Дневник Энрида Борисовича Алаева. Том 2

Крепко-крепко вас целую

Рида

13/VII – 44г.

***

Дорогой и любимый братишка!

Нет слов, чтобы выразить мое недоумение. Ты, наверное, забыл про своего старшего брата? Если нет, то почему я не получаю от тебя писем? Я никогда, даже на минуту, не забываю о тебе. Да разве можно забыть своего единственного братишку? Часто вспоминаю, как мы жили вместе, как играли, ссорились, порой дело доходило до слез, а потом все забывалось. В Алексеевке ты был еще несмысленным, и находил себе лучшее общество в лице сестренки Вали. Впервые я начал тебя посвящать в свои дела – это в Лопатино: помнишь, как играли в войну, в футбол. Как в Пушкино проводили лето. Особенно мне запомнилась наша поездка по Оке в июне 1941 года. Как хорошо она началась и как плохо кончилась!

Да, ничто так не сблизило нас с тобой, как война. Помнишь, в Казани нашу жизнь, скитание по столовым, пайки… Я учил тебя «Разделу мира», и ты был отличным учеником. Одно в тебе мне не нравилось: если встретится на пути какая-нибудь трудность, ты сразу раскисал. Но зато твоя любовь к книгам, к географии, к истории, к размышлениям – во всем этом я видел свои черты и втайне радовался, что мой братишка не отстает от меня.

Помню, у тебя развилась страсть к почтовым маркам. Многие видят в этом пустую забаву. Неправда! Каждая марка – это рассказ, а несколько марок – это история. Помню, я сам отдавал все деньги, что у меня имелись, на марки.

Да, теперь это все позади. Я ушел в армию.

Восемнадцатого августа 1944 года меня подвели к небольшому двухместному самолету, выкрашенному в зеленую краску. Нос – черный, шасси голубые, на фюзеляжах курсант неумело вывел красный номер «28». Стартех сказал: «Вот, Алаев, твоя машина!»

И началась моя жизнь авиационного механика. Все лето прошлого года и осень работал, или, как у нас принято говорить, «эксплуатировал» свою старушенцию №28. Я сразу же узнал, что самолет – существо гораздо более капризное, чем женщина. Если за ним смотришь, чистишь, фильтрики промываешь, гаечки подтягиваешь – и он молодцом себя ведет. Чуть недосмотр – «Sit down please!» т.е. вынужденная посадка, самолет тебе в карман «на… ал». Хотел было самолет к себе приучить – не вышло. Мало – помалу стал сам привыкать. Так, в учебе, в знакомстве с машиной и прошли незаметно осень, моя старушка отработала свой срок, и я ее сдал в ремонт.

Чем хорошим мне можно вспомнить прошлое лето, так это дыни. Дыни и арбузы. Крепко мы их тогда «рубали», потом ночью раз одиннадцать вскакивали с койки!

Началась пора моего «безлошадия». Ходил дежурным по стоянке, но чаще дневальным – у меня зубы болели, и нельзя было работать и находиться на улице.

Останешься дневальным – полы вымоешь, печку истопишь, а к приходу ребят с аэродрома воды припасешь – умыться им. Умывались механики редко, но все же умывались.

Быстро кончились эти деньки. В ноябре я получил новенький самолет. Он и по сей день у меня. Зимой дал он мне прикурить!

Что я говорю «он»? О самолете у нас принято говорить в женском роде: «она», «жена», «патсаночка». «Генка, это твоя вверх хвост подняла?» «Боря, твоя сколько сегодня налетала?»

Зимой работали мы весь день на воздухе. Лица у всех загорелые, обветренные, как у негра – то ли загар, то ли еще что-то. Особенным неуважением пользовался у нас в зимнее время то большое и холодное, которое называется одним словом: «старт». Это место, где происходят полеты. Открытое, ветру раздолье. Кругом только снег – ни сесть, ни лечь. А машины летали, несмотря ни на что – это была наша правительственная задача, и мы заслуженно гордились ею.

Аппетит на воздухе разгорается неимоверный, так что «рубону» не хватало. Как мы выходили из положения? Очень просто!

Да, этот дом на перекрестке

Для нас построили не зря.

Невзрачен, не белён известкой

Наш ресторан «Три технаря».

