Жизнь русского обывателя. Часть 2. На шумных улицах градских

Зная облик русского города и род занятий его жителей, можно сразу сказать, что поначалу крупными налогоплательщиками были не купцы, а землевладельцы-помещики. Можно было вести многомиллионный торг, складируя товары в сарае красной ценой в 300 руб. на полудесятине городской земли, а можно было владеть десятком десятин этой земли с каменным дедовским особняком на ней, окруженным садом и огородом. Только к концу XIX в. в больших городах появились крупные фабрики и заводы, занимавшие большую территорию и с огромными каменными зданиями на ней, а дворянские особняки с множеством надворных построек и садами быстро стали переходить в купеческие руки, которые этой земле нашли более рациональное применение. Купцы превратились в крупных налогоплательщиков, и дело городского самоуправления перешло к предпринимателям.

Все это вовсе не значит, что горожане с головой погрузились в общественную деятельность. По положению 1892 г. избирательные права имели только собственники недвижимости, стоимость которой по городской оценке составляла не менее 1000 рублей, и торгово-промышленные фирмы как юридические лица; владельцы крупной недвижимости, одновременно состоявшие в торговых компаниях, обладали двумя голосами. В таком крупном в конце XIX в. торговом городе, как Нижний Новгород, с его 80 000 населения, в избирательных списках числилось всего 1200–1300 человек, из коих 30–35 избирателей могли голосовать по обеим категориям избирателей. Думских мест было 60.

Во-первых, городским заправилам не выгодно было увеличивать количество гласных от мелких избирателей: чем их меньше, тем больше доля крупных собственников в общем количестве гласных, тем тверже их власть в городе. Во-вторых же, чем дороже оценят твою собственность, тем больший городской налог с нее ты будешь платить, а право участия в выборах гласных – такой пустяк в сравнении с несколькими рублями налога! В итоге в Нижнем имелось множество владений, стоивших по несколько тысяч рублей, формально оценивавшихся в 800–900 рублей. В 1895 г., например, оценочный сбор составил 77 000 рублей, т. е. общая стоимость собственности в городе была оценена в 7 700 000 рублей, в то время как по оценке губернского земства эта собственность стоила ни много ни мало – 49 млн! При правильной оценке один только оценочный сбор равнялся бы сумме всех собранных городом доходов в полмиллиона (помимо сборов с частной собственности, город получал еще доходы от сдачи в аренду городской собственности, продажи торговых свидетельств, штрафов и т. д.). И все же, хотя горожане платили с собственности только шестую часть того, что должны были бы платить, они заваливали думу слезницами с просьбой «понизить», «отсрочить», «сложить», «простить» следуемые с них платежи (127, с. 511–512). Ведь и сегодня у нас масса избирателей в день выборов городского мэра или президента вместо избирательного участка отправляется на дачу, пьет дома пиво или просто ленится перед телевизором. А если бы избирательное право было еще связано с обязанностью платить за его реализацию!..

Городские органы самоуправления должны были прежде всего заниматься городским хозяйством: мостовыми, водопроводом, канализацией, освещением и пр. На них возлагалась и санитария, медицинское и школьное обслуживание горожан, так что город содержал и городской ассенизационный обоз, и городские больницы, и городские школы. Городские в том смысле, что они создавались и содержались на деньги города: были больницы и школы и казенные, и частные, и благотворительных и иных обществ. В столице Империи шедшие на благоустройство, санитарию и т. п. городские расходы в 1825 г. составляли миллион рублей, в 1894–10,7 млн, а в 1907 г. – уже 25 млн – сумма внушительная. 27 % этих средств шло на содержание транспорта, освещения, водопровода, телефона, 34,5 % на благоустройство города, пожарные команды, медицинскую помощь, санитарный надзор, общественное призрение, 9,5 % – на народное образование, 7,5 % – на содержание полиции, войсковые квартиры и содержание административных учреждений, 14,5 % – на уплату городских долгов и процентов по займам.

Крупные здания городских дум занимали видное место в застройке городских центров. Москвичам хорошо известно краснокирпичное, в ложнорусском стиле, здание бывшего Музея В. И. Ленина на бывшей же Воскресенской площади, ныне – площади Революции. Это – Московская городская дума. В Петербурге увенчанное башней с часами здание думы находится (вернее, находилось) на Невском проспекте.

