он уже далек от чайной части дня. – Нам надо идти.

Как ошпарило. Похмелье повышает чувствительнось. Меня только что наказали за то, что я – это я.

Чарли знал, во что ввязывался. Он утверждает, что влюбился, когда увидел, как я грызу яблоко за рулем побитой Honda CR-X, стоившей мне всего четыреста фунтов. Вместо сломанного люка на крышу я натянула мешок для мусора. Я называю ее моей «Порше Банана».

– Почему не ездишь на моей машине? – спросил Чарли, когда я не прошла техосмотр. – Я ее почти не беру.

Это была увертюра к долговременным отношениям.

Я представила полторы тысячи фунтов, которые помогли бы привести «Банану» в порядок, соотнесла это со стремительно сужающимся рынком фриланс-журналистики и ответила: «Да, спасибо, если ты точно не против».

– Нисколько. Люблю вдыхать запах твоих духов, когда сажусь в машину после тебя.

Так мило и романтично. «Люблю вдыхать…» Но не в том дело. Это был переломный момент, тогда почти незамеченный, хотя очень важный. Я отказалась от части своей независимости. Чарли начал мне помогать. В мире равенства, который я выдумала, у меня была куча денег. Беда в том, что я выстроила это ощущение в миазмах бесконечного кредита, выданного на двадцать лет. Все эти «не-твои-цыплята-денежки» теперь возвращались домой на насест – не только у меня, во всем мире, – и с тех пор я жила в тесных отношениях со счетами по кредитной карте, налоговой службой и финансово подкованным парнем.

Этому равенству есть альтернатива, о которой я знаю от поколения матери: мужчина, который тебя поддер-живает.

Нет, Чарли не богач. Мы живем в маленькой милой квартирке, я плачу за ипотеку чуть меньше, чем он, а он больше кладет на счет в банке. Учитывая налоговый дисбаланс, я чувствую себя обязанной стирать ему носки. Еду чаще покупает он, чем я. В этом году взял на себя мои налоговые счета. Вроде бы все это здорово, но ощущение, что предаешь свои идеалы. И вообще, ничто в жизни не дается даром, детка.

Женщины иногда выбирают отношения по типу откровенной сделки. У каждого есть то, что нужно другому: с него деньги, с нее секс. Это совсем не то, чего я хотела.

Но трудно говорить о балансе сил, если ты на мели. Споры вокруг денег Чарли всегда выигрывает. Мать постоянно твердила мне: «Когда финансовые проблемы стучатся в дверь, любовь вылетает в окно». В этом есть определенная ирония, ее судьба вполне вписывается в схему «позволь мужчине поддержать себя». Я не хочу быть такой. Но похоже, что мы движемся именно в эту сторону.

– Так, – повторяет Чарли. – Пойду заберу машину.

Господи, он когда-нибудь прекратит говорить «Так»? Пока нет машины, я сделала себе чай и жду его у нашей задней двери на Тредголд-стрит. На самом деле это всего лишь калитка в ветхий переулок с задними входами в дома наших соседей с Гренфелл-роуд и Тредголд-стрит. Наша передняя дверь – задняя дверь второго этажа, к которой ведут гремучие металлические ступени. Если хотите жить в фешенебельном Ноттинг-Хилл, забудьте о роскоши типа парадного входа, если, конечно, вы не богаты. Только в этом случае передние двери – действительно парадные. Ну а если вы мегабогаты, то у вас еще и бассейн в подвале.

Мы уже выехали в центр, и я вспоминаю, что забыла снять наличные, которые надо отдать за собаку, так что нужно остановиться у банкомата. Чарли, хотя ничего не говорит, прямо-таки пышет раздражением из-за моей предсказуемой несобранности.

После напряженной пятиминутной тишины он вдруг спрашивает:

– Как у тебя сейчас с деньгами, Кейт?

Ага, вот и один из специальных вопросов-наказаний. Вопрос провокационный, и он знает, что это отличный повод открыто на меня злиться. Он задает его, только когда у нас наступает период едва сдерживаемой враждебности. Сердце у меня падает. Не лучшее время для беседы о финансах. Если я открою, что денег в банке у меня хватит ровно на собаку из третьих рук, ситуация скатится в разговор о кредитоспособности и о том, как безалаберным подходом к деньгам я хороню наш шанс на высокий ипотечный рейтинг.