Парами вкусными влекомы

Сачки – механики гуськом

Спешат на зорьке к тому дому

От глаз стартеховых тайком

Там сердобольная шинкарка

Дает им кашу, пирожки.

Они рубают. Станет жарко –

Лишь распускают ремешки.

И уничтожив у старухи

Ее наличный провиант,

Механик гордо гладит брюхо:

«Вполне туристский вариант».

Туристский вариант – это когда самолет заправлен бензином полностью под пробку.

Вообще у нас с выражениями не церемонятся. Если кто скомбинирует в столовой лишнего «на пятёх» (т.е. на 5 человек) про него говорят: «сшиб ДБ», «оттолкнулся». Если механика вот уже три часа нет на старте, то значит он где-нибудь «добирает», т. е. не выспался ночью и теперь добирает до нормы. Про хорошего парня у нас говорят: «тщательный мужик».

Ребята механики народ веселый, славный. Лучшие мои друзья – Витька Калемин, Коля Рыженко, Сашка Ожигар, Лешка Ужакин, Боря Фролов («Зоя»), да и все остальные. Только в первом отряде у нас есть так называемые «Гобсеки» – скопидомы, сони. А то в остальном-то – братва что надо.

Вот наступила весна сорок пятого года. Стало теплее на улице, стало теплее и на душе у механика.

Еще бы: кончилась суровая пора зимней эксплоатации.

Пусть теперь будем летать каждый день, с утра до вечера – больше налетаем, больше пользы стране. Зато теперь не надо греть по утрам моторы, сливать масло. Зато теперь берешься за ключ, и не боишься, что он оставит на твоих пальцах белые обмороженные пятна. Правда, летом жарко, но жара – не холод, ее всегда можно перенести.

Вот и все, что я тебе хотел сообщить.

Жду ответа

Целуй крепко маму

Привет

Алаев

5/IV – 45г.

***

Здравствуй, Братишка!

Итак, отвечаю на твои вопросы.

Старшина технической службы Алаев Энрид Борисович имеет честь быть в полном здравии.

Калачинск – это рабочий поселок. Есть кино, Дом Красной Армии. Речушка небольшая. Парткабинет, библиотека, вокзал, буфет, базар. Живем мы здесь неплохо. Особенно эту зиму работать не приходилось. Больше отсиживались в казарме. Читали книги. Самодеятельность. Писал стихи.

Я по-прежнему работаю авиамехаником. Но с весны обещают перевести на учебу. Короче говоря, захотел стать летчиком.

Э. Алаев

Шутка

На столик положив пинцет,

Дантист промолвил: «Превосходно!»

Ваш зуб болел – и зуба нет.

С вас сто рублей – и вы свободны.

Но в страхе молвит пациент:

«Такие деньге где же брать нам?»

Мы с вами не сошлись в цене,

Прошу вас, вставьте зуб обратно.

Что касается отношений с матерью и отцом (читай внимательно следующую страницу)

Ты уже большой и должен понять, что я тебе скажу: «Будь самостоятельным и тактичным». Т.е. действуй, как тебе кажется лучше, но и так, чтобы не обидеть того, кого ты не хочешь обидеть.

Хорошо попить чайку с сахаром!

Насчет отпуска по помолчу покамест, когда будет известно, сообщу особо.

Насчет жениться – враки. Не такой уж я глупый.

Береги все мои карты.

Целуй маму.

Привет Димке Малееву. Пришли мне его адрес.

Твой брат

Старшина Алаев

Пришли бумаги.

16/III – 46г

Дневник Энрида Борисовича Алаева

1949-1950-е годы

1949 год

Июль

26 июля, вторник

Восемь лет назад, помню, я вел дневник. Но потом кто-то вбил в мою голову чушь, что дневники ведут лишь великие люди да сентиментальные студентки. Первые – для истории, вторые от – безделья. Так как я не причислял себя ни к тем, ни к другим, то, разумеется, бросил это дело. Потом, конечно, я понял, что это чушь. Каждый человек должен иметь какое-то подобие дневника, где бы он подводил итоги своей работы, в меру философствовал, записывал хоть и редкие, но умные мысли.

Руководствуясь такими соображениями, я и начинаю опять вести дневник после восьмилетнего перерыва, утешая себя мыслью, что за этот восьмилетний перерыв я сохранил для человечества тонны ценной бумаги и декалитры не менее ценных чернил.