Понятно, сколь важную роль в городской застройке имели административные здания – «присутственные места». Присутственные места, уездные или губернские, представляли собой один или несколько каменных двух-трехэтажных корпусов. Поскольку строительство их приходится преимущественно на конец ХVIII – первую треть ХIХ в., в соответствии с господствующим стилем классицизма и традицией они имеют четкое поэтажное членение, ось симметрии, отмеченную колонным или пилястровым портиком с треугольным фронтоном. Внутри было коридорное либо анфиладное расположение служебных помещений, заставленных огромными тяжелыми столами, покрытыми заляпанным чернилами зеленым сукном, и еще более огромными шкафами для бумаг; мебель вся была сосновая, но под красное дерево. Здесь царили шум, грязь и хаос; в шкафах впремешку с растрепанными папками дел и связками бумаг хранились пустые штофы, огрызки хлеба и огурцов – следы чиновничьих незатейливых трапез. Только одна комната в здании присутствия представляла собой нечто вроде святилища и постоянно была запертой. Это была комната заседания присутствия (слово «присутствие» имело несколько значений: здание, комната, коллегия присутствующих и время служебных занятий). Здесь, напротив входа стоял большой стол под зеленым сукном, за ним в центре – кресло для председательствующего и несколько стульев для членов присутствия. По бокам стола стояли небольшие столики для секретаря и протоколиста, ведшего журнал заседаний. За председательским креслом на стене висел портрет царствующего императора во весь рост, в углу – икона с лампадкой перед ней (перед образом приносили присягу на Евангелии), а на столе перед местом председателя стояло зерцало. Это была трехгранная деревянная призма, увенчанная двуглавым орлом; на ее гранях были медные листы с выгравированными петровскими указами о хранении прав гражданских, о поступках в судебных местах и о государственных уставах. Каждое слово, сказанное при зерцале, считалось официальным заявлением. Если в присутственную комнату призывались для объяснений какие-либо лица, они должны были отвечать стоя, и только для особ первых шести классов Табели о рангах и кавалеров ордена св. Владимира вносили стул. Эту «скинию завета» русского бюрократизма как нельзя лучше охарактеризовал В. Г. Короленко: «Одну только комнату отец ограждал от вторжения всякой партикулярной распущенности. Это было присутствие с длинным столом, накрытым зеленым сукном с золотыми кистями и зерцалом на столе. Никто из мелких канцеляристов туда не допускался, и ключ отец хранил у себя. Сам он всегда входил в это святилище с выражением торжественно-важным, как в церковь, и это давало тон остальным… “Зерцало” было как бы средоточием жизни этого промозглого здания, наполненного жалкими несчастливцами…» (68, с. 156).

Русский губернский город был еще и духовным центром: в нем располагалась архиерейская кафедра, архиерейский дом и духовная консистория, т. е. управление православной церковью; там, где было много католиков и протестантов, имелись соответствующие учреждения. Преимущественно в городах находились и монастыри. И, естественно, облик города формировали многочисленные приходские храмы с их колокольнями. В Москве в канун вступления в нее французов числилось церквей 329, монастырей 24, а на конец XIX в. здесь было около 450 православных церквей, 8 иноверческих, мечеть, синагога, 21 действующий православный монастырь. Сотнями исчислялись храмы Петербурга, десятками – любого губернского города, да иные уездные, вроде Суздаля, Ростова Ярославского или даже Коломны, могли похвастаться немалым числом своих монастырей, храмов и колоколен, возвышавшихся над мещанскими домиками, купеческими и дворянскими особняками и многочисленными садами.