Выбора нет. Надо соврать.

– Неплохо, – отвечаю весело. – Пара тысяч в банке, и еще несколько тысяч мне должны.

Раздражение у него не проходит, но в вербальной форме целиком переносится на пробки и других водителей; он прямо как уличный пьяница с синдромом Туретта, ругающий подхваченные ветром бумажные пакеты. Я съеживаюсь на пассажирском сиденье, придавленная вчерашней текилой и растущей горой обид.

– Да ладно тебе, Чарли, сегодня ведь такой хороший день. Я волнуюсь, а ты? Мы забираем нашу собаку.

– Ммм, ага, – бормочет он, и я жду, пока атмосфера в машине разрядится и в наше общение вернется тепло.

– Сука! – водительнице «Приуса».

И в таком духе проходят следующие полчаса на М-25.

– Долбаный козел! – Чарли бьет кулаком по клаксону: белый фургон подрезал его на перекрестке.

Сосредоточься на собаке. Думай о хорошем. Думай о животном, которого ты еще не встретила, которое вот-вот придет и будет жить в твоем доме.

– Сара сказала, мы не должны кричать при нем. Если кричать, он описается, – говорю моим специальным, размеренным и очень спокойным тоном. – Ты точно остынешь до того, как мы заберем собаку?

Почти невозможно произнести в такой ситуации что-то, звучащее не пассивно-агрессивно.

– Да, конечно, – отвечает Чарли предельно спокойным тоном, который он расчехляет, когда я начинаю говорить своим «очень спокойным» голосом. С каменным лицом он смотрит на дорогу. Мгновения тишины длятся до тех пор, пока очередной «Приус» не влезает в чужой ряд.

Я громко вздыхаю.

– По какому поводу вздохи?

– По такому – не знаю, как еще снять напряжение в машине. Разве нельзя просто радоваться этому дню?

– Радость – понятие преувеличенное, – бурчит он, но, по крайней мере, не орет снова «козел!». Хоть какое-то перемирие.

– Я вот думаю, сколько его какашек соберу за год?

Чарли вопрос игнорирует, но посчитать несложно. Понятия не имею, сколько раз в день испражняется собака, наверное, максимум два. Может, чуть больше после сытных дней типа Рождества. Хотела было над этим посмеяться, но какой смысл – моя аудитория только и делает, что грозит кулаками водителям «Приусов».

Как перестать волноваться из-за пса? Никак. Принимаюсь листать Инстаграм. Открыла страницу Чики. Кажется, у меня развилась легкая одержимость крупными планами ее блестящих губ и динамичными фото во весь рост в мини-шортах. Обычно она заботится только о том, как бы подчеркнуть великолепные ноги, но сегодня запостила мотивационную цитату: «Каждая женщина – твоя сестра; относись к ней соответствующе».

«Сестренка!», «Подписываюсь!», «Обожаю тебя», «В точку». Внизу, должно быть, штук тридцать комментариев, все сопровождаются сердечками и эмодзи типа «дай пять». Странно. Как будто она Эммелин Панкхёрст[17], кричащая: «Свобода или смерть!»

Я тоже написала: «Ты о чем вообще? Да каждая сеструха только и жаждет, что стащить твои шмотки и устроить кулачные бои за место под солнцем!»

Бессильная немая злость на Чарли слегка улеглась, вытесненная подстегнутыми Инстаграмом завистью и уязвленным чувством превосходства. Как же это работает – смесь горячих шортиков, блеска для губ, макияжа и тупого феминизма? Она ведь просто маленький глупый ребенок. Как ей удалось заполучить еще почти пятьдесят тысяч подписчиков с той ночи у Тимбо? Мне тоже захотелось орать «Сука!» водительницам «Приусов».

– Скажи, я несносная и придирчивая? – спрашиваю Чарли.