Дневники, как правило, ведутся лично для себя. В них люди пишут свои самые сокровенные тайны, свои личные горести и радости. Но, бьюсь об заклад, что вряд ли найдется такой мемуарист, который не тешил бы себя надеждой, что его писанину со временем обнаружат потомки и сделают его дневник (предварительно обработав литературно) достоянием общества.

Каждый считает себя рожденным для великих дел. Что ж, это хорошо. В нашей Советской стране это вполне возможно, ибо разве есть более великое дело, чем строительство коммунизма? Для этого надо только не считать себя непризнанным гением, а засучив рукава, включиться в эту величественную стройку. Вот тогда ты – великий человек, честь тебе. Слава народа – твоя слава. А тот, кто ищет личной славы в общем деле, тому до величия что глобусу до земного шара. Славен малый воин, участвовавший в великом сражении, нет славы «великому» генералу, которому везет лишь за карточным столом.

Кто обвинит меня, если и я считаю себя великим человеком лишь за то, что я гражданин Советского Союза?

Мне не нужно, братцы, ордена,

Мне слава не нужна,

А нужна, больна мне Родина,

Родная сторона.

(Твардовский)

Словом, я – простой советский человек, каких у нас двести миллионов. И тот, кто хочет узнать, что думают наши простые советские люди, он прочтет с интересом мои записки. Людям известным, знаменитым – легко: они что ни скажут, все войдет в историю, каждое их слово размножается стотысячным тиражом. Мои слова не требуют того, чтобы их пускали в линотип – зачем размножать то, что и без того известно каждому представителю нашего двухсотмиллионного народа, чем дышат все наши советские люди? Может быть и не все – как говорят, в семье не без урода. Легко дышится, легко работается, когда сознаешь, что таких уродов становится все меньше, и меньше, что они вымирают как мамонты в ледниковую эпоху.

Родился я в 1925 году в городе Одессе. Кажется, немного уже пожил на этом свете, и вот недавно стал писать автобиографию для личного дела, так вся она уместилась на тетрадной странице. Родился в Одессе, жил в Москве. В 1933 году пошел в школу, в 1935 году вступил в пионеры, в 1940 – в комсомол.

В 1941 году началась Великая Отечественная война. В январе 1943 года я ушел в Советскую Армию, направили учиться в Иркутскую школу авиамехаников. После окончания работал механиком самолёта в Поспелихе, Калачинске, Омске, Любино. В 44 году был принят в кандидаты партии, а в августе 46-го – в члены ВКП (б). Через год поехал учиться в Рижское военно-политическое училище ВВС, где и нахожусь по сей день. В сентябре этого года я должен стать советским офицером.

Вот и вся моя биография. Она, как две капли воды, похожа на биографии моих сверстников, людей нового, советского поколения.

Я люблю свою Родину. Я люблю её потому, что всем лучшим в себе я обязан ей. Родина для меня – это школа, где я учился пионером, завод, где я работал комсомольцем. Родина для меня – это великий советский народ, которому я, его сын, дал клятву – не щадить своей жизни в борьбе с врагами. Родина для меня – это воспитавший меня комсомол, это наша ленинско-сталинская партия, с которой я связал свою судьбу. Я мало еще живу на свете – моя биография, как я сказал, умещается на тетрадном листе. Но сколько бы ни прожил я еще, всю свою жизнь отдам своей Социалистической Родине. Потому что я люблю ее –навсегда.

Землю, где воздух – сладкий морс,

Бросишь и мчишь, колеся.

Но землю, с которою вместе мёрз,

Вовек разлюбить нельзя.

(Маяковский)

Я люблю жизнь: она так прекрасна! Ведь чтобы быть счастливым, надо любить жизнь. Те, кто этого не понимает, для них жизнь – мука, прозябание, несчастье. Я же хочу быть счастливым. Для меня жизнь – это работа и учеба, это наши советские будни. Нет, я не ищу покоя. Я люблю жизнь кипучую, боевую, беспокойную, полную радостей и горестей, успехов и неудач. Я прокляну тот день, когда скажу себе: сегодня мне нечего делать. И выше этой жизни я ценю только счастье своей Родины и честь коммунизма.