Большой город в полицейском отношении делился на части, возглавлявшиеся частным приставом, а части – на кварталы во главе с квартальными надзирателями. Охрана общественного порядка в губернском городе принадлежала Управе благочиния под председательством полицеймейстера, а в уездном – городничему, хотя в важном в торговом отношении уездном городе мог также быть полицеймейстер; тот и другой обычно назначались из заслуженных офицеров, уволенных от военной службы по причине увечий и болезней, не выслуживших пенсионного срока и не имевших иных средств существования. Ковыляющий на деревяшке по городу Р. (очевидно, Рыбинску) щедринский городничий из «Пошехонской старины», Серапион Мардарьевич Градобоев из «Горячего сердца» А. Н. Островского – инвалид, «ходивший на турка», капитан Тушин Л. Н. Толстого, потерявший руку под Шенграбеном и ставший красненским городничим – не литературные выдумки: после Отечественной войны 1812 г. полицеймейстером Нижнего Новгорода был назначен некто Махотин, оставшийся в Бородинском сражении без руки и носивший вместо нее железный крючок.

Здание полицейской части, независимо, находилось ли оно на площади или где-либо на городской улице, ничем не отличалось от присутственных мест, но увенчивалось пожарной каланчой с открытой площадкой наверху: пожарные команды под руководством брандмейстеров находились при полицейских частях, так что во дворе части были конюшни для пожарных лошадей и сараи для пожарного инвентаря и повозок. На каланче круглосуточно дежурил пожарный часовой. Заметив в городе дым или огонь, он звонил в колокол и поднимал на мачте, венчавшей каланчу, фонари (ночью) или черные шары (днем), указывая тем самым на место и силу пожара. При полицейской части был суд по мелким уголовным и гражданским делам и частная квартира (или съезжая) для задержания нарушителей порядка и мелких преступников, а также для телесных наказаний приговоренных к ним частным приставом или направленных помещиками крепостных; наказание розгами производили пожарные солдаты. Так, в Рыбинске в 1811 г. имелись: «Полиция и при ней, для содержания от всех присутственных городских и уездных мест арестантов, тюрьма, деревянная… Съезжая, или дом для занятия принадлежностями городовой части, где помещается словесный частный суд и пожарные инструменты, деревянная…». По своей «необширности» (1498 жителей мужского пола и 1500 женского) в 1811 г. Рыбинск в полицейском отношении делился на два квартала и управлялся с 1805 г. полицеймейстером, частным приставом и двумя квартальными офицерами (131, с. 29, 30). Вспомним, что в гоголевском городе, столь встревоженном приездом «инкогнито» Хлестакова, полицию осуществляли, кроме городничего, частный пристав и два квартальных.

В каждом квартале на площадях и углах основных улиц были полицейские будки с круглосуточно дежурившими в них часовыми-будочниками и подчасками – полицейскими солдатами, вооруженными тесаками и громоздкими алебардами. «…Будки были двух родов – серые деревянные домики и каменные, столь же малого размера, круглые здания, вроде укороченных башен; первые темно-серого цвета, а вторые, помнится, белые с светло-желтым. Внутри будок имелось обычно одно помещение, иногда с перегородкой, большую часть которого занимала русская печь; иногда, если будка стояла, например, на бульваре, около нее ставилось нечто вроде заборчика, и получался крошечный дворик, в котором мирно хозяйствовала супруга хожалого, висело на веревках, просушиваясь, белье, стояли принадлежности домашнего обихода и даже прогуливались куры с цыплятами. Кроме того, около присутственных мест и, помнится, кое-где на площадях стояли обыкновенные, военного образца, трехцветные (с черными, белыми и узкой оранжевой между ними полосой, так называемой «государственной трехцветкой». – Л. Б.) будочки, в которых стража могла укрываться в непогоду» (148, с. 9–10). В будках должны были содержаться задержанные ночью нарушители тишины и порядка, воры, грабители и подозрительные личности, утром доставлявшиеся на съезжую. Иногда и содержались, – если будочник был трезв и не спал: «…На углу… стояла полицейская будка, у дверей которой показывался сам будочник, с алебардой в руках, чтобы этим безвредным оружием отдавать честь проходящим офицерам. С наступлением же сумерек он вновь забирался в свою темную будку, где занимался или починкой сапог, или же изготовлением какого-нибудь особенно забористого нюхательного табака, на который предъявлялся большой спрос со стороны пожилых слуг соседних домов» (99, с. 9).

В 50-х гг. будочники, это нетрезвое, обросшее колючей седой щетиной, но мирное воинство, вызывавшее всеобщее недовольство, дополняется «хожалыми» – полицейскими солдатами, несшими рассыльную и патрульную службу. До введения в полиции постовых городовых хожалые, более молодые, энергичные, опрятные, хотя и не всегда более трезвые, выполняли функции уличного надзора за порядком.