– Да, иногда ты бываешь слегка стервозной, – отвечает он ровным тоном. Но в голосе звучит нежность, и день сразу окрашивается другими цветами. Я оживаю, настроение поднимается. – Но я знаю: какой бы злой ты ни была снаружи, в глубине души тебе еще хуже, и стараюсь этого не замечать.

Свой комментарий под постом Чики я завершила плачущим от смеха эмодзи и иксом, обозначающим поцелуй. Надеюсь, это нейтрализует язвительность. Саркастичные люди, которые пишут заумные комменты в чужих профилях, – те еще гады, но раз уж я катаюсь по полу от смеха, а после дарю поцелуй, то я лучше такого дебила.

Чика никогда не бывает злой или саркастичной; иногда подшучивает над любовью к пончикам, а когда она и ее друзья собираются вместе, то фотографируются с высунутыми языками, но… я обрываю эту мысль: чувствую, что завожусь. Так бывает, если слишком долго листаешь Инстаграм.

Убираю телефон в бардачок.

Все остальные перекрестки мы минуем почти без ругани, и вот наконец «Террок Сервис». До двенадцати еще далеко – как оказалось, мы выехали в удачное время. Вот же досада. А Сара написала, что опоздает. Теперь придется торчать в унылом зомби-сборище среди бетона и припаркованных «Воксхолл Зафира»[18]. Мы заказываем жутко дорогой, но отвратительный кофе, посещаем туалет, язвительно проходимся по людям, нагруженным подносами с лакомствами из «Криспи Крим» или «Бургер Кинг». На автозаправочной станции есть чем заняться – можно посидеть в большом массажном кресле, поиграть в автоматы в двух развлекательных залах или купить дорожную подушку для сна. Но мы с Чарли – средний класс, а городскому среднему классу делать все это запрещено. Нет, нет, что вы, я не стану есть сосиски в тесте от «Греггс»![19]

Обычно я получаю огромное удовольствие, если покупаю на заправке что-то перекусить. Потому что, когда я была маленькая, мне это запрещали. За все мое детство мы ели там всего раз; ни мать, ни отец, ни отчимы, ни мачеха никогда ничего подобного не делали: в те времена родители из среднего класса останавливались на станции только для того, чтобы отвести ребенка в туалет, и ради этого приходилось целый час вопить и подпрыгивать на сиденье (что было легко, потому что тогда детей ремнями безопасности еще не пристегивали).

Чипсы. Возьму пачку «Фрэззелс».

В середине и конце семидесятых мои родители, представители среднего класса, нашли автозаправочным станциям подходящее применение – там они передавали друг другу детей и чемоданы после того, как заканчивалось очередное разрешенное посещение.

Не хочу спорить с Толстым, но все-таки считаю, что многие несчастливые семьи очень похожи. Мать с отцом разводились хрестоматийно для беспорядочных семидесятых: битва за детей, поливание друг друга грязью, ненависть к бывшим и всякие гадости. Это прежде всего, а также – куча денег на адвокатов, обиды, крики и нервные срывы при передаче отпрысков, судебные разбирательства, смертельная вражда из-за имущества. И все это на публике; единственное, чего не видят окружающие, – слезы. Их я пролила очень много.

Показывать, как я скучаю по маме, живя с отцом, было неприемлемо. Я плакала по ночам, и никто не обнимал меня, чтобы помочь заснуть; все мои письма к матери прочитывали до отправки, а попытки походить на нее высмеивали. Я жила в доме, где меня наказывали за то, что я – ее дочь. Я любила отца и мачеху и верила: то, что они рассказывают о маме, было отчасти правдой. Но вряд ли мне нравилось выслушивать это в семь, девять или двенадцать лет. Не нравится и сейчас, когда мне сорок шесть с лишним. Она – моя мама, и говорить гадости о ней и бабушке, когда та была жива, на мой взгляд, имели право только мы с братьями и еще два наших дядюшки. Если же такое позволял себе кто-то еще, мне сразу хотелось дать ему по башке. Но я сдерживалась, потому что боялась мачеху. Сейчас я зла ни на кого не держу, но все это наградило меня кучей проблем, наименьшая из которых – отвращение к автозаправкам. В них и правда нет ничего хорошего, кроме чипсов.