Я люблю искусство. Нет, я никогда не стремился стать композитором, не рвался на сцену, не делал попыток стать плясуном-профессионалом. И все же я учусь на пианино, обожаю гитару, снашиваю в пляске не одну пару сапог. Ибо не мыслю себе современного советского человек без любви к искусству, нищего эстетически.

Я люблю спорт. Нет, не за то, что он дает физическое развитие организму, выносливость, не за то, что он придает телу красоту древнегреческого атлета. Самое ценное, я считаю, в спорте то, что он развивает в человеке неукротимую волю к победе.

Я стремлюсь к знаниям. Своим девизом в этом стремлении я взял слова Ильича:

«Коммунистом можно стать лишь тогда,

когда обогатишь свою память знанием тех богатств,

Которые выработало человечество».

Развитие производительных сил в наше время достиг таких небывалых размеров, объем разнообразных знаний стал настолько велик, что одному человеку постичь его невозможно. Наш век не может дать ни Леонардо, ни Ломоносова. Но если все отрасли науки, все предметы знания охватить одному человеку невозможно, то знать в совершенстве одну отрасль и иметь представление о других можно и должно. День, когда я к своим знаниям не прибавил ни зерна нового, самый пропащий и бесцельный для меня день.

Надеюсь, теперь ясно, что представляет собой простой советский человек.

Но все-таки самым главным качеством советского человека, основной чертой его характера есть умение без страха признавать свои ошибки и умение без спеси исправлять их. Надо всегда иметь мужество признать свои недостатки. Идеал не в том, чтобы отрицать свои недостатки, а в том, чтобы признавать их и устранять.

Посмотрим, хватит ли у меня мужества признать свои недостатки. Или, может быть, у меня их нет? Ерунда, конечно. Люди без человеческих недостатков так же редки, как человеческие недостатки без людей. Наш идеал – Иосиф Виссарионович Сталин, а разве у него когда-либо дрогнула рука, когда он вскрывал свои ошибки?

Конечно, самому трудно указать свои недостатки. Со стороны, говорят, виднее. Что греха таить, каждый склонен считать, что именно он, а не кто другой думает и поступает правильно.

Самым главным и самым большим своим недостатком я считаю недостаточную твердость в выполнении поставленной задачи, поиски компромисса с задачей при появлении якобы непреодолимых препятствий.

Как пережиток капитализма в сознании осталась во мне некоторая доля тщеславия.

Слишком поздно стал я придавать значения спорту. Теперь приходится раскаиваться в этом – раскаиваться, но не унывать, не опускать руки.

Дальше. Хотя я и считаю себя закоренелым оптимистом, но грущу свирепо, болезненно. Грусть, конечно, хорошая – я бы сказал, веселая штука, когда ей предаваться в меру. Я же в минуты грусти ударяюсь в такую субъективную лирику, что самому страшно становится.

Что же, учтем эти недостатки. Будем их исправлять, а уж детей своих – учить на своих ошибках.

Ну хватит на сегодня, а то готов сразу всю бумагу исписать – давай лишь чернила. Я – в наряде, дежурный по столовой. Время – четвертый час. Пора идти на отдых. Вот еще один мой недостаток: как ударюсь в лирику, так ничем не остановишь. Хорошо хотя то, что в дневнике этот недостаток не так заметен, как в разговоре или письме: не терзать чужого слуха, не отнимать чужого времени.

27 июля среда

Послезавтра – день рождения Женьки Пышкина, послал ему поздравительное письмо.

У меня много друзей. Но нет дороже Женьки. Мы познакомились с ним в сорок шестом году в марте. К нам в полк из Омска приехала группа курсантов для обучения на УТ-2, и среди них был старший сержант Пышкин. Не сразу мы сошлись так близко. Сначала я был восхищен его игрой на гитаре, стал учиться у него. Потом узнал, что он – плясун, а уж два плясуна всегда найдут общий язык, если не в разговоре, так в пляске. Оказалось, что Женька – квалифицированный пианист. Так постепенно мы шли к нашей дружбе.

По счастливой случайности, когда расформировали калачинский полк, мы с Женькой попали вместе в Любино, в одну эскадрилью (конечно, я – механиком, он – курсантом). Мы обрадовались оба этому. Однако ничто нас не сблизило, не сдружило так крепко, как марксизм.