В 1862 г. была проведена полицейская реформа. При уплотняющейся застройке гуще стало население, да и прежний смирный обыватель, знавший свое место и безропотно подставлявший зубы под кулак, а спину под розги, стал неподатливым на «отеческие» увещевания. В крупных городах, вроде Москвы, полицию возглавил градоначальник, которому подчинялись 2–3 полицеймейстера. Полицейские части стали делиться на участки, с участковым приставом во главе. Прежние кварталы сменились входящими в состав участков полицейскими околотками с околоточными надзирателями. Хожалые и будочники вместе с будками были упразднены, а на постоянных уличных постах с 1867 г. встали вооруженные укороченными шашками (непочтительные горожане прозвали их «селедками») и револьверами подтянутые городовые из отслуживших срочную службу солдат и унтер-офицеров, оказавшиеся под контролем особых полицейских надзирателей в обер-офицерских чинах и околоточных. В городах, имевших не свыше двух тысяч жителей, полагалось 5 городовых, один из них – старший; а затем на каждые 500 жителей ставили еще одного городового. В больших городах были команды конных городовых на случай уличных шествий и беспорядков. Больше ли стало от этого порядка на улицах – трудно сказать, но выглядеть все это воинство стало приличнее. Носили они серую зимой, белую летом форменную одежду с особыми наплечными знаками различия: контрпогонами с лычками по званию, полученному на действительной военной службе, и наложенным сверху двойным оранжевым шнуром с гомбами, соответственно полицейскому званию. На головном уборе у них был городской герб и служебный номер, на тот случай, если обывателю придет в голову пожаловаться на излишнее служебное рвение «фараона», как прозвали городовых, вероятно, за невозмутимость и бесстрастность, проявляемую ими в уличной сутолоке и при происшествиях. Однако взятки полиция продолжала брать охотно, несмотря на свой приличный вид: «За прописку и выписку паспортов, главным образом прислуги, я платил пятачок полицейскому чиновнику, и постоянно они чего-нибудь припрашивали: то бумаги, то перьев, то конвертов и т. п. Все это я им приносил; околоточный надзиратель (они часто менялись) часто заходил ко мне и просил то на сапоги, то на квартиру и т. п.

И неудивительно, что полиция брала взятки: в Ярославле, в губернском городе, околоточный получал 42 рубля 50 копеек в месяц жалованья, без квартиры и одежды. А на парады нужно было выходить во всем чистом и новом: и сапоги, и мундир, и перчатки белые и т. п. Городовой… получал 12 и 15 рублей в месяц, так что эти были довольны и двугривенным!» (38, с. 256–257).

Однако городовые теперь только поддерживали порядок на улицах. Урбанизация привела и к количественному росту и к качественным изменениям преступности, приобретавшей профессиональный характер. Для борьбы с ней были созданы сыскные отделения полиции с профессиональными сыщиками и следователями, с антропометрическими бюро для более точного описания примет рецидивистов, а затем и с фотографическими отделениями и объемистыми альбомами фотографий и описанием примет преступников, хотя бы раз попавших в объектив полицейского фотографа. Такие альбомы, комплектовавшиеся по «специализациям» преступников, были одновременно и методическими пособиями: в них детально разъяснялись методы совершения преступлений, специальные приемы воров, их «профессиональный» внешний облик и т. п. При новом характере городской застройки скученность населения грозила эпидемиями, и потребовались полицейские санитарные врачи, следившие за состоянием помоек и отхожих мест. Полиция все более переходила на службу горожанам, а не собственному карману. Например, в 1901 г. в Петербурге было задержано 22 убийцы, 25 648 бродяг, найдено 11 728 похищенных вещей и лошадей, сделано 729 фотографий. А в 1903 г. были проведены дознания по 25 убийствам, 153 случаям нанесения ран, 228 грабежам, 451 краже со взломом, 2 284 простым кражам; все наиболее крупные преступления были раскрыты, преступники задержаны (89, с. 163).