– Ненавижу эти станции, они мне напоминают…

Чарли кивает и перебивает меня:

– Ух. Только глянь на того мужика с огромной коробкой пончиков. Вряд ли он собирается поделиться с одиннадцатью коллегами. Что-то я их нигде не вижу.

Вспоминая о том, как родители передавали нас друг другу, я снова ощущаю детскую панику и полную беспомощность. Даже у мамы во время разрешенного посещения я считала дни, часы и минуты, а под конец – секунды, пока не приходилось прощаться с ней на очередные два месяца или больше. Сама мысль об этом погружает в тоску.

Но я ее отгоняю. Ведь это было давно, целое поколение или больше назад. Похоже, я жду сочувствия прошлым несчастьям. Откатываю к исходной точке и завожу шарманку:

– Это место меня нервирует. Мне нужно позвонить психотерапевту. – Голос плаксивый, как у типичной обитательницы Лос-Анджелеса, пальцами изображаю пафосные «кавычки».

– Перестань. Похоже на мою бывшую жену, – бесстрастно произносит Чарли.

Никаких эмоций, нет даже довольного фырканья. Я возвращаюсь к пакетику чипсов.

Шум трассы тает в воздухе позади нас, среди бегущих облаков пробивается слабое январское солнце. Все нормально, ты здесь не затем, чтобы тебя вырвали из рук матери. Или чтобы сесть за руль «Приуса». Или съесть сосиску в тесте от «Греггс». Мы приехали забрать собаку.

У нас будет собака.

Почти час проходит в таком подвешенном состоянии. Наконец Сара пишет: «В зеленой легковушке. Сзади у фонаря».

Очень информативно. Все это место – гигантское море легковушек и фонарных столбов. И «сзади» чего именно? Я подробно описываю ей, где мы находимся.

Мы всматриваемся в машины, вытягиваем шеи.

В этом вихре предвкушения тут же забываются и печальное детство, и вчерашнее похмелье. Ну где же он?

– Кажется, я его вижу, – указываю на нечто, катящееся к нам по асфальту. Кончик носа торчит из спутанного комка шерсти цвета старых спортивных носков. Спина выгнута, плечи сгорблены, как у огромной грязной креветки, голова низко опущена. Да уж, не красавец. Наполовину дворняжка, наполовину маппет с анорексией. Я машу Саре, она приветствует нас с куда меньшим энтузиазмом – кивает и натянуто улыбается.

Этот незнакомец через минуту-другую войдет в нашу семью. На краткий миг, глядя на него, я запаниковала: а смогу ли его полюбить? Но какой грациозный прыжок, какой охотничий шаг! В них есть что-то благородное, такое впечатление, что суставы пса из резины. Собаке каким-то чудом удается быть одновременно и грязной дворняжкой, и абсолютно королевским лерчером.

Итак, вот он. Сара сдержанно извиняется, явно не считая это обязательным.

– Держите, – протягивает поводок. – Простите, от него пахнет. На него стошнило другого пса.

Это сильное и нежное ощущение, когда обхватываешь руками голову собаки, чтобы сказать: «Привет!» – и чувствуешь маленький твердый череп под мягкой шерстью и тонкой теплой кожей. Он смотрит на меня настороженными глазами цвета старых каштанов, их окаймляют темно-коричневые веки. Под глазами кожа слегка запавшая и темная, словно у него было несколько бурных ночей. А пахнет он как жидкость, скопившаяся на дне мусорного бака. Мое сердце замирает. Внутри открывается неведомый клапан.

– Привет, мальчик. Привет. Будешь жить с нами.

Чарли берет пса пройтись по парковке, чтобы он сделал свои дела прежде, чем мы вернемся в Западный Лондон. Пес оставляет здесь первую из тысяч кучек, которые нам предстоит подбирать за ним все следующие годы. Должно быть, он сильно «отчаялся».