Женька – старый большевик, с сорок четвертого года. Я в это время (в августе сорок шестого) поступил на заочное отделение Омского пединститута и начал усиленно штудировать историю партии. Как-то Женька увидел меня за конспектированием «Капитала». У нас завязался разговор, перешедший в спор, я все более убеждался, что в лице Женьки имею перед собой грамотного и принципиального марксиста. Я восхищался логикой «Коммунистического манифеста», а он стал приводить мне примеры логики из энгельсовой книги «Происхождение семьи», которой я еще не читал. Своей начитанностью, своим зрелым марксистским мышлением он покорил меня окончательно.

Надо сказать, что и ему пришлось по душе моя страсть к наукам, к марксизму. Теперь тем для бесед и споров было более чем достаточно. Женька был моим идеалом, и я тянулся изо всех сил, чтобы быть достойным его.

Кто такой Евгений Пышкин? Это – простой советский человек, как и я. Но меня неудержимо тянуло к нему потому, что я видел в нем воплощение всех черт нашего советского юношества.

Женька – коммунист. И не просто потому, что носит партбилет в кармане, а потому, что большевистская принципиальность пронизывает каждое движение его души, каждое его слово и дело. Он такой коммунист, который не знает зазнайства, не останавливается на достигнутом.

Женька – замечательный спортсмен гимнаст. Нет такого вида спорта, в котором он не смог бы выступать – и не на последнем месте. В апреле этого года он приезжал в Ригу на окружные соревнования, по округу он занял третье место.

Я еще не встречал человека, который был бы так эстетически и музыкально развит, как он (разумеется, я не говорю о профессионалах). Женька в совершенстве играет на пианино, гитаре, аккордеоне, балалайке. Пляшет очень здорово, может играть на сцене, немного поет.

Единственное, в чем мне уступал Женька – это в шахматах: я еще не знал от него поражений.

И вот этого Женьку я взял за образец для себя. Он пророй и сам того не знал, как он тянул меня за собой, какую воспитывающую роль сыграл он в моей жизни.

В октябре сорок шестого года я проводил его в отпуск в Минск. И вот тогда мы поняли, что жить без друга друг не можем.

Везде нас можно было встретить вместе. Старший лейтенант Сивкин так и звал нас «не разлей – вода». Мы вместе участвовали в самодеятельных концертах, гастролируя по Сибири, вместе летали, вместе доходили зимой, вместе изнывали от летней жары. Ссорились ли мы когда-нибудь? Я не помню такого случая. Конечно, были споры, и довольно жаркие. Да и сейчас в письмах мы больше ругаем друг друга – ну так это ж в порядке критики и самокритики!

Долго мы были с ним вместе. Но всему хорошему приходит конец раньше, чем мы успеем им насладиться. Я уехал учиться в Ригу. Это – наше обоюдное решение.

Летом сорок седьмого мы встретились с ним в Москве – совершенно случайно. Я ехал в Ригу, он был на олимпиаде художественной самодеятельности ВВС. Вместе нам удалось побыть несколько часов на станции Быково.

Когда поезд умчал меня, Вика – курсант, приехавший тоже на олимпиаду – спросил Женку:

– Тяжело?

Женька только кивнул головой. Вика продолжал, желая утешить товарища:

– Вот так и кончается солдатская дружба. «На север поедет один из вас, на Дальний Восток – другой».

– Кончилась? – неожиданно решительно ответил ему Женька. – Нет. Наша дружба только начинается. Вот ее первый порог.

С тех пор наша дружба стала находить выражение почти исключительно в письмах. В октябре прошлого года я во время отпуска заезжал к нему в Паневежис, куда он был направлен в чине лейтенанта после окончания Омского училища летчиков. В апреле он приезжал ко мне в Ригу. Следующую нашу встречу мы наметили на октябрь этого года, к моему выпуску.

Получить письмо от Женьки – праздник для меня. Мне особенно дорого его письмо, которое я получил в апреле прошлого года. Вот оно:

«Сибирь, 16 апреля 1948 года

Ты прав, мой друг, жизнь хороша и прекрасна! Но жаль только, что это замечается только в какие-то отдельные минуты, когда ты действительно всем своим существом чувствуешь величие и красоту жизни, а во всех остальных минутах эта красота вновь закрывается занавесью серых будней. И чем чаще человек находит в жизни прекрасное, тем совершеннее его существо…

Итак, прошу извинений, сознаю, что был не прав, был в таком состоянии, что смел предположить, что ты, с головой отдавшись новой кипучей жизни, перестал чувствовать необходимость моего присутствия. Виноват! Давай больше не будем об этом.