Однако были преступления, преступники и иного рода – политические. Уже при Петре I следствие по ним приняло столь широкий размах, что был создан специальный Преображенский приказ. В течение XVIII в. политическое следствие то принимало чрезвычайно большие размеры, и «слово и дело государево» применялось очень широко, то сужалось, вплоть до того, что Петр III (дурак и пьяница, в понятиях современного обывателя – точно по В. Пикулю) уничтожил Тайную канцелярию, то вновь возникало («благодетельная» Екатерина II восстановила тайный сыск и поговаривали, что его глава, Шешковский, широко пользовался пытками). При «сумасшедшем» (опять по Пикулю) Павле I все это было прекращено, политические преступники (например, А. Н. Радищев, Н. И. Новиков) вернулись домой, и политический сыск практически исчез. Только в 1810–1819 гг. существовало Министерство полиции, занимавшееся политическими делами, а именно наблюдением за иностранцами, в особенности же – за жившими в России французами, что в пору борьбы с Наполеоном было весьма актуально. Но в 1826 г. было создано знаменитое Третье отделение Собственной Его Императорского Величества канцелярии – специальный орган политического сыска; прочие отделения этой Канцелярии занимались вполне невинными делами: учетом чиновников и их службой, законодательством, благотворительностью и пр. Однако штат III Отделения при его возникновении составлял всего… 16 человек: маловато на такую страну. Да и при упразднении Отделения в 1881 г. он оказался немногим больше. Правда, говорят о существовании тайных осведомителей, платных и добровольных, да вот никто никогда и никаких документов на сей счет, в том числе финансовых (платежные ведомости), пока не видывал: то ли слишком тайными были осведомители, то ли слишком громкими слухи. Но в помощь III Отделению был создан его исполнительный орган – Отдельный корпус жандармов. Страна была разделена на жандармские округа во главе с генералами, в губернских городах были жандармские штаб-офицеры с командами, а в столицах стояли жандармские дивизионы: знаменитая Петровка, 38 – это перестроенное здание Московского жандармского дивизиона. Однако же тайной полицией жандармерию назвать никак нельзя: это была тяжелая кавалерия, носившая яркую форму голубого сукна, с красными воротниками и обшлагами, серебряные эполеты и аксельбанты, сначала, для отлички, на левом, а не на правом, как у адъютантов, плече. Примечательно, что, несмотря на многочисленные просьбы жандармов дозволить им ходить в статском платье, это было строго запрещено: они и в голубых мундирах должны были завоевывать «доверенность обывателей», для чего им предписывалось быть в высшей степени вежливыми, обходительными и доброжелательными. С появлением железных дорог появилась еще и железнодорожная жандармерия, но она только следила за безопасностью на дорогах, и даже отличалась формой: красными аксельбантами и желтыми эполетами у солдат. Собственно же жандармы, т. е. те, кого так не любили в России, занимались массой дел: слежкой за подозрительными иностранцами, т. е. контрразведкой, сбором разведывательных данных в приграничных губерниях, т. е. военно-политической разведкой, делами по разбоям на дорогах, изготовлению фальшивой монеты, крупным пожарам, наводнениям и другим стихийным бедствиям, контролем за местами ссылки и каторги, за чиновниками, дабы те не слишком превышали полномочия в распоряжении казенными средствами и «приношениями» просителей (ежегодно подавались отчеты о всех губернских чиновниках: каково образование, уровень компетентности, жалованье, наличие имения, размеры игры в карты и проигрышей, траты на лошадей и любовниц и т. п.), контролем за помещиками, дабы те не превышали своей власти над крепостными (широко известны случаи неожиданных наездов жандармов на имения славившихся своей суровостью помещиков и передачи их дел в суды), и, наконец, контролем «за состоянием умов», т. е. собственно политическим сыском. Жандармам принадлежала также театральная цензура (самое массовое из искусств – читали ведь далеко не все), и они даже должны были наблюдать за целостностью семьи! Дел – уйма. Кто может возразить что-либо против большинства из них, например, против контрразведки?