Я остаюсь с Сарой, чтобы расплатиться. Вручаю ей сто шестьдесят фунтов. Она не глядит на меня, но я чувствую неодобрение и разочарование. Я предпочитаю относить себя к простым людям. Но сейчас, в жилетке из меха койота, стоя рядом с женщиной, которая спасает белок и хомяков и носит акриловую парку вкупе со старыми розовыми резиновыми сапогами, я понимаю: это не так.

Очевидно, она ожидала пачки потолще.

– Извините, мне больше нечего дать.

В воздухе висит недосказанность, как-то связанная с ее преданностью животным, моим меховым (правда, из секонд-хенда) жилетом и представительной служебной машиной Чарли.

– Еще за ошейник. Мне пришлось его купить, – добавляет Сара.

Ощущение такое, будто я обманываю нищего у метро.

– Простите, но у меня в самом деле больше ничего нет.

Что правда, то правда: денег нет вообще. Чтобы заплатить за собаку, я сняла со счета все до последнего пенни, а за остальное – лежанку, ошейник, поводок, еду и прочее – собиралась платить кредитной картой.

Мы прощаемся, и она даже как-то смягчается.

– Надеюсь, он вам понравится. Мерлин – чудесная собака.

– Вообще-то я хочу поменять ему имя.

– Что? – чуть не вскрикивает Сара, явно оскорбленная. – Я его назвала Мерлин!

Понятия не имею, почему она присвоила ходячему ершику трубочиста имя мифического средневекового мага. Спрашивать не буду, не то совсем испорчу о себе впечатление. Но пес не похож на колдуна. Скорее на волка. Я буду звать его Вулфи.

Путешествие домой – сплошное счастье: мы оба с восторгом и любопытством смотрим на пахнущего тухлятиной странного зверя. А он сидит себе у меня между коленей на коврике.

Все водительницы «Приусов» как по волшебству испарились. И не попалось ни одного козла, на которого стоит орать. Может, у Вулфи и вправду магические способности.

На полпути мы останавливаемся, пес выходит вместе со мной, потом запрыгивает обратно в машину на заднее сиденье. Уселся себе и глядит в окно, раскрыв пасть так, будто широко улыбается. Я не могу остановиться, постоянно оборачиваюсь и снимаю его, тут же с нескрываемым возбуждением отсылая фотографии моей семье.

Мы вновь тормозим, на этот раз в зоомагазине в Килберне недалеко от дома, чтобы купить лежанку и шампунь – нужно же смыть с собаки блевотину. Я поснимала с полок все собачьи лежанки, и пес послушно пробует каждую из них, как Златовласка. Остановился на самой большой, свернувшись в ней как змея. Это напомнило мне фарфоровую фигурку, которая была у меня в детстве, – спящего щенка: он идеально помещался в маленькой плетеной корзинке. В глубине души я знала, что лежанка все равно недостаточно велика и собаки не всегда спят, уткнувшись носом в хвост, но все равно ее купила. Я хочу купить ему все.

Консультант в зоомагазине говорит, что Вулфи наделал лужу в отделе сухого корма. Я уверенно отвечаю, что это не он. Консультант, вытирая лужу, реагирует спокойно и корректно: «Все нормально, такое случается постоянно. Не беспокойтесь».

Но я не просто хочу верить, что моя собака не из дурней, страдающих недержанием, которые делают лужи в зоомагазине. Я это знаю точно. Какой смысл защищаться от обвинений в том, чего моя собака не совершала? Мой пес не из тех, кого оставляют в одиночестве больше чем на час в день. Почему я так уверена, что это не он надул? Потому что Вулфи все время невозмутимо бегал вокруг полок на длинном поводке и старался мне угодить, втискиваясь в слишком маленькую лежанку. Он не пакостил за моей спиной.

– Должно быть, это другая собака, – говорю я с полной уверенностью.

Дома я раздеваюсь, чтобы помыть пса в душе, в нашей маленькой ванной комнате рядом с кухней. Самой ванны у нас нет – еще один вынужденный компромисс, если хочешь жить в Ноттинг-Хилле. Я седлаю Вулфи и держу за ошейник, чтобы не сбежал. Тру его, полощу, он же, страдальчески склонив голову, терпеливо ждет. Все это, конечно, потребовало немалого времени. Я не учла, что владение собакой подразумевает еще и такое. Не подумала о многом, что не исчерпывается поиском хороших мест для прогулок.