Я чувствую эту необходимость каждую минуту, и странно, как будто прошло уже немало, как мы расстались в Быково, а я чувствую тебя совсем рядом с моими мыслями…

Насчет случайностей в летной профессии это ты брось, все неожиданности могут стать таковыми, когда отсутствуют знание и техника, здравый смысл и самодисциплина, и если я когда-нибудь и разобьюсь, то можешь посчитать меня не соответствовавшим такому делу и не пожалеть ни на йоту.

Насчет времени – я полностью вошел в твое положение, сам это отлично знаю. Наверное, ты сейчас где-нибудь сидишь в столовой и читаешь мое письмо, укладывая в сумку свои объемистые книжки. В этих книжках просторно, это верно, а вслед за этим представь себе, что я глубоко вздохнул.

Вообще, Ридка, ты замечательный парень! Я, кажется, еще не говорил тебе об этом. Именно тот, кого я когда-то давно искал себе, чтобы подружиться с ним. В такой дружбе чувствуешь свой будущий рост в духовном и нравственном отношении. Знаешь, в тебе я нашел одну вещь, среди множества остальных прекрасных черт, а именно: кристальное отражение моей преданности великому общему делу, законам нашей великой эпохи, слову «Советский гордый человек», и мне очень, очень(!) отрадно и приятно чувствовать между нами эту, на первый взгляд незаметную, но большую внутреннюю гармонию.

Почему гордый? Да, именно Гордый Человек, потому что он вправе и должен гордиться тем, что первый из всех людей нашел то, чего не могли найти на протяжении многих веков никто, хотя, может, внутренне и давно ощущали необходимость этого на нашей человечьей планете…

Крепко тебя целую, чорт!

Твой Женька»

Иногда мне здорово попадает от Женьки в письмах. То он меня ругает за «сугубый материализм» (каюсь, грешен), то за теорию «отмирания родственных связей в коммунистическом обществе» (одно время я защищал эту «теорию», которую вывел из неправильного понимания слов Энгельса об отмирании семьи при коммунизме). Ну, я тоже в долгу перед ним не остаюсь!

Дружба – не самоцель, она должна принести свои плоды. Мы с Женькой давно задумали написать музыкальную комедию из жизни авиаторов. И мы достигнем своей цели.

О чем ты сейчас думаешь, мой дорогой друг? Знаешь ли ты, как жажду я нашей встречи? Вряд ли с большим нетерпением «ждет любовник молодой минуты сладкого свиданья».

Наша дружба с тобой – это тот источник, из которого я черпаю свои силы. Да, я никогда не боготворил нашу дружбу, не рассыпался перед тобой в сентиментальностях. Что ж, мне простительно: я «сугубый материалист». Но знай, Женька, нет для меня более крепкой и святой дружбы, чем с тобой. Может быть, я и не скажу тебе этого никогда вслух. Но разве ты не догадываешься, что это именно так? Говорят, друзья понимают друг друга с полуслова.

Мы понимаем друг друга без слов.

Разве это не доказывает, что наша дружба крепка и непоколебима?

29 июля, пятница

В среду после наряда в нашей группе проходило партийное собрание. Разбирали самый больной вопрос – работу боевого листка. Действительно, Кричанивкер –редактор запустил стенную печать, боевой листок стал нерегулярным, бессодержательным и вообще выходил под большим давлением. Разумеется, мне, как секретарю партийной организации тоже попало. Особенно мне понравилась критика со стороны Саши Мартынова. Он не побоялся моего авторитета, как это делал в своем докладе Кричанивкер, а прямо направил главное острие своего выступления против меня: Алаев не контролирует работу Кричанивкера, не наладил систему партийных поручений, не организовал выпуск бюллетеня.

Саша бил в точку, и если бы не его выступление, вряд ли собрание приняло бы такой острый и критический характер.

А ведь в прошлом году курсант Мартынов был одним из недисциплинированных и пассивных коммунистов – такие сидят тяжелым камнем на душе секретаря. Дважды его мы разбирали на партийных собраниях. При замечательных способностях не учился на «отлично». Был замкнут, неразговорчив и с очень большим даже для него комплекции самомнением.