Тем не менее все это вызывало страшное возмущение «чистой публики», и в эпоху «диктатуры ума и сердца» диктатор М. Т. Лорис-Меликов упразднил III Отделение (даже номера этого в Канцелярии не осталось), а жандармов подчинил Министерству внутренних дел, именно Департаменту полиции. Но теперь они проводили только аресты и дознание по политическим делам. Но опять-таки не только: например, в начале ХХ в. московские жандармы вели следствие по хищению в армии и продаже через Кавказ в Персию оружия, в том числе даже пушек (129, с. 41). А вот слежку за политическими преступниками вел теперь совершенно новый орган. В связи с развитием революционной пропаганды и террора ряд местностей объявлялись на положении усиленной или чрезвычайной охраны и там с 80-х гг. (в Петербурге – с 1866 г., после покушения Каракозова на Александра II) создавались специальные Охранные отделения (пресловутая «охранка»), или отделения по охране государственного порядка и общественного спокойствия. C 1902 г. они учреждены во всех городах. Подчинялись они Особому отделу Департамента полиции. Служили там чиновники, в том числе филеры, ведшие тайное наружное наблюдение («топтуны» по советской терминологии), и так называемые «провокаторы», официально называвшиеся «агентами в революционной среде». В самом крупном Петербургском охранном отделении служило 600–700 человек: 200 филеров, 200 охранников, 50 канцеляристов, 12–15 жандармских офицеров, 5–6 чиновников для особых поручений, остальные – секретные сотрудники. В 1902 г. был создан специальный «летучий отряд» филеров петербургской и московской охранки в 70 человек, выезжавший срочно туда, где требовалось усиленное наблюдение, и в 1908 г. насчитывалось 120–150 «сексотов» во всех революционных партиях; на их содержание в 1914 г. было отпущено 75 тыс. рублей, а по всему Департаменту полиции МВД – 600 тыс. (89, с. 146–147). Это и была настоящая тайная полиция. А поскольку она была тайной, то и ее здания никак не могли «украшать» город, хотя весь Петербург, если не вся Россия, знала дом 3 на Гороховой улице, где потом осела Петроградская ЧК.

Разумеется, нельзя не упомянуть об «украшавших» города острогах для подследственных, пересыльных тюрьмах и этапных помещениях для осужденных, а то и каменных губернских тюремных замках и централах. Так, в Вологде в 1824 г. был построен тюремный замок, в 1853 г. появилось исправительное арестантское отделение, позже преобразованное в каторжный централ, и имелась пересыльная тюрьма. В Нижнем Новгороде еще в начале XIX в. имелись смирительный дом – «для ограждения общества от великих предерзостей, добронравие повреждающих», работный дом – для мошенников, бродяг и нищих, кодергардия – для содержания лиц благородного звания. В Ярославле в 70–80-х гг. было три тюрьмы: «губернская тюрьма на Романовском шоссе, арестантские роты на Угличской улице и арестантские же роты в Коровниках; впоследствии они были переделаны в каторжную тюрьму» (38. с. 232).

Нельзя обойти и возвышавшиеся среди особняков и изб в крупных гарнизонных городах воинские казармы. В 1797 г. Павел I дал указ московскому военному губернатору князю Долгорукову «О единовременном взносе жителям Московской столицы на построение казарм для войск…». До того войска размещались постоем по обывательским квартирам, а в Москве и Петербурге еще с петровских времен строились особые слободы из небольших деревянных домов; долго еще на улицах столиц можно было увидеть таблички с надписью «Четвертая рота», «Пятая рота», а обыватели говорили, что они живут «в Измайловском полку»… Казармы строились на взносы с домохозяев, получивших грамоту на «вечное» освобождение от постоя, а на воротах появлялись надписи: «Свободен от постоя»; москвичи могут увидеть такую надпись на воротах дома Разумовских на Маросейке, где нынче находится посольство Белоруссии. В 1801 г. в Москве из 8472 домов с 49 087 «покоями» 6122 дома были уже освобождены от постоя, но под постоем еще находилось 1 990 домов. В том же 1797 г. под казармы был переоборудован Екатерининский дворец (позже в нем разместился 1-й Московский кадетский корпус), а затем были выстроены Спасские, Покровские, Красные, Крутицкие и Петровские казармы; с окончанием в 1807 г. строительства Хамовнических казарм все части Московского гарнизона были размещены по казармам. Не так было в провинции, где долго еще войска стесняли постоем обывателей.