Мокрое тело пса похоже на скелет, глаза выпирают из черепа, как большие черные стеклянные шарики. Я вытираю его белым полотенцем, и сам он несколько раз отряхивается, прежде чем отправиться к толстому черно-синему турецкому ковру рядом с маленькой дровяной печкой. Он ложится и, пока сохнет, становится все больше и пушистее, пока не начинает напоминать миниатюрного яка. Грязно-матовый оттенок старых носков сменился насыщенным цветом печенья «Рич Ти» с золотистыми подпалинами, разбросанными хаотично, так что выглядит его шерсть точно фрактал, всегда немного по-разному.

Телевизор включен, но я смотрю только на пса, впитывая каждую деталь. Шерсть на груди белая, красивая. Живот слегка сужается к бедрам, и на бледно-розовой, как у поросенка, коже меха почти нет, только странное коричневое пигментное пятно. Длинные ноги изогнуты и охватывают друг друга, точно пушистые спагетти. Мы с Чарли сидим рядом на диване, глядя на третьего члена семьи. И оба улыбаемся.

– Посмотри на него. У нас теперь собака.

Вулфи поднялся, сделал впечатляющую растяжку, в которой инструктор по йоге распознал бы позы «собака мордой вверх» и «собака мордой вниз». Потом замер у моего колена, втягивая носом то, что должен сообщить ему воздух. Взглянув на меня, легко запрыгнул на диван между нами и положил подбородок на бедро Чарли.

Глава вторая

Вормвуд-Скрабс, вот куда мы отправились после полудня в ближайшую субботу. И в воскресенье тоже. После пары прогулок на специальном длинном поводке я решилась отстегнуть пса.

Мы идем вдоль восточной окраины Скрабс рядом с полосой неухоженного леса.

Когда я отпустила его в первый раз, он не сразу понял, что обрел свободу, и сначала шел рядом с нами. Потом осторожно начал удаляться. Дюйм за дюймом, фут за футом, засеменил своей дорогой, постоянно оглядываясь и проверяя, все ли у нас в порядке. «Гуляй. Хороший мальчик».

Пес потрусил дальше, обнюхивая землю. Отбежав на несколько футов, увеличил скорость, и, уверившись в свободе, сделал небольшой почетный круг рваным галопом. Остановился и отпраздновал волю парой прыжков, достойных лошади на ковбойском родео, а затем принялся обнюхивать кустарник.

– Кажется, его давно не спускали с поводка, – говорю я. – Интересно, Сара давала ему побегать?

– Может, и другие хозяева не давали, – добавляет Чарли.

Я подзываю пса:

– Ко мне. – Он подбегает. – Какой хороший мальчик. – Вулфи вежливо сидит, пока я кормлю его собачьим лакомством и глажу по спине. – Хороший пес.

В понедельник Чарли, как обычно, идет на работу. А я? Как только появился Вулфи, всем, кто согласен слушать, я сообщаю, что у меня «отпуск по уходу за питомцем». Мне нужно несколько свободных дней, чтобы подружиться с лерчером. Мы с Вулфи изучаем окрестности на шести ногах.

Я выхожу на традиционную семиминутную прогулку за кофеином: от нашей задней двери на Тредголд-стрит к северу, вокруг кенсингтонского спортцентра, мимо приемной хирурга и через Уолмер-роуд – на кратчайший путь, который отделяет кварталы муниципального жилья из красного кирпича 1930-х годов от тех, что построены в шестидесятые. Это настоящий крысиный лаз, узкий и темный, но Вулфи нравится. Здесь, на тридцатиметровой улочке, он чаще втягивает воздух и оставляет метки. Я читала, что в таких случаях нужно дергать за поводок, заставляя собаку идти вперед, но маленькая полоса пешеходного асфальта, усеянная собачьим дерьмом, доставляет Вулфи такое удовольствие, что мне не хватает выдержки во всем следовать советам Барбары Вудхауз[20]. Пусть повеселится.